С пулей в голове,
С горем пополам,
Кровь и молоко
Не помогут нам.
Юность, Mujuice
Серёжа курит. Какие-то невероятно крепкие для него сигареты. Непонятно какой марки, да это и не важно. Он курит, сейчас уже значительно реже, на их балконе. На что Волков только недовольно фыркает, морщится, душит скребущий горло кашель, он давно курил значительно менее крепкие, и всегда идёт на балкон вместе с ним, не отстраняется. Совсем нет, он подходит ближе к тёмному силуэту из облака только что выдохнутого сизого тумана. Как-то неловко сгорбившись, обнимает, кладёт голову куда-то на плечо, поближе к шее. Щетина, уже с проседью этого неприятного белесого цвета, колет нежную кожу. От этого немного больно и больше щекотно. Мешает докурить сигарету, чем-то напоминающую фалангу, медленно рассыпающуюся между пальцев. Хотя её собратья в своём картонном гробу целыми кистями старушки Костлявой будут долго ждать возможности дотянуться до горла Разумовского. И Олегу это не нравится. Не нравится, что кто-то может забрать хоть небольшую толику их времени. Но главное, что Серёжа в порядке. Он всё ещё держит в руках этот тлеющий кусок бумаги с вожделенной никотиновой трухой внутри. Смотрит. Сначала на Олежу, крепко жмущегося к нему горячим телом. Следом — на вид с этого балкона, что особой красочностью не радует: этаж пятый. Мог быть красивый вид, если бы не серые типовые брежневки, которые, казалось, заглядывали своими темными провалами окон тебе не только в душу, но и в рот, норовя косыми взглядами соседей напротив перерыть всё грязное белье, что есть в доме. Да и погода ни к чёрту: почти конец октября, моросит мелкий противный дождь, а уже почти пустые пики веток штыками упираются в небо без своих лиственных ножен. Последнее, на что падает взгляд Сергея,— это отражение в окне, своё собственное. Или почти своё. Оно скалится уродливой улыбкой, озорно подмигивает, смотрит на своего создателя, а потом, ещё больше искажаясь в чертах, смотрит на Волкова. Щерится шире, чернеет, тянет узловатые пальцы с длинным когтями к его спине, дерёт её, на удивление, ювелирно ровными полосами. Лоскутами отрывая от рёбер и позвоночника кожу, рисует по живой плоти. Разумовский не смотрит туда больше, он смотрит на Олежу. Он рядом, он в порядке. Видит свою руку — окурок неприятно жжёт пальцы. Судорожно тушит его в стоящей рядом пепельнице, целует в макушку Волкова, говоря так, что пора идти. Попутно пытается вспоминить, где оставил последние пластыри и когда надо принять таблетки. В голове муть. Серёже протягивают кофе, крепкий, в очень забавной кружке с апельсинами, рыжими, как его волосы. Завтрак готовит Волков. Готовит почти всегда: ему не сложно. А прошлая попытка юного программиста закончилась чуть не пролитым на себя горячим маслом и героически сгоревшим полотенцем. Сегодня блинчики, потому что воскресенье, потому что не надо торопиться. Пахнет вкусно, руки Олега ловко переворачивают тонкие кругляши румяного теста. Пальцы Разумовского неуверенно держат кружку. Он глотает. Обжигается.Поторопился.
Пожалуй, он поторопился во многом в своей жизни. Даже, правильно сказать, не подумал вовремя. Особенно когда спускал курок пистолета, чтобы игра шла по правилам. Когда оставил его там.Когда остался с ним сам?
Тарелка стоит перед Серёжей. Олег садится напротив, взяв кружку с чаем, который уже наверняка остыл, и начинает есть. Попутно пролистывая то ли ленту новостей, то ли публикации в инстаграме. Серёжа не ест. Он дышит чуть более шумно и глубоко. Неуклюже берёт вилку, пытаясь понять что происходит. Он не понимает. Ничерта не понимает. Муть из головы перетекает в реальность. Неприятно жжёт потрескавшиеся губы. Тяжёлыми каплями падает на стол перед ним. Как летний ливень: сначала парой одиноких крупиц, потом — стеной воды. Разумовский уже не дышит — задыхается. Горло сводит спазмами вина, растёкшаяся по его лицу, рубашке и чужой, но самой родной, груди, вовремя подставленной Олегом. Руки судорожно хватаются за Волкова, как руки утопающего за последнюю соломинку. А Серёжа тонет. Тонет в осознании своих ошибок. В осознании собственного тщеславия и эгоизма. В осознании всего того, что он сделал. В сожалениях. Олега хочется оттолкнуть, заставить понять, что он делал ему больно. Он делает больно ему и сейчас. Он сделает больно ему и дальше.А если он опять сорвётся?
Если всё повториться?Если он сделает это снова?
Волкову здесь не место.
А Олежа прижимается ближе, будто пытаясь вытеснить эти мысли из головы Разумовского. Понимает, что не так. Понимает, но сказать ничего не может. Как собака. Он просто рядом. Аккуратно вытирает слёзы. Придерживает дрожащие руки. Хмурится. Думает. — Почему ты ещё здесь? Слишком глухо звучит в секундной пустоте. — Люблю тебя. Слишком искренне. Слишком просто. Слишком, чтобы быть правдой. Чтобы стать реальностью. Чтобы верить. Серёжу отпускают. Аккуратно, придерживая за плечо, подают стакан воды в ещё дрожащие руки. Слышится скрип верхнего шкафчика, затем шелест бесчисленного количества упаковок: Олег настоял скупить пол-аптеки под лозунгом: "а вдруг пригодится?". Пригодилось. В руку падают две знакомые таблетки. На Разумовского падает обеспокоенный взгляд.Пора отдохнуть.
…
Волков сидит на кухне, Сергей спит в соседней комнате. От этого чуть спокойнее, но не легче. Чай, размеренно шурша, падает на дно сетки заварника. Чайник вот-вот закипит. Мысли в голове Олега тоже скоро закипят. Холодный воздух из открытого окна не сильно помогает. Разве что усталость немного отступает. Он не спал прошлой ночью, некогда было: Сергею снились кошмары. Снова. Так часто бывает перед приступами. Хотя много времени уже прошло. Вот и в этот раз он ворочался во сне, хватался за руку, неразборчиво бормоча что-то, плача в плечо. В такие моменты время тянулось бесконечно долго, разлагая сознание до мельчайших частиц. Олегу тяжело. Эта тяжесть давит на него не хуже, чем тяжесть земного шара на плечи атланта. Он не знает как помочь, как утешить. Разве что дать седативное, обнять крепко, пока ему плачутся на груди. Мягко гладить по спине, говоря, что все пройдёт. Но это не то, что нужно Сергею.Олегу сложно.
Он знает, что Разумовский винит себя в слишком многом и что упорно отказывается принимать факт своей минимальной виновности. Каждый раз приходится объяснять заново, как маленькому. Не спеша, по каждому пунктику пояснять, что все в порядке, он не сделал ничего плохого и то, что его не бросят. Это уже как заевшая пластинка со следами их общей трагедии.Олег устал.
Окно закрывается со звучным хлопком. Волков только недовольно цокает, проворачивая ручку. Надо быть потише, стены в их доме, как и во всех подобных, картонные. До жути неудобно. И хочется уже пристрелить ту соседскую псину, лающую в самые неудобные моменты. Про уже закипевший чайник Волков забывает, просто идёт в спальню. Медленно, едва передвигая ногами, которые с каждым шагом будто всё сильнее срастались с полом. Ложиться к Сергею, обнимает со спины, почти бесшумно, разве что кровать предательски громко скрипит, мигом пробуждая от и так неспокойного сна Разумовского. Отвратительно. Хуже уже быть не может. Олег вздыхает. Нежно, немного с опаской, спрашивает : — Ну как ты? Тишина. Его руку нерешительно сжимают, будто боясь разозлить или спугнуть. Пустоту, как тупой зазубренный нож, рвёт хриплое, неуверенное серёжино "ничего". Паскудное слово, по сути и правда ничего, но значит так много. И Олежа морщится, стискивает Разумовского в объятиях сильнее. Воздух превращается в свинец, оседает в лёгких, мешает нормально дышать. Слова не находятся, они плещутся на дне черепной коробки. Надо бы двигаться дальше. И они двигаются. Медленно, неуверенно, болезненно, долго оставаясь на одном месте, чтобы дать время привыкнуть. Они лежат так вместе ещё долго, смотря как последний луч, пробившийся сквозь единственную щель в тяжёлых шторах, медленно увядает на стене. — Знаешь, я ведь никогда не винил тебя. Было просто не за что. Разумовский разворачивается к Олегу лицом, смотрит в глаза. Долго так, напряжённо. Ищет намек на ложь. На то, что это понарошку. Но так и не находит ничего, кроме темноты зрачков-колодцев и печальной нежности. Внутри него что-то снова трескается, ломается, рвется. Серёжа снова плачет, нежно целуя каждый сантиметр Олежиного лица. Слёзы стекают по лицу, разбиваются о ткань наволочки. Волкову хочется разбиться об стену. То ли от того, что он должен был говорить такие простые слова чаще, то ли от беспомощности. Он ведь знает, что эта ноша останется с Сергеем если не на жизнь, то на долгие годы. И от осознания ноет где-то под рёбрами.Любые действия имеют последствия.
Олег нежно целует Разумовского в лоб. Мягко улыбается. Когда-нибудь он сможет что-то с этим сделать. Они справятся. Обязательно. Пусть не сегодня. Главное, Серёже сейчас уже полегче. — Может чай, плед и "следствие вели"? — Поправляя растрёпанные рыжие пряди, бархатно шепчет Волков. Знает же, что это наверняка расшевилит маленького чертёнка, который в такие моменты особенно нуждался в ласке. — С Леонидом Каневским? — Уточняет Серый с по-детски горящими, всё ещё влажными глазами. — С Леонидом Каневским.