Поздний цвет

Крошке Корбану шесть лет. Как и все дети в его возрасте, он мечтает о пруде, полном шоколадных лягушек, собственной метле и, разумеется, о том, чтобы когда-нибудь поехать в Хогвартс. Ничего особенного или сверхъестественного. Рождённый в достатке и роскоши, он пока не способен осознать, как легко исполнимы его грёзы. Корбану Яксли одиннадцать. Совсем новенький, лоснящийся свежей краской Хогвартс-экспресс уносит его в замок мечты. Пускай родовое имение куда ближе к Хогсмиду, чем к вокзалу Кингс-Кросс, он всё равно едет с остальными ребятами. Жмётся носом к оконному стеклу, тратит первые деньги без надзора (конечно же, на шоколад). Кто-то из мальчиков хвастается пачкой живых вкладышей, предлагает Геллерта Гриндевальда на обмен. Корбан лишь хмыкает. Через полгода у него полная коллекция. Но это всё ерунда. Теперь он мечтает стать министром Магии и жениться на вейле. Хогвартс — невероятен. Мистеру Яксли без пяти минут семнадцать, он ходит на допы по трансфигурации, с отличием сдаёт СОВ. Заклинания, защита от тёмных искусств, снова заклинания… Корбан знает, что именно пригодится в жизни, если ты и без того богат. Вторичные науки ему ни к чему: всё, что необходимо, он сможет купить за деньги. Он любит кататься на лошадях, летает на метле в погожие деньки, а его сокурсницы, такие же юные и очаровательные, подглядывают за ним и украдкой делятся воздыханиями. У благородного господина Яксли сапфировые глаза. И чистые, нетронутые руки, на которых пока нет имени. Всё ещё впереди, и это что-то — безусловно прекрасное. Яксли празднует четверть века. Дважды пошёл на повышение, купил усадьбу в Лондоне, обменялся чарами с тремя десятками благородных женщин. Ему — подумать только! — целых двадцать пять, но он с прежней лёгкостью принимает предложения коснуться друг друга заклятием. Или инициирует их сам. Чаще это простой Люмос, заставляющий чужие волосы светиться, иногда — если он в добром расположении духа — что-нибудь приятное и забавное. Леди из старейших домов Европы подстерегают его на балах и фуршетах, дабы попытать удачу. Яксли галантно улыбается и топит чужие сердца в своих синих глазах. Кажется, что он может всё. Яксли тридцать, а он до сих пор холост. Сёстры уже обе замужем, мать не находит себе места, отец всё чаще заводит речь о маггловском проклятье. Упаси, Салазар, от сей напасти, молим тебя, упаси! Кузены начинают насмехаться. Карьера идёт в гору, но родовое гнездо теперь — клубок ядовитых змей. Он возвращается домой так редко, что фактически переезжает в Лондон. Тогда же получает первое предложение от мужчины. Разумеется, подлец получает желаемое. …В виде щедрого Круцио многолетней выдержки. И после этого Корбан неделю не вылезает из одежды, только чтоб не обнаружить имени ублюдка на своей коже. Сорок лет, это много или мало? Корбан возвращается в родные пенаты, с зачерствевшим сердцем и непоколебимой уверенностью в себе. Да, он всегда будет одинок. Мать и отец уже слишком стары, сёстры носят другие фамилии, и вывод напрашивается сам собой: род Яксли завершится на нём. Но, чёрт возьми, это будет ещё нескоро. Застарелое воспоминание о Первой Магической всплывает в голове и вызывает усмешку: Корбан участвовал в том, в чём его обвиняли, оправдываться не привык с детства, а его руки, те самые, на которых ни буквы, были скованы за спиной. Тогда он тоже улыбался. Потому что ну в самом деле смешно — защищать тот же порядок вещей, который обрёк тебя на одиночество. Не на того напали! С чистокровным волшебником будут считаться до последнего! Его освобождают лишь каким-то чудом. Сорок пять лет. Или же сорок шесть? Примерно в то время он перестал считать. Алекто из высокого дома Кэрроу приглашает на уикенд. Она молодая, темпераментная и рыжая — не самое худшее, что может подбросить судьба. “Семейный ужин”, говорит Алекто и не лжёт: она встречает его в летнем платье, сандалиях на босу ногу и в компании родного брата Амикуса. В тот вечер Корбан касается их обоих. В ту ночь они оба ложатся с ним — то ли по прихоти, то ли прося прощения за неудачу. Это ещё одно воспоминание, над которым Корбан смеётся: у него было мало опыта; он не сразу понял, что Кэрроу никто не нужен кроме них самих. И всё-таки они чертовски рисковали, когда позволили ему попытать счастья. Пятьдесят один с половиной. Вторая Магическая вспыхивает, словно пламя, лесным пожаром беснуется в Министерстве. Начальник отдела магического правопорядка — господин Корбан Яксли, оказывается невероятно искусен (либо исключительно везуч): он накладывает Империо на замминистра. А главное, как? Мимоходом в лифте, спускающемся в зал суда. Сперва он не верит, что у него получилось, затем с трудом сдерживает самодовольство. Корбан велит ждать указаний и вести себя как обычно; выходит на минус третьем. Замминистра Пий Тикнесс — на минус восьмом. А когда ближе к ночи Корбан аппарирует домой, всё ещё взвинченный до предела, тот ожидает его в гостиной. — Приветствую, Корбан, — зачарованный Пий безмятежен, но кивает на домовика в углу. — Уверен, нам нужно поговорить, и это не может ждать. Слугу Яксли отсылает, гостя ведёт в приёмную. “Гость”, с детским восторгом повторяет он. Хотя положение дел таково, что Пий сейчас всего лишь инструмент: искусно сработанный и, что не менее важно, неочевидный для других. В общем, почти совершенный. Никто в его окружении не заметил фальшь. Тем временем верхняя мантия Пия соскальзывает на кушетку, и тот закатывает рукав пиджака. — Ты применил ко мне чары, — произносит ровно; волнениям и тревогам сквозь проклятие не пройти. Но Корбан едва ли его слышит. Он чувствует себя раздавленным. Обманутым и разбитым. Впервые в жизни — старым. “Акцио огневиски”, — палочка по наитию оказывается в руке. В другую ложится бутыль из тёмного стекла, и оба этих предмета он готов затолкать оппоненту в глотку. Он так ошарашен, что даже не представляет, как засунул бы их куда-нибудь ещё. — Какое заклинание это было? — упрямо спрашивает Тикнесс. — Я никак не могу припомнить… Вопрос занимает его настолько, что взгляд делается рассеянным и мутным. Мельчайшие морщинки у глаз и рта приходят в неуловимое движение. Руки Пия покоятся на коленях, а сам он безобразно глубоко погружается в мысли, из которых вряд ли найдёт выход без посторонней помощи. Империо защищает себя. Яксли залпом ополовинивает бутылку, смеётся аж до хрипа; с протяжным кашлем садится рядом. Затем умолкает и бросает затравленный взгляд на того, кто сломал его жизнь. Он забирает палочку Пия из его кармана, и теперь уже новые чары — заклинание отмены, — сами собой срываются с языка. — Всё-таки мой род прервётся. — лоб Яксли в испарине, а щёки почему-то в соли. Изрезанное годами лицо со злостью трут рукавом. — Всё-таки Пожиратель Смерти. — Пий на удивление быстро свыкается с реальностью. Словно и чарами подавлен был не так сильно, как могло казаться. Его пальцы трогают имя, выставленное на свет. Снова и снова. Это похоже на утешение — так мать поглаживает по голове своё болезное дитя. Между ними всего несколько лет разницы, но длинные угольно-чёрные волосы Пия лишь изредка тронуты сединой, огромные глаза с тяжёлыми веками всё ещё полны жизни. Он выглядит задумчивым, но не сломленным. Оттого Яксли окончательно утверждается в догадке: он сам — ископаемый, до ужаса древний старик. Бесплодный столп магического сообщества. Опираясь на ему подобных, магия взращивает свои порядки. Великая Мать, Дарительница. Распределительница всякого блага. Просто бессердечная сука. — “Первый день отверг имя, и кровь его опустела”, — разум заботливо подсовывает выдержку из учебника. — “Второй день отверг, и чума и проказа накрыла члены его…” — “О третьем дне ни один не ведает, ибо каждый отвернулся от него”. — видимо, Пий тоже был прилежным школяром. Ещё бы. Теперь целый замминистра, боггарт раздери. — Я думаю, Корбан, отныне нам лучше всегда действовать заодно, — произносит он и замолкает. Затем хмурится как-то странно и припечатывает по-деловому: — Естественно, без физических манипуляций. У меня на тебя не встанет. И эти его простые земные слова как будто сдувают всю ту невыразимую тяжесть, так стремительно и безжалостно навалившуюся на плечи. Дорого ли стоит хотя бы попытаться? — У меня, скорее всего, не встанет вообще, — заверяет Корбан. — Иди сюда. Порядка двух футов разделяет их, и его ладонь хлопает по сиденью между ними. Тикнесс взирает с явным неодобрением: — Верни мою палочку, — требует он, — тебе нечего бояться. Я видел, что случается с теми, кто отвергает свою судьбу: доступ к этой информации был у меня ещё на предыдущей должности. И это, поверь, далеко не то, чего желал бы для себя… да кто угодно. — И что же с ними происходит? — Это называют испарением. Сперва уходит магия, потом здоровье и рассудок. Зрелище столь же страшное, как и неотвратимое. …Тикнесс моложе и почти на голову выше. Он всегда собранный и упорядоченный, с хорошо организованной мощью, магической и телесной — если ты не заядлый дуэлянт, против такого бороться не пожелаешь. И то, с какой деликатностью он отводит чужие руки, говорит о многом. — Я никогда не… Корбан тоже действует вполсилы. — А я да. Урок, когда-то полученный от Кэрроу, наконец пригодился. *** — Тикнесс, Тикнесс… — Корбан растягивается у него под боком. Потом мостит подушки, чтоб им удобней было курить в постели. — Министром быть хочешь? Тот отвечает вопросом на вопрос: — Значит ли это, что Фадж обречён? — Это не я решил. Всё равно тебя поставить хотели, давно ещё. — А выбор у меня имеется? — Конечно, нет. — Тогда хочу. Ароматная сигара переходит из рук в руки, особенно крупный кусочек пепла падает на простыню. Теперь там тлеет дыра. — Если б я умер пять минут назад, то вряд ли бы пожалел об этом, — Пий скользит волосами по плечу. Они ласкают кожу, а не щекочут её. — Но если бы сейчас, то уже не уверен. — Это почему же? — Министром не успею стать. Такими категориями, как “успел-не успел”, Яксли сто лет не мыслит, иначе бы давно сошёл с ума. Лукавый ответ не содержит яда, но приходится не по душе — потому что бередит самую большую (если не единственную) его слабость. И этот неустранимый изъян в первый и последний раз в жизни он обнажает перед Пием. — …Ну почему так поздно? Вряд ли на подобное надо отвечать. Да и в самом деле — чем? Когда вязкая тишина затягивается и свечи в канделябрах становятся глуше, как будто им тоже захотелось спать, Пий начинает что-то негромко ему рассказывать. — Помню, — говорит, — был это второй курс, — а я, между прочим, на Когтевране учился, — собрали нас и старшаков Слизерина, чтобы они на младших поупражнялись. Чары несложные и в целом не особо опасные. Но всё же практика весьма сомнительная — её, вроде бы, потом упразднили. И вот стою я, тощий, издёрганный, зубы сцепил от страха, напротив меня слизеринец желваками играет. Палочкой ещё так на пальце балансирует, издевается. На лицо, знаешь, страшноватый был, но глаза пронзительные, лазурные; и волосы светлые совсем, по-женски в косицу собраны. Посмотрел он на меня, дурниной своей преисполнился, и давай ныть: “не хочу, мол, с пацаном заниматься, девчонку дайте”. А профессор Мажести с его отцом на дружеской ноге был, взял да и переставил нас. — Погоди-ка. Хочешь сказать, это я был? Я тебя совсем не помню. — А у меня тогда всё короткое было: волосы, штаны. Член, опять же, — Пий неслышно смеётся, только рёбра ходуном ходят. — А помнишь, вы все ещё такие ботинки носили, вот я хотел тебе подлянку наколдовать… — Шнурки связать, что ли? — Не связать, а покрасить во что-то яркое, с твоего факультета очки бы сняли. Чего уставился, мистер Яксли? Ты правда думал, что хоть кто-то способен сделать карьеру в Министерстве, играя по-честному? — Тикнесс делает глубокий вдох, и чудится в этом нечто горькое и озорное разом. — В общем, то заклинание я так и не произнёс: перебесился, а потом забыл. Так что не ты один виноват. Да и к тому же: вскрылось бы всё моментально. Тебя бы наследства лишили, других сыновей наделали. Оно тебе надо? “Быть может, уже и нет”, отстранённо понимает Корбан. Кроме своей отравленной ожиданием молодости, он не знал ничего иного. Поборов секундное уныние (за последний год он им сыт сполна), откидывает с бёдер Тикнесса покрывало и тянется к его члену. Обхватив его, проводит вверх-вниз, однако реакции не получает, только ладонь становится немного липкой. Очистительные чары ложатся словно бы неумело: палочку Корбан держит в непривычной для него руке. Затем повторяет попытку: теперь значительно аккуратнее, чтобы не причинить боли. Тикнессу, по правде говоря, уже и так досталось, а в лечении Яксли не столь хорош, как это порой необходимо. — Не стоит тратить силы на действие заведомо бесполезное. — Пий отталкивает его, впрочем, без особого рвения. — Ещё раз не смогу. — Один раз ты уже соврал мне, — замечает Корбан, но оставляет безучастный орган в покое. Возраст не пощадил их обоих, и напряжённый день, завершившийся яркой, но скоротечной близостью, тяжело давит на грудную клетку. Быть может, он сам и хотел бы пойти на второй заход, — не для какого-то там удовольствия и даже не из праздного интереса — просто чтобы пресытиться тем, чего не имел довольно давно. Или вовсе никогда. *** Почти пятьдесят два — жалкая неделя до праздника, который не хочется отмечать. Пожиратели Смерти Яксли и Тикнесс, под началом лорда Волдеморта, штурмуют непокорный Хогвартс. Их секрет удаётся хранить до этой самой ночи. Но тайное, знает Яксли, всегда становится явным. И будто нутром чует: то лучшее, что он может сделать сегодня, это умереть в бою. За традицию, за чистоту крови, за магическое предназначение. Собственно, так он и поступает — как всегда безупречный. Но незадолго до этого с его палочки срывается Империо и Тикнесса ударяет в спину. Безмолвному приказу тот следует моментально: он выжигает буквы на своей руке чарами кислоты. Если это подарит Пию хотя бы один шанс уйти безнаказанным, — неважно, от своих или от чужих, — да будет так.