якоря

тогда.

— Я буду прыгать. Тэхену тринадцать. Саднящая нижняя челюсть кровоточит, пачкая шею и воротник спортивного костюма. Где-то глубоко в груди у него нещадно печет от обиды и злости, смешивающейся с обжигающей яростью, которая вспыхивает перед глазами, заставляя их слезиться. Он держится, хотя бы перед тренером, который смотрит на него с высоты своего роста, перед другими такими же мальчишками, как и он. Показаться слабым сейчас — это как дать понять, что он не сможет, сломается и больше никогда сюда не придет. — Тэхен, давай поговорим об этом? Танцы — это ведь тоже здорово. — Я буду прыгать, — с нажимом повторяет Тэхен, стискивая руками бортик. — Если надо, буду сутками тут торчать, но прыгать научусь. Тренер, конечно же, шанс даст — вновь и вновь, пока есть время, думает Тэхен, но когда-нибудь это закончится. Когда возраст начнет отсчитывать новый круг, когда тело начнет перестраиваться и учеба навалится неподъемным грузом. И вот тогда придется выбирать: жизнь дальше или это пресловутое «я буду прыгать». Он очень надеется, что прыгать научится быстрее, чем придется все бросить. — Ладно, — вздыхает тренер, — валяй, парень. Просмотр в конце месяца. Обработай подбородок. Тэхен кивает, бросает тихое «спасибо» и утирает кровь рукавом — росчерк пересекает весь подбородок, залезает на нижнюю губу, из-за чего мальчик мимоходом скользит языком и ловит этот солоноватый вкус. Вот как ощущается поражение самому себе: ноюще-болезненно и с привкусом металла во рту. Тэхен раскладывает боль на составляющие каждый раз, когда что-то не получается: в учебе, в домашних делах, в спорте. Это помогает контролировать эмоции, которым он дает спуск только в ванной с включенным краном, из которого хлещет вода. Сбоку кто-то останавливается, цепляется пальцами за бортик и наклоняется вперед, стараясь заглянуть в тэхеново лицо. Ему ужасно не хочется показываться с таким лицом — распухшим и красным, но Мин Юнги это не останавливает. Он придвигается вплотную, толкается бедром в бедро, легко пихает носком конька в ребро, и всячески пытается разглядеть рану. На его лице, замечает Тэхен искоса, постоянно отворачиваясь и пряча подбородок в воротнике, читается легкое беспокойство. — Ты можешь быть аккуратнее? — участливо интересуются Юнги, сдувая с собственного лба отросшую черную челку. — За тобой нужен глаз да глаз. — А ты не следи, — обиженно огрызается Тэхен, жмурясь. — Как это не следи, — фыркает Мин, — я вообще-то твой хён и сонбэ. Хотя сонбэ из меня так себе. Но хён! — Тогда научи меня идеально прыгать триксели и… квады. — Тэхен тушуется и мнется. Боль расползается по всей челюсти, заставляя десны неметь. Зуб на зуб не попадает. — И 3S. Юнги, если я не научусь… — Он отправит тебя в танцы, я слышал, — Юнги бьет носком конька о бортик, совершенно не заботясь о сохранности. — Но что в этом такого? Я люблю танцы на льду. Даже больше, чем вот это все. И если мне предложат перейти, я перейду. Мать, конечно, расстроится, но я вообще не хотел в фигурку, это ее мечта, которую она перевесила на меня. Пока на ее шее вишу, буду ходить, а потом брошу вообще. — Он переворачивается, прижимаясь спиной к бортику, кладет руки по обе стороны от себя, немного оттесняя Тэхена в сторону, и позволяет ногам ехать вперед, а корпусу — опускаться до тех пор, пока не повисает на бортике, придерживаясь лишь руками. — Не понимаю, почему ты так держишься за одиночное катание. Даже не за парное, там ведь такие девчонки! Твой разбитый подбородок говорит сам за себя, Тэхен. Оно того не стоит. — Стоит. Юнги хмыкает. Осматривает каток, на котором помимо них еще с десяток мальчишек — куда меньше или старше Тэхена. Каждый из них, вероятно, как и он, стремится только ввысь, чтобы блистать и сиять, и доказывать из-за раза в раз, что он выбрал верный путь. — Не боишься, что тебя сломают? — Юнги лениво откидывает голову назад и смотрит на мальчишку. — Не сломает. — Тэхен каждое предупреждение отбрасывает от себя с дикой яростью. — Добьюсь всего, чего хочу. — М, — тянет Мин, — но я говорил не про катание, Тэхен. Я говорил про людей. Не боишься, что кто-то из них сломает тебя? Каждый из них — юниоров — твой потенциальный соперник из месяца в месяц. Вы дружите тридцать или двадцать девять дней, а затем наступает день просмотра, когда дружеские улыбки сменяются настороженными взглядами и критическим мышлением, подмечающим каждую твою осечку. — Но ты ведь не такой, — говорит Тэхен, шмыгая носом, — ты всегда рядом, когда мне нужно. — Все очень просто. Как я и сказал, это не моя мечта, Тэхен. Поэтому я не хочу тебя ломать, но и собирать тебя потом побоюсь. Тэхену тринадцать, Юнги — пятнадцать, и их мечты идут порознь. Тэхену пятнадцать. Его тело — галактика, усыпанная шрамами, черными дырами-синяками и взрывающимися сверхновыми-кровоподтеками. Но улыбка все еще такая же, как была, когда мать впервые привела его на лед: слишком широкая, слишком восторженная, тянущая щеки до боли. Тэхен тот день помнит, как будто он был вчера, а не восемь лет назад: сыпавшийся хлопьями снег за окном, рождественская песня Фрэнка Синатры и катающиеся под крышей дети бок о бок с собственными родителями. В помещении было прохладно, пар вырывался изо рта облаком, рассеивающимся над головой. Тэхен смотрел за мелькающими силуэтами, разрезающими лед тонкими лезвиями коньков, замечал детей, сгрудившихся в серединке катка, как пингвинят, катящихся друг за другом гуськом, слышал чужой смех, разрывающейся в его голове всеми переливами, которые Тэхен тоже раскладывал на составляющие: веселье, радость, счастье, «спасибо», «это потрясающе», «я люблю тебя», «мне так нравится кататься!», «я бы никогда отсюда не уходил». Эйфория жизни, закупоренная в помещении. — Пойдем кататься? — спросила его мама, крепче сжав своей ладонью его. — Да, — ответил он, заворожённый зрелищем, словно созданным исключительно для него. — Пойдем. На коньки вставать было страшно. Они были массивные и тяжелые, сжавшие голень как челюсти собаки, а контролировать равновесие на тонком лезвии казалось и вовсе фантастикой — Тэхен хватался за маму, цепляясь за ее пальто, подворачивал ногу, фыркал и смущался, когда она над ним посмеивалась, но все равно помогала, аккуратно придерживая и помогая с балансом. Потом стало легче, но, когда они дошли до открытой ставни, впускающей на каток, а мама сняла с конька защитную насадку, мир вспыхнул чем-то новым — запахом, ощущением, предчувствием. Тэхен сделал глубокий вдох, вцепился руками в медвежонка-помощника и сделал первый шаг в новую часть своей жизни: плавно и размеренно, оставляя после себя белесый росчерк на льду. Тогда ему казалось, что катание на льду — это исключительно удовольствие, а не ожесточенная схватка. В пятнадцать Тэхен все же понимает, что фигурное катание — это еще и деньги. — Я могу дать тебе денег, — говорит Юнги, взлохмачивая темные волосы Тэхена. — Не так много, но на первое время хватит. Я в поисках новой работы. — Не надо, — хрипит Тэхен, вжимаясь грудью в бортик. У него спирает дыхание: каждая мышца, словно натянутый жгут, ноет и выкручивается, отчего тело кажется скопищем боли. — Скоро чемпионат, тренер будет подавать мою заявку. — Не прыгай выше головы. — Юнги выдыхает, хватается за затылок Тэхена и тянет к себе, прижимаясь своим лбом ко лбу мальчишки, заглядывая в глаза сквозь волоски челки. — Ты потрясающий, Тэхен, я никогда не видел таких упертых баранов, как ты. Переодевайся, я куплю тебе газировки и токпокки. — Ты будешь смотреть за мной на чемпионате? — У Тэхена во рту сухо, будто в пустыне. Он проходится кончиком языка по нижней губе, смачивая ее слюной. Лицо Юнги перед ним настолько близко, что они дышат друг на друга, по-идиотски улыбаются и щурятся. — Будешь ведь, да? — Конечно, — хрипло смеется Юнги, — я всегда смотрю на тебя. — Вернись сюда, — просит Тэхен, жмурясь. — Без тебя здесь… не так. Иногда мне бывает тяжело. Очень тяжело. Тэхен ни капли не преувеличивает: с уходом Юнги год назад, он забыл, что такое тренировки в удовольствие. Больше никто не заботился о нем, никто не пытался рассмешить, и никто не протягивал руку, когда Тэхен падал после очередного сальхова или флипа, прижимаясь ко льду лбом, сдерживая слезы. Ему очень не хватало Юнги, который из-за работы крайне редко появлялся в стенах спортивной школы, не отвечал на сообщения и сбрасывал звонки. Тэхен не имел права его осуждать: Юнги искал свое место, пытался привыкнуть к новым реалиям, в которых не было коньков, льда и ежедневных криков тренера после неудачно исполненного элемента. Его жизнь перетекла в более спокойное, но не менее напряженное русло, где ему каждый день приходилось бороться так же, как Тэхену. — Я же говорил, что это не мое, — ухмыляется Юнги, наконец отстраняясь. — Ненавижу коньки, Тэхен. Серьезно. Поперек горла стоят. Тэхену, конечно, немного обидно. Они с Юнги дружат почти четыре года, три из которых — с этого самого катка в спортшколе. Но когда Мину исполнилось семнадцать и встал вопрос о переводе из юниоров во взрослые, он сказал, что уходит. Не в танцы на льду, не в парное катание — просто уходит. В тот момент Тэхен видел лицо друга четко, без застилающих глаза слез: Юнги ни капли не сомневался в своем решении, не колебался, даже когда тренер отвел его за пределы катка, чтобы поговорить с глазу на глаз. — Пошли уже, — говорит Мин, открывая дверцу. — А то мне завтра рано на собеседование. Тэхен собирается быстро, боясь потерять каждую драгоценную минуту, которую можно провести в компании друга. Они исследуют узкие улочки, громко смеются и рассказывают друг другу последние новости: Юнги провалил два собеседования подряд, потому что нес какую-то чепуху про космос и движение планет, хотя хотел подрабатывать в обычной забегаловке недалеко от дома после школы, мать с ним не разговаривала — рана от «предательства» сына, который не смог исполнить ее мечту и выступить на чемпионате, а в дальнейшем на олимпийских играх, оставила шрам на ее хрупком эге. Юнги рассказывает обо всем на свете: о том, что успеваемость в школе пошла к черту, когда он бросил фигурное, о том, что девчонки подшучивают над ним, но он совершенно не обращает внимания. Рассказывает о любимом блюде из забегаловки недалеко от станции метро, о том, что иногда ночует у друзей, когда мать выпивает и буквально сходит с ума из-за потерянных возможностей. Она, говорит Юнги, считает меня самым ужасным ребенком на свете. И смеется. Но Тэхен знает, что Мин Юнги смеется над этими словами только потому, что если даст себе слабину, то сожрет себя сам с потрохами. Это просто защитная реакция. Тэхену рассказывать особо нечего. Или просто стыдно об этом говорить, поэтому он просто пихается, толкается, смеется заразительно громко даже на опустевшей улице, улыбается широко, отчего щеки сводит от напряжения. Потерявшиеся дети в слишком рано наступившей взрослой жизни. Тэхену очень нравится, что даже если между ними возникает тишина, когда они пытаются отдышаться, эта тишина не кажется тяжелой или напряженной. Это обволакивающая тишина спокойствия и умиротворения, когда они рядом друг с другом. Он не делится своими успехами, пускай Юнги и старается вытащить из него все клешнями. В прошлом месяце на отборочном чемпионате, где Тэхен взял серебро, школа вывесила огромный баннер над воротами. «Ким Тэхен наша гордость!» В это время Ким Тэхена тошнило в мужском туалете, потому что серебро — не золото, второе место — не первое, а его усилия — предел, который он с каждым разом пытается перепрыгнуть. Когда Тэхен возвращается домой: взволнованный, с шальной улыбкой и пакетом токпокки, которые купил Юнги на прощание, с растрепавшимися волосами и легким румянцем на щеках, его мать сидит на полу и роется в бумажках. Белые листы с черными кляксами, которые она называет буквами, складываемыми в предложения. Предложения складываются в текст. Текст говорит: ваша задолженность полтора миллиона вон. Тэхену пятнадцать. У него в комнате висит серебряная медаль с отборочных. Но серебро — не золото, серебро — не полтора миллиона вон. Тэхену шестнадцать. Мир сужается до темных глаз на припухлом детском лице — широко распахнутых, восторженных, в них бликами отражается гладь льда и сам Тэхен. — Меня зовут Чон Чонгук, мне четырнадцать, пожалуйста, позаботьтесь обо мне. Я буду очень стараться. Он кланяется так низко, что Тэхену кажется, будто он уткнется лбом в лед. Чон Чонгук похож на журавля: тонкокостный и грациозный, с длинными руками, ладони которых он постоянно обтирает о спортивные штаны. Улыбка правда немного нервная и натянутая, видно, боится. Но эти глаза просто потрясающие. Тэхену нравится смотреть на людей. Он любит подмечать детали: родинки, шрамы, веснушки, красные пятна от недавно сошедших прыщиков, длина ресниц, уголки губ, форма ушей, голос, смех, движения языка. Но в Чонгуке первое, что он замечает, это, конечно же, глаза. Их хочется рассматривать куда ближе, подмечать изменение цвета в зависимости от света — искусственного или естественного, наблюдать за расширением зрачка. А еще ему нравится видеть себя в чужих глазах. Кто-то перешептывается. Кто-то легонько пихает Тэхена в плечо, мол, чего подвис. Тренер дает последние наставления Чонгуку, а затем подзывает, черт бы побрал, Тэхена и просит рассказать о порядках и графике. Чонгук протягивает ему ладонь, а Ким сжимает ее настолько крепко, вкладывая туда собственную уверенность, что кажется готов сломать кости. — Я тобой восхищаюсь, — говорит Чонгук и улыбается. — Ты потрясающий. Ты потрясающий. Это слова Юнги. Юнги, который видел разбитые колени Тэхена, видел десятки травм, сотни раз лично вытирал слезы с лица Кима. Это слова Юнги, которые как комплимент Тэхен воспринимает только от него, потому что они звучат взаправду. Эти слова от этого мальчишки звучат как издевка или насмешка. Ты потрясающий. Да что он знает о нем, кроме его прокатов? И то небось смотрел исключительно перед тем, как его пригласили в эту школу. — Тренировки два раза в день, — Тэхен игнорирует чужие слова, но Чонгук на это даже не обращает внимания. — Утром с восьми до часу дня и с трех до девяти вечера. С часу до трех у нас перерыв. В школу нужно ходить, чтобы хотя бы закрывать минимум программы для перевода. Учитывая, что учителя будут в курсе, что ты состоишь в нашей спортивной школе, тебе будут давать послабления. — Понял, принял. — Чонгук кивает, как болванчик. — Вы тренируетесь все вместе? — Юниоры да, с тренером можно обговорить индивидуальные занятия, но стоит помнить, что он может отказать. В конце каждого месяца просмотр и отбор на соревнования. — Кла-асно, — тянет мальчишка, — я до этого был только в школьном кружке по фигурке. Еще в хоккей играл, но там нужна грубая сила, а я не очень грубый. Мне больше нравится просто кататься и получать удовольствие. Тэхен поджимает губы. — Ты прыгаешь? Чонгук удивленно вскидывает брови. — Конечно. Тэхен его уже ненавидит. Чон Чонгук удивительный. Тэхен признает это сквозь сжатые губы, которые трудно размыкать. Признает мысленно, но не проговаривает вслух — слова каждый раз разбиваются о стенку зубов, превращаясь в неразборчивое мычание. Каждый прокат Чонгука — это искусство. Тэхен думал так о себе, впитывал в себя это слово, пытаясь с ним срастись. Осознавать, что потом и кровью ты добился того, чего хотел, приятно до дрожи в пальцах и немеющих конечностях. Осознавать, что у Чон Чонгука к этому призвание, больно настолько, что внутри гниют все органы. — Хён, — кричит он, размахивая рука. Тэхен, стоящий у бортика с другими мальчишками, лениво переводит на него взгляд. — Посмотри на меня! Чонгук делает не аксель — Чонгук живет акселем и всеми шестью видами прыжков. Тэхену сложно уловить тот момент, когда мальчишка Чон делает заход. У него на губах улыбка, от которой невозможно оторвать взгляда. В момент отрыва ото льда, у Кима сосет где-то под ложечкой. Аксель прост, его учат едва ли не все, но то, как легко Чонгук выполняет каждое движение, заставляет затаить дыхание. Секунды в воздухе — три с половиной оборота — кажутся поистине прекрасными. Чон приземляется, делает аккуратный выход, его нога ровно стоит на льду. Это всего лишь аксель, успокаивает себя Тэхен, но проблема в том, что каждый прыжок Чонгука — идеальная комбинация и произведение искусства. — А он хорош, — раздается сбоку, — будто ему не тяжело прыгать каждый раз. Который это по счету? — Не знаю, — врет Тэхен, — мне нет до него дела. Только Тэхен считает каждый прыжок Чонгука. И совершенно не видит, чтобы тот был уставшим. Тэхену семнадцать. Через неделю после его дня рождения тренер объявляет об отборе на национальные. Он забывает, что такое сон, еда и отдых, зато отчетливо помнит о долгах, в которые их втянул отец. Он тренируется с утра до вечера, вырывая из привычного графика жизни слово «перерыв». Чонгук смотрит на него с другого конца катка — ему хочется протянуть руку помощи или подставить собственное плечо, но Тэхен за эти месяцы с ним почти не разговаривал, игнорировал и всячески показывал, что не готов его принять и впустить в свой мир, ограничивающийся исключительно одним парнем, приходящим сюда под закрытие два раза в неделю. Чонгук им действительно восхищается. У Тэхена плавные движения рук и легкость в прыжках, а яркая мимика лица дополняет его образ. Он может быть страстным и нежным, разбитым и утратившим надежду, воодушевленным и светящимся от счастья. Лед для него, думает Чонгук, важнее всего на свете. Чону хочется иметь хотя бы каплю того, что есть у Тэхена: упорство и желание сиять так ярко, чтобы слепить всех. Только самое яркое сияние всегда затухает быстрее всего. Это случается через пару дней усиленных тренировок. Сначала приходит тупая боль в колене. Оно словно щелкает каждый раз, когда Тэхен переносит вес на правую ногу и сгибает ее. Потом «щелчок» сменяется ноющей болью, словно кто-то вытягивает и скручивает мышцы и суставы. Тэхен старается не обращать на это внимание, прикладывает мазь к болезненному месту каждый вечер, делает компрессы и старается не показывать вид, что с ним что-то нет. На очередной тренировке, делая выход из тулупа, Тэхен падает. Это замечают все, но не обращают внимание. Вымотался, думают они. Тэхен старается отдышаться, смотрит вверх, восстанавливая дыхание. Нога ноет с каждым днем все сильнее. Времени до отборочных все меньше. — Тебе нужно к врачу, — раздается сверху, а потом в поле зрения появляется чонгуково лицо. Тэхену на него даже смотреть не хочется. — У тебя что-то с ногой, я видел. — Просто растянул, — отмахивается Ким, надеясь отделаться от прилипалы. — Занимайся своими делами, не лезь ко мне. — С такими темпами ты не пройдешь отборочные. Не стоит даже пытаться. Слова режут ржавым ножом по горлу. Тэхен едва ли не задыхается от подступившей злости, которая в нем соизмерима с кратером вулкана. Он переводит взгляд на лицо Чонгука — взволнованное лицо Чонгука, но злость, боль и страх подкидывают ему другую картинку: самодовольного Чонгука, который говорит это без раскаяния. Он констатирует факт. Он хочет занять его место. — Я тебя ненавижу, — цедит Ким сквозь зубы, опираясь рукой о лед. — Пришел сюда и нашел местечко под солнцем. Тренер в тебе души не чает, да? Ходят слухи, что у тебя индивидуальные тренировки, составленные им. Хочешь на национальные? На олимпиаду хочешь? — Хён, я о твоей ноге переживаю, — Чонгук дает заднюю, как думает Тэхен. Хочет показаться слабеньким и несчастным, которого притесняют. — Тебе действительно нужно к врачу. — Это не твои заботы! — кричит Тэхен. Затихают оголтелые голоса. — Придурок, на золотом блюдечке тебе все принесли, потому что ты талантливый. Не верю в талант, ненавижу тех, кто этим прикрывается. Есть только тренировки, тренировки, стремление, желание, тренировки, тренировки. Вот так добиваются вершин. Такие, как ты, не стоят даже моего мизинца. — Прекрати. — Или что? — Ким смеется. — Обидишься на меня? Да плевать. Я здесь с девяти лет тренируюсь, ты и понятия не имеешь, через что я прошел. — Тут все через это прошли, — огрызается Чонгук. — Не своди все к себе и обратись к врачу со своей чертовой ногой. Если увидел даже я, значит, увидит тренер. Чонгук больше на него не смотрит. Он направляется к бортику, открывает дверцу и уходит. Пропадает за дверью раздевалки. Тэхен продолжает полусидеть на льду, опираясь рукой об лед. У него колотится сердце, мысли путаются, а еще болит нога: он ее едва ли чувствует. Но скоро ненависть притупит и эту боль, и душевную. В ночь Тэхену становится плохо. Его бросает в жар, одеяло кажется тяжелой плитой, прибившей его к кровати. Он мотает головой из стороны в сторону, пытаясь скинуть с себя наваждение. Нога немеет, болит, ее выворачивает, в нее вгоняют иглы, — он не знает, какое определение точно подойдет. Тэхен мычит сквозь зубы, волосы лезут в лицо, страшно открывать глаза. Страшно вообще просыпаться и осознавать, что это взаправду. Он переворачивается на живот, давит коленом в матрац, но становится только хуже, словно кто-то пытается разодрать ему кожу когтями. Мама оказывается рядом с ним так быстро, что Тэхен не успевает осознать — это он ее позвал или она услышала его стоны. Она убирает волосы с его лица, прикладывает ладонь ко лбу, стирает пот, крупными каплями катящийся по вискам, и вызывает скорую, потому что видеть бледного сына, которые не может справиться с болью, ужасно страшно. По дороге в больницу Тэхену чудится чонгуково лицо — самодовольное и опасное, словно у дикого зверя. По дороге в больницу, в бреду, Тэхен подсчитывает в уме, какой счет ему выставит больница. И лучше бы он самолично отрезал эту ногу. — Разрыв мениска в белой зоне, — говорит Юнги, меняя завядший букет в вазе. Тэхен лежит на больничной кровати и ничего не говорит. — Тебя прооперировали ближе к утру. — Я не смогу прыгать, да? Юнги переводит взгляд на Тэхена. — Под вопросом вообще твое катание, Тэхен, ты понимаешь? Твоя нога в ужасном состоянии. Я буду чаще навещать тебя. — Спасибо. Юнги взлохмачивает ему волосы, но не получает в ответ улыбки. Тэхену словно не ногу прооперировали, а выдрали сердце, лишив всего. Хорошо, что голову не трогали, иначе бы он сразу умер. Национальные через две недели. Тэхену лежать в больнице как минимум полтора месяца. Спустя месяц, Юнги включает маленький телевизор, подвешенный в углу комнаты. Он о чем-то рассказывает, но Тэхен слушает его в половину уха. Просто не может слушать, когда на экране резким черным пятном выделяется фигура Чон Чонгука. Он сияет и все еще похож на произведение искусства, вытесанное вне времени. Но все становится хуже, когда Чонгук делает четверной риттбергер, — дорогой прыжок. Тэхен знает только двоих фигуристов, которые его делают, — японца и русского. А теперь и Чон Чонгук. Он все-таки занял его место.