Государевы люди

Причудливо вырезанные шахматные фигуры из заморского рыбьего зуба — слоновьей кости, почитавшейся на Руси более ценной (потому как более редкой), нежели моржовая, — и не менее редкого и драгоценного чёрного дерева блестели позолотой. Золотом же и серебром была расчерчена игральная доска на особом шахматном столике — одним из предметов гордости великого царя Иоанна Васильевича. В горнице, в коей царь чаще обычного любил играть в шахматы (лишь изредка веля принести столик с доской к себе в опочивальню), было пусто и тихо. Лился в отворённое оконце, прямо на стоявший подле него шахматный столик, ясный солнечный свет — отчего позолота на фигурах сверкала особенно ярко. Переливались золотом да яркими многоцветными красками узоры на коврах да расписанных по византийскому обычаю стенах. В одиночестве сидевший у шахматного столика Борис Годунов, совсем лишь недавно по содействию тестя своего, Григория Скуратова-Бельского, пожалованный чином царского кравчего, задумчиво обозревал расставленные на доске в кажущемся беспорядке (на деле же — согласно строгому замыслу) золочёные фигуры. Радуясь, что может безнаказанно сделать это в отсутствие Ивана Васильевича, взял своего ферзя, примерился, куда можно было бы сделать следующий ход. Вернул фигуру на место, задумался пуще прежнего. Царь — игрок в шахматы не чета иным. Все ходы помнит; и обыграть его мудрено. А впрочем, Борису пару раз уже случалось. В первый раз испугался даже: прогневается государь, проигравши. Но нет, не прогневался царь; засмеялся весело, хлопнул по плечу. Молвил: наконец-то, Бориска, мне Господь игрока по силам послал, а то с остальными-то скука смертная, мало не в три хода обыгрываю. Что ж, коли не желает государь, дабы поддавались ему из лести и страха, а желает игрока по силам — так и быть по сему. Нынче спозаранку отправился царь вместе со старшим сыном да ближниками многими на соколиную охоту. Несколько дней всего тому назад свершилось пышное венчание его с новой царицей — Марфой Собакиной, дочерью Васильевой, девятнадцати лет от роду, всё того же Григория Скуратова-Бельского сродственницей дальней. И Григорий Скуратов, и Борис Годунов на свадьбе царскими дружками были, а жёны их — первыми боярынями, невестиными подружками. Ведал ли Борис, в опричнину вступая, что столь быстро в гору пойдёт? Надеялся, да не ведал. В народе не иначе как Малютой Григория Скуратова называли. Сказывают, в детстве прозвали его в семье прозвищем сим, потому как старший брат то же имя носил; ныне же и слово «лютовать» в прозвище малютином люду простому слышалось. А ещё, как стал он при царе главным палачом и дознавателем, стали поговаривать, что каждый, кому судьбинушка лихая судила в застенках у него побывать, под конец только «молю тя» и повторяет. Боялись на Руси Малюту Скуратова — боялись куда более, нежели почитали. А государь Иван Васильевич ценил его, как никого иного; в последнее время так и вовсе. И молодой опричник Борис Годунов, из не слишком знатной дворянской семьи выходец, сразу порешил: к Малюте ему надо поближе. Перед кем и выслуживаться, как не перед ним. А что лют да безжалостен — так сказывают, только по приказу государеву лютует али ежели кого лично в деле преступном уличит. А стало быть, Борису-то чего опасаться? Уж он-то и супротив государя никогда не пойдёт, и на иное какое лиходейство. И по первости Малюта Бориса хвалил, а после сложились звёзды для Годунова вовсе удачно — случилось ему Скуратова в бою со стражей опального боярина от верной смерти спасти. Верил Борис, что будет ему после этого награда немалая, что возвысит его Малюта, — да не чаял даже, что предложит одну из дочерей своих, трёх старших, что в возраст невест уже вошли, в жёны. Берёг Скуратов своих дочек пуще зеницы ока, искал им, по слухам, женихов среди высших князей да бояр, мало не царского роду, а тут — Годунову предложил, ещё и на выбор! Позже уже, смеясь, Малюта Борису говорил: сразу я понял, что толк из тебя выйдет, рядовым опричником тебе службу не служить. А в тот день — стояли перед ошарашенным Годуновым три скуратовские девицы, на коих женихи из страха перед отцом их лишний раз глянуть боялись, стояла рядом мать их, Матрёна, руки на груди сложив да сурово на Бориса поглядывая: мол, не знаю я покамест, что ты за человек, ну да как супруг мой порешил, так тому и быть, чай худого бы жениха дочерям не выбрал… — Анна. Мария. Екатерина. Медленно, прихрамывая — досталось ему в том бою, — прошёлся Малюта за спинами дочек, каждую рукой за плечо тронул. Борис приметил: у средней, Марии, такой же огненно-рыжей, как отец, чуть долее руку на плече задержал. Поди, любимица?.. Жаль, недавно он вовсе в опричнине, мало что ему ведомо. А про скуратовских дочерей вовсе не выпытывал — от таких-то расспросов и языка недолго лишиться. — Чего молчишь? Али ни одна не люба? И — угроза смутная, пока ещё неявная, в голосе малютином. Сроду не был нерешителен Годунов, а тогда и впрямь будто прилип язык к гортани. Стоят девицы разнаряженные, очи скромно долу опустили… Какую же?.. И не хотел бы жениться, так пришлось бы. Малюте Скуратову отказать, обиду ему да дочерям его нанести — тут не то что жизни лишишься, о смерти долго молить будешь. А у Бориса и не было никого допрежь на сердце, никому и не обещался. И Скуратову зятем стать — о таком и мечтать не смел. Выбрать лишь осталось. И как только цари на смотре невест решаются признать, какая любушка краше всех? А пока медлил Годунов — да успел уже испугаться, что промедлением своим Малюту разгневал, — рыжая Мария взор подняла да отцовскими ярко-голубыми глазами прямо ему в лицо глянула. В упор. Смотришь, дескать, так и я на тебя посмотрю. И глаза-то блестят, будто звёзды льдистые, лазоревые… — Марью Григорьевну, — выпалил Борис, и сухость во рту вмиг пропала. Даже улыбнуться сумел. И уже запоздало подумал — коль отцу она и впрямь любимая дочь, так и того лучше. А и выбрал-то только потому, что лишь она смело в лицо глянула… Усмехнулся и Малюта. — Ну что ж. Совет да любовь. Машутку мою любимую, чур, не обижать. И — вложил тёплые, ничуть не дрогнувшие пальцы дочери в руку Бориса. Позже пугали Годунова прочие опричники, смеялись: ой нашёл кого выбрать, Марью Малютовну! Да она девчонкой к отцу в пыточную бегала, когда от нянек с мамками удрать удавалось, да и ныне смотреть любит, буде случай выпадет, как он расправу над кем вершит. Такая ли тебе жена надобна? Шутили, смеялись, а всё же смотрели на Бориса иначе, чем прежде. Как ни крути, а вошёл он к Малюте в доверие да уже и в семью. И какова б ни была норовом Мария, а и впрямь она отцовская любимица. А Борис отшучивался, улыбался мягко да по-доброму. Мне-то, говорит, с того что? Не жены же бояться. Поди, мужу перечить не будет. Мария в супружестве и впрямь неперечлива оказалась — разве что к дворне строже самого Бориса. Но оно и ладно: у суровой хозяйки дворовые всяко лучше работают, а Борису теперь за службой государевой и вовсе недосуг за домом следить. А далее — попали в опалу отец и сын Басмановы, и Малюта вместо Фёдора Бориса царю в кравчие присоветовал. А самого Фёдора — в отличие от отца его Алексея, коего по слову государеву за измену казнил — обелил перед царём, отмолил да забрал себе же в подпалачные. И в полюбовники. Сразу все то проведали. Была Федора царская, стала малютина. Бросил государь псу вернейшему объедок со стола своего царского. Шептались о том, да не больно — и по углам, втихую. Никому не хотелось без языка остаться. Может, и охладел к младшему Басманову царь, да коли теперь он у Малюты в чести… Борис, не в пример более знатным, кто полагал, что «худородный» Фёдор лишь за умения содомские да красу мало не девичью возвысился, нелюбви к Басманову не питал. Не сделал ему Фёдор ничего худого; почти и не знали друг друга. И потому, прослышав, что Басманов, теряя милость государеву, в отчаянии приворожить царя попытался да за это место своё вместе с землями вотчинными и утратил, Годунов только одно подумал: ой же и дурак. А чуть позже, когда вместо с чином кравчего ему и подворье Фёдора вместе со всеми холопами отдали, иное помыслил: не грех бы с Басмановым и в дружбу войти, чтоб зла не держал. А то ещё будет тестю худое на него, Бориса, нашёптывать… по ночам. А Малюта уж на что к зятю благоволит, но дела любовные даже самому разумному помыслы затмят. Навестил Борис Фёдора, вернул ему драгоценности его матери покойной. Разговор ладно прошёл, видно было, что и Басманову после всего пережитого враги не надобны. И может, друзьями закадычными им двоим не быть, но то и не беда. А приятельствовать вполне можно. А после прошёл смотр невест — и недаром, судя по всему, говорили про Марфу Собакину, что напоминает она лицом покойную царицу Анастасию, первую жену царя, любимую. Выбрал её и впрямь государь из всех красавиц, на смотр приведённых, — а другая, Евдокия Сабурова, невестой царевичу Ивану стала. Сказывают, первой царь Евдокию за руку и взял. И полагали уже все, что быть ей царицей, и думал Малюта, что не вышло у него Марфу государю сосватать. Но сказал царь Евдокии: — Сыну моему старшему женой будешь, — и, взглянув на царевича, грозно добавил: — Люба ли невеста, Ивашка? — Люба, батюшка, — поспешно ответил царевич. Да сказывают, улыбался при этом, видно, Евдокия ему и впрямь полюбилась. Может, и Евдокии за молодого царевича больше замуж хотелось, нежели за его отца. А царицей не сейчас станет, так позже — царевич-то Иван отцу наследник. А вот родичи Евдокии, поговаривали, более хотели бы ныне возвыситься, нежели когда потом. Царю Ивану всего только сорок один, многие лета может ещё править. Так-то и не дождёшься, пока Евдокия царицею станет! А после прошёлся царь ещё раз вдоль ряда красавиц — на одну из них, Анну Колтовскую, чуть долее других поглядев, — и остановился подле Марфы Собакиной. — Правду про тебя сказывали, девица, — и мягким голос его стал, не таким, как обычно, и глаза затуманились будто. — Схожа ты и впрямь с Настасьей моей покойной. Царицей тебе быть. Отшумела одна свадьба, затем вторая. И царь, и царевич, по всему видать, супругами молодыми были довольны — да нынче на охоту выехали. Звал царь с собою и Годунова, да тот отказался. С самого утра было у него какое-то нехорошее предчувствие, да о таком государю не скажешь. Потому отмолвил лишь, что коли дозволит царь-батюшка, так лучше он, Борис, над партией их шахматной посидит, поразмыслит. Иоанн дозволил охотно. Посмеялся: в шахматах ты, Бориска, силён, а охотник, по всему видать, скверный, коли отказываешься. Ну, сиди, мудрствуй. Как же походить… Ферзём?.. Али не ферзём? И ещё одна мысль сердце гложет. Решится али нет царевич Фёдор к сестре его Ирине посвататься? Люба она ему, чует то Борис, чует и сама Ирина, но — кто Годуновы против рода Рюрикова? А ну как порешит царь, что второму его сыну невеста познатнее али покрасивше надобна? Кто он, Борис, кроме того, что царский кравчий да зять малютин? Уж сколько раз Ирину посылал в церковь, где царевич Фёдор молиться любит. И сестра говорит: добрый царевич, ласковый, с таким-то мужем не страшно было бы. Однажды сказал: вместе бы нам с тобой, Аринушка, по местам святым поездить… Ведь это почти что посватался, а? Да всё едино покамест не посватался. И батюшка его, великий государь, не дозволит, поди… Борис обнимал сестру за плечи, успокаивал. То уж, говорил, Иринушка, не твоя печаль. Ты знай улыбайся царевичу да ласкова будь. Нравится он тебе, говоришь? Вот и славно, это для тебя и главное. Всё сложится, будь уверена. И Мария, жена борисова, тоже не прочь царской семье через золовку роднёю стать, знай обряжала Ирину в церковь. Говорила: нарядами-то богатыми царевича, поди, не удивишь, да и не таковский он, чтобы ими прельститься, а вот лучше платок белый, серебром шитый, да из каменьев чтоб один только жемчуг, будет Иринка как святая в раю, царевич-то цельными днями на иконы только и пялится, поди, это ему и любо? Борис смеялся: ой, Марьюшка, не богохульствуй. Но жене не препятствовал: уж во что Ирину нарядить, всяко лучше него она ведает. Не его это дело — в нарядах девичьих разбираться. — Борис Фёдорыч! Борис Фёдорыч! Вздрогнул Годунов от оклика. Ферзя с доски шахматной на пол уронил. — Борис Фёдорыч… Вбежал один из людей его верных, тех, кого Борис велел всюду к себе допускать. Кинулся на колени, лбом об пол бухнулся. — Борис Фёдорыч… ведунью, сказывают, к молодой царице Марфе Васильевне тайным ходом с заднего крыльца провели… Нахмурился Годунов. Наклонился поднять ферзя. — Поворожить, видно, желает царица? Что ж, царь-батюшка не больно сие одобряет, но мало не каждая женщина гадания любит… Поднял борисов человек голову. В глазах испуг — и Годунову тот испуг передался. Его люди не таковы, чтоб зазря переполох бить. — Да не поворожить, Борис Фёдорыч… сказывают, уговорили молодую государыню зелья для зачатия испить, а она-то боялась, а её-то уговорили… а уговорили незнамо какие люди, вроде и через её родичей, а слыхал я, что ниточка к ворогам государевым тянется… а может, и нет, но… Вскочил Годунов из-за столика шахматного, полетели мало не все фигуры на пол. Некогда судить да рядить, доверился чутью своему — а оно уже набатом в ушах загудело, не то предчувствие смутное, дурное, что с утра было. Ринулся через коридоры дворцовые к терему царицыному. Попытались рынды на дверях бердышами путь преградить, ещё кто-то наперерез кинулся — закричал, голос срывая: — Государево дело! Отступили. Редко голос повышал Борис, но уж коли повышал — была и в его голосе сила, коей люди повиновались. — Государево дело! Взвизгнув, шарахнулись к стенам какие-то из царицыных прислужниц. Где-то за спиной послышалось: — Неслыханно… к царице вломился… А коли ошибся в предчувствии своём? Коли вломился зря? Не простит государь, даже ежели и не казнит за обиду, царице учинённую, так выгонит взашей, скажет: бабу переполошную в кравчие взял, хуже Федьки Басманова, тот хоть дворец на уши не ставил да к царице не врывался… И тесть не простит, ох и поглумится в подвалах пыточных, а после учнёт Марии нового мужа искать, получше, чем первый… Сказывают, Федьку Басманова государь порою к покойной царице Марии Темрюковне, дабы подшутить над нею, прямо в терем отправлял слово его царское отнести да блюдо какое со стола. Да самого перед тем в летник женский обряжал. Но Федька — то Федька. По приказу то было царёву, и Басманова чаще самого с девкою за глаза сравнивали, нежели в склонности к девкам подозревали. И царицу Марию царь к тому времени разлюбить успел вовсе, а к Федьке, напротив, страстию пылал да милостями его осыпал. Что прощалось Басманову — не простится Годунову. И царица-то новая, любимая, и без приказа да без ведома государева, ой не простится… Нет. Не зряшное предчувствие, не пустое. Чует он, чует… Последние двери. Распахнулись под ударом, громко ахнула от испуга и изумления молодая царица, с чашей в руках на ложе своём сидевшая. Вскрикнула, отшатнулась неизвестная, не шибко молодая уже женщина — видно, та самая ведунья. — Государыня! Государыня, не пей! Дрогнули руки Марфы Васильевны, чуть не выронила она чашу, да Борис подбежал уже, взял бережно, не дал зелью на ковёр расплескаться. Повернулся к ведунье: — Что царице налила? Женщина рухнула на колени. — Батюшка… так зелье же… знахарка я… чтоб ребёночка зачала государыня… Страх у неё в глазах. Не тот страх, что у невиновных бывает. Иной. И — перестало сердце колотиться у Бориса. Холод в груди разлился — леденящий, уверенности исполненный. — Молода матушка-царица, — ровно заговорил, тихо, спокойно, так, как тесть его порой разговаривал, да от голоса того все мало чувств не лишались; вот и знахарка сейчас перед Борисом как осиновый лист затряслась. — Зачнёт и так. А коли не пошлёт Господь дитя — так разве нет у царя-батюшки наследников? Выросли уже, слава Богу, от первого брака двое царевичей. Иван Иванович, многих ему лет жизни, весь в батюшку, и сам недавно женился. Так зачем же государыню Марфу Васильевну зельями для зачатия поить? — Борис Фёдорович… — заговорила дрожащим голосом царица, слёзы у неё на глазах выступили. — Борис Фёдорович, я и боялась… а меня уговаривают — выпей, а то не зачнёшь, государь бесплодной назовёт, в монастырь отправит… — И за государя-то уже всё решили, — вздохнул Борис, а знахарка, кажется, завыла едва слышно. — А зелья все, что он да его семья пьют, прежде его же лекари личные, заморские, проверяют, да много кому дают отведать… Ты, — на знахарку глянул, — своё зелье пила ли? Сейчас, при мне, отведаешь? Затряслась женщина ещё сильнее. — Батюшка… батюшка, не вели… И ещё спокойнее стало на душе у Бориса. Всё он верно просчитал. Всё едино как в партии шахматной. — Так вот оно что… Шаги по коридору — размашистые, тяжёлые. И стук, коий только от железного наконечника царского посоха бывает. И шёпот чей-то — торопливый, услужливый: — В терем царицын… прямо в покои… кричит — государево дело… Ворвался порыв воздуха в горницу. А следом за ним — и сам царь, с охоты, видимо, только что воротившийся. — Что?! Измена?! Нечего теперь уж бояться Годунову — и, обернувшись к царю, крикнул он громко, допрежь того ещё, чем в поклоне склониться: — Измена, государь! Царицу Марфу Васильевну ядом извести хотели… Капли пота на лбу и висках у Иоанна выступили. Вспомнил он, как первую его жену отравили, как в детстве ещё — мать… — Ироды окаянные… — глухо, страшно выдохнул царь сквозь зубы. Пристально в Бориса вгляделся, рукою сильной плечо его сжал: — Борис… не забуду… озолочу… Всхлипнула, не сдержавшись, царица. Царь позабыл о Годунове, отшвырнул посох, кинулся к ней, обнял за плечи. — Что, Марфушка? Напугали тебя? — Страшно, государь, — выглядевшая сейчас совсем юной девушкой царица тщетно пыталась сдержать слёзы. — А если бы… а если бы я хоть глоток отпила… Потянулся царь за лежавшим на столике расшитым платком. Сам царице слёзы осушил. — Не бойся, Марфушка, не пугайся… не позволю… Видишь, — вновь глянул на Бориса, усмехнулся, — кого при себе держу? Любую измену псы мои за версту учуют… Вскрикнула знахарка-отравительница; всё ещё на коленях стоя, рванулась выхватить чашу у Годунова из рук. Тот отступил проворно на шаг. — Нет уж, зелье твоё не тебе пить. Царские лекари его проверят. — И то верно, Борис, — глянул и царь на знахарку, и завыла она уже в голос. — С тобой иной разговор будет… — Потянулся к посоху, взял, стукнул с силой об пол. — Кто там за дверью! Взять! — Царь-батюшка… царь-батюшка, не хотела я… уговорили меня… заставили, запугали… — Не мне рассказывать будешь, — царь на неудачливую отравительницу уже едва смотрел. — Скуратова ко мне! Ещё громче завыла женщина, да поволокли её уже прочь по коридору. Закричал, удаляясь, её голос: — Царица! Царица, не хотела я смерти твоей, не своею волей на дело лихое пошла, выслушай меня, царица! Пророчество моё выслушай, добра я тебе желаю! Тот, кому как брату доверишься, сына твоего смерти предаст! Сына единого, вымоленного, выстраданного! Марфа моргнула глазами, вслушиваясь в удаляющиеся крики. Смигнула последние слёзы. — Ума, видно, лишилась от страха… — Ничего она не лишилась, — грозно ответствовал царь. — Все они, стоит измену раскрыть, начинают придуриваться, будто ума лишились! Будет теперь юродивую изображать, пророчества изрекать лживые… ну да ничего, у Малюты в подвалах живо правду заговорит… Царица замотала головой. Богато расшитый платок сполз, открывая кромку тёмно-русых волос. — Страшно… — А ты не бойся, Марфушка, — ласково повторил царь и снова обнял её, привлекая лицом к своей груди. — Не бойся. Позабудь обо всём. Мы сейчас с Борисом уйдём, и чашу эту заберём поганую. Остальное уж не твоя печаль. И чтоб больше зелий никаких не пила неведомых, слышишь? Кроме тех, что лично моими лекарями изготовлены… Марфа поймала руку мужа, прижала к губам. — Не буду, государь… я и не хотела… уговорили… сказали, не зачну — в монастырь сошлёшь… — В монастырь… Волю мою ведают, собаки! Никуда не сошлю, слышишь? Не пошлёт Господь детей — есть у меня и без того наследники. Всё равно после меня Ивашке править, не нашим с тобою сыновьям. А коли будут детки — и они без милости моей не останутся. Царица тихонько кивнула. Взглянула на Бориса. — Вот и Борис Фёдорович мне то же молвил… — Ну, хоть у Бориса Фёдоровича разум есть, — усмехнулся царь, тоже на низко склонившегося Годунова посмотрел. — Ты, Борис, хоть и молод, и при дворе недавно, а волю мою ведаешь… Бери чашу эту дрянную да пойдём. Хватит нам царицу мою разговорами об измене пугать. Марфушка, я к тебе к вечеру наведаюсь, слышишь? — Наведайся, государь, — шепнула царица и снова поцеловала руку царя. — Без тебя страшно… сегодня — страшно… — Не бойся ничего… Не бойся, слышишь? На дверях на всех стража стоит. Бориса впустили, так только потому, что знают: у меня к нему вера есть. А колдовку эту поганую, потому как тебя уговорили ей довериться. Впредь только никому, кроме ближайших слуг моих, не доверяй. Поняла ли? — Всё поняла, государь… Подумал Годунов про себя: а может, не особо ему препону чинили, когда он в терем царицын ворвался, потому как надеялись, что запятнает он себя этим, попадёт в немилость у государя. Да иначе всё вышло, так-то пешки шахматные в ферзи выбиваются… И что царицу спасти удалось, хорошо. Молода она ещё вовсе, куда ж ей умирать? И борисову тестю к тому же сродственница, а вместо неё — кто знает, которая бы царицею стала… А Марфа тем временем дрожать да плакать вовсе перестала. Выпросталась осторожно из объятий царя, поднялась на ноги. Даже не озаботившись поправить платок на голове, низко, с достоинством Борису поклонилась. — Спасибо тебе, Борис Фёдорович. От смерти ты меня ныне спас. Век этого не забуду. — Не забудем, Борис, — подтвердил и царь. — Ну, Марфушка, не плачешь более? Всё, ввечеру меня жди. Бориска, взял чашу поганую? Пойдём. Не вся ещё измена на Руси выметена, ой не вся… Не вся, государь, думал Годунов, пытаясь поспеть по коридорам за быстрым широким шагом царя и не расплескать при том чашу с ядом. Верно говоришь, не вся. А не было бы счастья, да несчастье помогло. И царицу я спас, и почёта мне отныне куда больше будет. Может, и сватовство царевича Фёдора к сестре моей сладится…

***

Ой, сыграйте нам, гусельки, расскажите, Ой что было на Руси Святой, на Великой. Как от смерти спас царицу Марфу Васильевну Да Борис Годунов, кравчий царский… Ой боярин Годунов, Борис Фёдорович! Ой не ведал ты, царице жизнь спасаючи, Чашу с ядом из руки ея выбиваючи, Что спустя годы жизни супружеской, Незадолго до кончины царя-батюшки, Царя-батюшки Ивана Васильевича, Да родит она сына Димитрия. Да однажды в годинушку лютую, В годину лютую да кровавую Мономаховой блеск шапки ой да взор тебе затмит, Да жена к тому ж родная ой нашепчет да подговорит… Ой ты гой еси, царица Марья Григорьевна! Вся ты в батюшку свово, Малюту Скуратова! Хоть и носишь уборы ты женские Да широкие мониста жемчужные, Да высокую кику с алмазами, Милосердия ты женскаго не ведаешь Да не женский вовсе норов твой, матушка! Ой упало яблочко подле яблоньки, Ой да вовсе норов твой батюшкин, Да не к ноченьке твой батюшка помянут будь! Как скончается супруг твой, Борис Фёдорович, Семь годков всего недолгих процарствовав, Груза тяжкого греха свово не вынеся, Да как кликнут на царствие сына вашего, Да младого царя Фёдора Борисовича, Так и будут люди русские сказывать, Меж собою втайне перешёптываться, И шептаться им долгие годы-от: «У младого царя Фёдора Борисовича Матушка-царица ой суровенька! Вся-то в батюшку Мария Малютовна, Да не к ночи ея батюшка помянут будь! Уж как сыщется какой изменщик государев, Так сама царица вдовая в подвал спускается, По ступеням посохом резным постукивая, Да сама над палачами-то начальствует, Да усядется на лавку-то в подвалах пыточных, Будто то её терем царицын, Да за всеми-то за пытками сама присматривает, Как иная — за девками-прядельщицами! Ну да матушка-царица хоть суровенька, А младой-то царь Фёдор Борисович Да к простому народу да добер-от, И жена его, царица молодая, Урождённая царевна грузинская. Чай царица-то Елена не в свекровушку, Чай дождётся милосердия народ простой От младого царя Фёдора Борисовича Да жены его, царицы Елены, Уж не то что от царицы вдовой, его матушки, Да не к ночи будь помянута Марья Малютовна!..». …А покуда ты всего сего не ведаешь, Спи спокойно по ночам, Борис Фёдорович. Хоть и станут твои руки кровавыми, Ой невинною да кровушкой омытыми, А всё ж чаянья твои да все сбудутся. И наденешь ты шапку Мономахову, И всю тяжесть ты ея сполна изведаешь. И воссядет на престол Руси Святой твой сын младой, Да младой царь Фёдор Борисович. И хоть будет и строга царица-матушка, Ой жена твоя Мария Григорьевна, И хоть будут поминать ея в сказках страшныих Вместе с батюшкой ея, Малютой Скуратовым, А всё ж сын за мать с отцом да не в ответе-от. И младого царя Фёдора да Русь полюбит, И о грехе отца с матерью он не сведает, А коль сведает, так не в отрочестве. Лишь молебны отслужить ему останется По царевичу Димитрию убиенному Да за грехи отца и матери да помолиться Господу. И послов-то иноземных привечает царь младой, И купцов заморских да с товарами диковинными, И со всеми-то учтив он да любезен, И пошла уж о нём слава по миру… Но уж это не наша вовсе сказка-то, И пока что умолкают наши гусельки.