Вместе с ним

***

      В каждом человеке с самого рождения есть его внутренний стержень. Сначала он толстый и крепкий, но, с течением времени, он часто становится тоньше. Жизнь гнет его, как может, и обтачивает, пока от него не останется только тоненькая соломинка. Тогда люди делятся на две части: одна начинает, во что бы то ни стало, восстанавливать его, а другая не выдерживает испытаний судьбы, и остатки их стержня ломаются. Я всегда относил себя ко второй группе, поэтому сегодня я сломался.       Самое обидное в жизни это то, что ты живешь. Люди уходят, умирают… парни, девушки, бабушки, дедушки, родители, братья, сестры, домашние животные и даже дети, а ты живешь. Ты продолжаешь жить. Учишься, сдаешь экзамены, работаешь, встречаешься с друзьями, веселишься. Жизнь идет своим чередом, люди снуют туда-сюда, и ты вместе с ними. День за днем, год за годом. Жизнь продолжается, несмотря ни на что. И значит завтра для тебя все равно взойдет солнце… Для тебя взойдет. А как насчет него? Для него даже завтра больше не наступит, что уж говорить о восходе солнца?       А самое страшное, что я все видел своими глазами… Я видел, как он подлетает к краю, спиной ударяясь о перила, видел, как к нему подходит еще один человек, убийца… я видел, как снова развязывается драка, и светлая любимая макушка пропадает из поля зрения, падая на крышу и утаскивая с собой подонка. Всё видел… Казалось бы, еще чуть-чуть и парень победит: вырубит ублюдка и спустится вниз, чтобы обнять, успокоить и обязательно поцеловать. Но этого не происходит… И вот уже через мгновение слышится душераздирающий крик. Все, что я могу сделать, это опускать взгляд вслед за падающим телом. Секунда, и на асфальт приземляется тело. Секунда, и вокруг разливается большое багровое пятно… Но вот осознание приходит только спустя еще несколько минут. Я подлетаю к распластанному по земле парню и падаю возле него на колени. Нет… Этого просто не может быть! По всем канонам дешевых сериалов с федерального канала, я хватаю бездыханное тело и начинаю его потряхивать. Догадываюсь проверить пульс и… понимание прошибает насквозь: шея сломана… он закричал не испугавшись падения… это была секунда, прежде чем ему свернут несколько позвонков и безвольной тушей скинут с крыши шестнадцатиэтажного дома… У меня затряслись руки, а глаза закрыла пелена слез. Он погиб. Его убили…       Я не помню, что было после. Вернее, нет, помню… Но все было в такой дурацкой дымке: вот в подъезд заходит группа захвата, вот под руки выводят тварь, которая только что была на крыше… А вот я встаю с асфальта, подхожу к самодовольной роже и со всей силы бью по лицу, разбивая его в кровь. Вот меня оттаскивают от подонка… его убийцы… Вот приезжает скорая, констатирует смерть, поднимает тело и…       — Стойте!       Я не даю им уехать. Подхожу к носилкам, на которых еще не успели застегнуть этот отвратительный черный мешок, и заглядываю в навсегда стеклянные зеленые глаза. Теперь они действительно два изумруда — два холодных застывших камня. Я закрываю его глаза, но руку не убираю. Меня не отгоняют — дают время хоть чуть-чуть прийти в себя. Наконец я отхожу и коротко киваю сотрудникам скорой. Мешок окончательно застегивают, и белая карета уезжает, неспеша и с выключенными маячками — торопиться некуда… ему незачем.

***

      И вот спустя столько времени я сижу в кабинете у долбаного психолога. Сидим мы, впрочем, в оглушающей тишине, изредка прерываемой тихим шелестом листвы за окном. Май в конце концов…       — Тебе никогда не хотелось покончить с собой?       — Что вы имеете в виду?       — Тебе никогда не хотелось умереть?       — Вы спрашиваете это у человека, который не может умереть?       Психолог вопросительно посмотрел на меня, вздернув бровь.       — Я умер, когда мне было семнадцать. Я погиб вместе с ним. Упал с крыши вместе с ним. Сломал шею вместе с ним. Истек кровью вместе с ним. Я не могу умереть, если я уже мертв.       Я сидел в кресле и наблюдал за взглядом моего психолога. Он внимательно изучал мое лицо, всматривался в него, изучал мимику, анализировал эмоции. Но я был равнодушен. Равнодушен так, как никогда до этого. Мне было все равно на него, на этот прием, на его вопросы, взгляд. Мне было все равно, пока он не спросил о том, что знал только мой самый близкий друг.       — Ты звонишь ему. Зачем? Хочешь присоединиться к нему там? И ты хочешь сделать это как можно быстрее?       Я сглотнул ком, подступивший к горлу от этих слов. Единственный человек, которому я мог доверять, сдал меня психотерапевту. Но больнее было осознавать, что мои звонки на номер умершего человека расценивались как тяга к самоубийству.       — Я уже сказал: я умер вместе с ним. Да, сначала мне было очень больно. Я закрылся от мира и не выходил из своей комнаты несколько дней. Я открыл дверь только в день похорон, чтобы присутствовать на них. Одевшись в черное, вышел из дома и пошел к его дому, чтобы встретиться с его мамой и поехать на кладбище. Я не помню, сколько заняла дорога, все это время я старался держать лицо. Никому не были нужны мои слёзы. Только он мог их видеть.       Голос мой дрогнул, я снова сглотнул ком, а мой психолог довольно переменил позу, продолжая внимательно слушать и изучать меня.       — Пока каждый желающий говорил свою речь, а я собирался с силами произнести наконец свою, то увидел, что нас было всего шесть: его мама, горько плачущая над пока ещё открытой могилой сына, Дима, как лучший друг с первого класса, наплевавший на «мальчики не плачут» с высокой колокольни, Павел Алексеевич с Ляйсан Альбертовной, утешающие горюющую мать, Серега, стоящий в стороне и смеряющий меня потускневшим взглядом, и, собственно, я… Все его друзья-товарищи — огромная вообще-то компания — остались дома, и даже не попрощались с ним. Когда я выступал со своей речью, то обратил внимание и на это, я попытался поддержать его семью. Закончив говорить, я прошептал: «Я люблю тебя, Антон, и буду любить до самого конца». Я разрыдался. Стоя над открытым еще гробом, я разрыдался как маленький. Его мама заплакала пуще прежнего, а остальные просто опустили головы, стараясь, видимо, прикрыть свою боль. Домой я не возвращался еще долго. Я сидел на лавочке возле его дома, ждал, что он увидит меня, как это всегда случалось раньше, выйдет ко мне, и мы вместе с ним пойдем гулять по вечерним улочкам, целуясь в темноте переулков, пока никто не видит. Потом стал скитаться по улицам, пока совсем не стемнело. Я вернулся домой только к двум часам ночи и снова закрылся в своей комнате. Я плакал недели напролет. А через какое-то время я подумал и решил: «Я буду жить и за него. Я буду жить так, как бы он хотел, но не сможет. Я буду жить и отрываться за двоих». В тот же день я скупил и исписал огромную кучу ежедневников, как это делал он, а к ночи… снова разревелся. Потом я взял телефон и набрал его номер. Больше всего на свете я хотел поговорить с ним. Но в трубке послышалось предательское: «Аппарат абонента выключен, или находится вне зоны действия сети…». Через час я позвонил снова, зная, что никто не ответит, но ответили… мне ответил автоответчик. И вот тут меня прорвало: сказал все, что хотел. Все, что не успел… Спросил, как у него дела, рассказал, как скучал все это время. А когда я положил трубку… мне стало легче. Мне впервые за долгое время стало легче. И я решил звонить каждый день.       Я вспоминал, как каждый день звонил ему, зная, что он мертв, как приходил к нему на могилу каждые выходные. Все это время психолог внимал моим рассказам и изучал мои эмоции. Это раздражало. Хотелось уйти. Но тогда я бы проиграл. Проиграл в этой схватке за любовь и разговоры с ним. Это всегда была отдельная категория разговоров, но теперь… она стала еще интимнее, еще дороже.       — Мой друг однажды увидел, что я разговариваю с ним. Я рассказал ему в чем дело, но не сказал, что хочу попробовать жить за двоих. Он заставил меня пообещать ему, что я никогда больше не стану звонить ему. Я согласился. Но обещания так и не сдержал. Я снова позвонил ему в тот же день. Боль разрывала мне связки. Я почти не мог говорить. Я рассказал ему, как дал обещание, как ненавижу себя за это, как сильно люблю… После того, как я положил трубку, я снова заплакал. Мне было очень больно. На этих словах, моя стойкость дала трещину. Я больше не мог сдерживать свои эмоции. Мой рассказ занял не больше десяти минут, и, как оказалось, это было максимальное время, в течение которого я мог скрывать и удерживать свои чувства и эмоции, будучи студентом только первого курса ВГИКа. А ведь я поступил туда только потому, что когда-то он сказал мне, что я смогу. И я смог… Слезы ручьем стекали по моим щекам. Я не мог различить даже силуэты находящихся в комнате предметов и пришлось несколько раз проморгаться. Мой психолог смотрел на меня в упор и выглядел вполне довольным, ведь ему наконец-таки удалось заставить меня показать эмоции и оценить мое состояние.       — Я верю тебе. Я тебе верю, хорошо? Я понимаю, что ты чувствуешь и что тебе тяжело, но прошло уже больше двух лет. Тебе необходимо научиться снова радоваться жизни и встречать каждый день с улыбкой на лице.       — Я никогда раньше не встречал день с улыбкой на лице. Но я научился. Научился ради него. И я умею радоваться жизни. Если вы считаете, что у меня депрессия или склонность к суициду, то вам следует пройти курсы повышения квалификации или вообще заново отучиться на психолога, потому что я прямым текстом сказал вам, что теперь я живу и веселюсь за двоих, потому что он не сможет. Мне комфортно в таком состоянии. Мне есть для чего жить. И мне хочется жить. Сейчас — как никогда. Так что вам не надо меня лечить. Я абсолютно здоров и как никогда трезво оцениваю всю сложившуюся ситуацию.       Я смог наконец выдохнуть. Время этого ненавистного сеанса вышло, и теперь я с чистой совестью встал со стула, проверяя телефон. Конечно, пятнадцать новых сообщений от Сережи. Перебьётся, ибо нефиг было меня сюда силком отправлять, а потом сваливать под шумок. Я вышел из кабинета по-английски. Не то, что я не хотел прощаться, надеясь когда-то вернуться. Нет, я не хотел произносить больше ни слова в этом чертовом кабинете, за столько лет пропитавшемся тоннами людских слез и боли.

***

      Я выхожу с территории клиники, будучи разбитым: этот разговор дался мне отнюдь не легко. Поворачиваю голову и вижу двухметровую шпалу с русыми кудряшками и горящими зелеными глазами. Вот он — стоит сейчас, улыбается, машет ладошкой, приветствуя. Я закрываю газа и встряхиваю головой, отгоняя очередное наваждение. Снова смотрю туда, где секунду назад улыбался любимый человек и вижу целое ничего. Мне его не хватает… Я по нему скучаю… Рука сама тянется за телефоном. Номер — по памяти. Контакт, конечно записан, но нельзя забывать. Это всего лишь одиннадцать жалких цифр… теперь это все, что связывает меня с ним. Воспоминания не в счет, они только загоняют в ванную боли и тоски. А вот номер… на него можно позвонить, и я почему-то уверен, что он меня услышит. Несмотря на автоответчик в динамике, я все равно разговариваю именно с ним. Гудки… снова… автоответчик       — Абонент не отвечает, перезвоните позже или оставьте сообщение после звукового сигнала. Пииииииииииииип.       — Антон?

***

      — Антон? Антон, где ты?       Парень просыпается в холодном поту и некоторое время мечется по кровати в поисках жаркого тела, которое точно лежало здесь пару часов назад. Сквозь неплотно закрытые шторы пробиваются лучи майского солнца, а с кухни доносится тихий бубнеж телевизора, приглушенный закрытой дверью и шкварчание чего-то вкусного на сковородке. Арсений лежит на спине, тяжело дыша и смаргивая крупные капли. Спустя пару минут он практически успокаивается, а дверь в кухню открывается, выпуская из своего плена вкуснейший запах и Шастуна, держащего в руках поднос с завтраком. Он подходит ближе, замечает еще не высохшие дорожки слез и ставит еду на прикроватную тумбочку. На тарелке все еще дымятся свежеиспеченные блинчики, в розеточки по краям налито немного варенья и сгущенки, а в любимой арсеньевской чашке красуется кофе с карамельным сиропом, купленным два дня назад. Антон подходит к кровати и присаживается на ее край, аккуратно подтягивая Арсения ближе к себе, практически сажая того на свои колени. Ему не нужно спрашивать, что случилось и почему брюнет плачет: он знает это уже давно.       С той драки на крыше прошло чуть больше двух лет, Арсений учится на первом курсе ВГИКа и идет к своей мечте семимильными шагами, но раз в три-четыре недели ему снится один и тот же сон — Антон проигрывает. Теряет бдительность, не успевает среагировать и получает перелом двух шейных позвонков, после чего летит с крыши и разбивается окончательно и бесповоротно. В реальности же Шастун роняет обидчика на бетонную крышу и валится на него сверху почти без сил. Встать на ноги и сбежать не получается, и это кажется концом, ведь бугай рядом начинает шевелиться и подниматься снова. В тот момент он действительно успел попрощаться с жизнью и даже прошептать в бетон тихое и вымученное «Я люблю тебя, Арс», как дверь на крышу с грохотом открывается, и на нее вваливается этот самый Арсений в сопровождении наряда полиции. Защитники закона скручивают любителя поскидывать людей с крыш, а Попов подлетает к Антону, падая рядом на колени и обхватывая его лицо руками. Рассеченная бровь, кровоточащая губа и сбитая грязная челка. Такая ерунда, на самом деле. Но восстанавливался Шастун все равно долго: он вырубился сразу, как только Арс помог ему спуститься вниз и усадил в скорую. Конечно, поехал с ним. Конечно, все долгие недели реабилитации был рядом.       А теперь Арсений страдает от дурацкого кошмара, в котором не успел… Не успел прибежать, не успел сообразить, не успел взлететь на крышу, не успел спасти… Теперь Арсений утыкается носом в теплое плечо, цепляется пальцами за крепкую спину и дышит. Глубоко вдыхает любимый запах, чувствуя, как тревога утихает, позволяя расслабиться и убедиться, что вот он — Антон — сидит и держит его в своих медвежьих объятиях.       — Ну что? Завтракать будешь? Я старался. — И улыбается так чисто, так открыто, что Арсений непроизвольно зеркалит эту улыбку и подается вперед, сцеловывая ее. Страшный сон закончился. На все остальное — пофиг.       И все же пока-еще-Попов отлипает от любимых губ и, устроившись на не менее любимых коленях поудобнее, принимается за действительно вкусный завтрак. Что может быть лучше? Завтрак в постель, утренние обнимашки, успокаивающие процедуры после каждого кошмара и сладкие поцелуи. Про любые пошлости даже вспоминать не хочется, ведь это совсем не главное. А главное, что они вместе. Им всего по девятнадцать, и они вместе. Им всего по девятнадцать, но Арсений знает, что это уже навсегда. Что Антон рядом… Вместе с ним…