Заводные игрушки

             Джинкс идет к кабинету Силко по длинному коридору и слышит только стук жестяных набоек о деревянный пол. Она прикрывает глаза и с наслаждением качает головой. Так тихо. Слышно, как на первом этаже грохочет музыка, а за ней тянется бессмысленный гвалт, шум танцев, драк, пьяные крики… Но главная тишина — она в голове. Такое блаженное чувство. Как пустота. Они всегда громче, когда Джинкс одна, и почти молчат при Силко. Может не потому, что боятся его, а потому, что она их не слушает, когда он рядом. Джинкс толкает руками дверь без стука, — как же он может не ждать её — заходит в кабинет, прислоняется плечом к дверному косяку. В комнате темно, горит только торшер на столе; пятно теплого жёлтого света ложится на половину лица Силко, оставляя запудренные шрамы в тени. Он подносит сигару ко рту, затягивается. Крупно нарезанный табак потрескивает, Силко медленно выдыхает дым. Его сигары пахнут совсем по-другому, не так, как как самокрутки Севики. Это густой, богатый, тяжелый запах. Дорогой. Горький. Не противный. Джинкс стоит в дверях кабинета и смотрит на Силко; тот курит не торопясь, откинувшись на спинку кресла. Сидя в нём он всегда выглядит так властно, так расслабленно — встань и иди, и иди ко мне — что-то есть в этом, как бывает в статуях или картинах, даже не красота, а какая-то сила. Какое-то величие. Что-то страшное. Силко выдыхает дым сквозь зубы. Единственная, кому он рад. Джинкс стоит на пороге тонкой, неподвижной тенью, только косы качаются за её спиной. Она стоит, не ждёт разрешения войти — эти двери всегда открыты для нее; Джинкс просто смотрит. Так неподвижно, что это неестественно для нее, находящейся в непрерывном движении. Он затягивается в последний раз и давит сигару в пепельнице. С серого бока на Силко привычно скалится злобная морда, и трогательное «пап» нарисованные кислотным масляным мелком; от сигары тянется тонкая струйка дыма и тут же тает. Он снова поднимает взгляд на фигуру в дверном проёме. Неоновый свет бьёт из-за его спины и падает на пол ровным пятном, так и не дотянувшись до двери. Кажется, есть что-то, совсем бессловесное и густое, повисшее в воздухе между ними, но оно тут же тает, как только Джинкс отталкивается от косяка и переходит к привычно беспокойным жестам. Она складывает ладони вместе, переплетает пальцы и тянет руки перед собой, как будто бы разминая их. Идёт к Силко, переступая в своем странном ритме с пятки на носок. Все её движения нервные, шумные: гремят ремни, звенят пряжки на ботинках, тяжелые подошвы вбиваются в пол, гильзы в косах бьются одна о другую. — Привет, — она склоняет голову в одну сторону, — я вела себя хорошо, — голова падает, как шарнирная, на другое плечо. Что значит «я вела себя хорошо» Силко не представляет, наверное, без массовых жертв. Он придерживает при себе это «замечательно», — Джинкс нужно его одобрение, и поэтому ему постоянно приходится сдерживать его, выдавать умеренно, как дозу. Но он доволен ей. Он ей так доволен, как никем. — Пора лечиться, Силко, да? Я спешила, торопилась, чтобы не опоздать. Синджед говорил, что лучше колоть в одно и то же время. Не доходя до стола, она легко подпрыгивает, упирается носком ботинка в край стола, взлетает над ним. Оставляет грязный след подошвы на белом листе, смазывает чернила и падает на стол, упираясь в него руками, мягко, как кошка. Садится на самый край стола перед ним, болтает ногами. Силко открывает ящик стола и достает инжектор. Склянка с сиянием тихо звенит, когда густая жидкость перекатывается в ней, покорная движениям его руки — Силко передает его Джинкс. Она властно берет его за подбородок и тянет на себя — Силко приходится оттолкнуться ногами от пола и подвинуться ближе к ней. Джинкс гладит его по распаханной шрамами щеке, смазывая пальцами пудру. В её лице он видит сострадание, страх и торжество, а потом не видит ничего — потому что инстинктивно жмурит здоровый глаз, а второй все равно что слеп. Дальше только острая боль, после которой боли больше нет. Есть что-то намного, намного большее, вбивающееся прямо в висок раскалённым железным прутом. Силко корчится на своем кресле, пережидая приступ. Это всегда совсем не долго, можно перетерпеть. Наконец-то отпускает, Силко смаргивает выступившие слёзы и ведет головой. У левого виска все ещё горячо, но боли нет. Джинкс прижимает его голову к своей груди, будто убаюкивая. Вздыхает сама шумно, жалостливо. Кладет ему голову на плечо таким жестом, как животные или дети, в нем есть что-то усталое и смиренное; доверчивое и такое пронзительное. Он накрывает её голову ладонью и приглаживает отросшую чёлку. Силко делает это с тем чувством, с каким гладят кошек; эта ласка жестока, но удержать её невозможно. Он когда-то доверил ей это дело, потому что колоть иглу прямо в глаз самому было слишком тяжело: рука дрожала, и что-то глубоко внутри иррационально противилось додавить пальцем по поршню. И целиться надо было прямо в зрачок. Он доверил ей это, а потом другое, и другие и ещё… — Тшш, Силко, все хорошо. Вот, да, больно и страшно. Но помогает же. Помогает, думает или говорит Силко, переживая головокружение и лёгкую тошноту. Тупая боль отступает все дальше и дальше, стираясь даже в памяти. Джинкс гладит его по волосам, проводя пальцами вдоль аккуратно уложенных прядей, процарапывая ноготками кожу головы. Силко жмурит глаза сильнее и аккуратно отстраняется. Джинкс смотрит на него недовольно — будто бы обижается, что Силко, пусть и мягко, но оттолкнул её, и откидывается назад, упирая руки в стол за спиной. Подминает одну ногу под бедро и снова пачкает подошвами помятые бумаги, все отчеты насмарку. Силко молчит. Все это неизбежно, а потому — не трагично; некоторые вещи просто случаются, их надо принимать в расчет и все. Джинкс помнёт бумаги, нарисует мелками рожицы не стене, взорвет пару хлопушек с краской на первом этаже. Разрушение — часть её натуры. Силко представить не может, как её можно за это корить, пока она не переходит границ. Джинкс все ещё дуется, но, видя, как Силко смотрит спокойно и не говорит ничего, тут же отходит, ухмыляется и снова принимается беззаботно покачивать ногой; пряжки на ботинке звенят. — Ну вот, легче же, — в уголках глаз появляются маленькие заломы-лапки, она смотрит на него таким взглядом: «Я сделала что-то хорошее для тебя, ты же рад?» Силко рад, и Силко напуган. Они все ещё так близки, хотя ему приходится время от времени напоминать себе, что она уже не ребенок. По Джинкс и не скажешь теперь, что когда-то Силко встретил её совсем маленькой, несчастной,пухшей от слез, на коленях в грязи, среди горящих руин. У Джинкс небрежно накрашены глаза, макияж, кажется, не свежий, вчерашний. Тени забились в складку века и прорисовывают ровную черную дугу, которую видно, когда Джинкс опускает взгляд. Помада у неё стойкая, пилторверская, её выбирал и дарил сам Силко, как только Джинкс захотела. Но и та забилась в складки обгрызенных губ, неровно легла на корки и поплыла по контуру. Она так хороша. Она так безбожно хороша сейчас, как была хороша всегда. Силко больно на неё смотреть; она так быстро выросла; как летит время; — какое же она чудовище: последний взрыв дался тяжко. Она его уничтожит. Силко чувствует к ней такую страшную нежность, какую позволяет себе только тогда, когда она пускает сияние прямо в его глазницу — от него все же ведет, что ни делай. И ужас в том, что Силко знает, что там, внутри, все ещё та девочка, которая, заикаясь, признавалась, что видела сегодня ночью кошмар, и ей страшно. Тот ребенок, который бросился к нему в объятья — потому что все равно было, в чьи, и кричал так бессмысленно, так громко, так отчаянно — и Силко узнавал себя в этом нечленораздельном вопле. Джинкс перестает болтать ногами и подается чуть вперед, меняя выражение лица на сложное, прищурив глаза и прикусив губы изнутри перед тем, как начать говорить. — Знаешь, Силко… — Джинкс трагически сводит брови, — мне… Мне кажется, что есть вещи, которые происходят, — она поджимает губы, ищет слова — и не важно, хочешь ты этого или нет. Они случаются, даже если ты этого не желаешь. Даже если ты сделаешь все, чтобы их не было, они все равно… Как будто бы… Делаются с нами сами. — Нет. Я не думаю так, — Силко отвечает твёрдо, хотя чувствует, что с ответом здесь надо быть осторожным. — Понятно, что ты так не думаешь, — Джинкс раздражённо огрызается, недовольная, что её сбили с мысли; её голос становится громче, и слышно, как он хрипит, всегда надорванный, — это я так думаю, я. Есть же игрушки, с ключиком, которые нужно заводить… — Я даже дарил тебе такую, — Силко откидывается на спинку кресла; боль отпустила. Блаженство. Он даже придается ностальгии, — Ты сломала её в первый же день. — Я разбила её! — Джинкс отвечает зло, точно как разъярённый чем-то ребенок. — Она была дурацкой! Хватит меня перебивать! Так вот, заводные игрушки. Если завести ключ и поставить игрушку на стол, она будет идти, пока стол не закончится, а потом упадёт на пол. Не потому, что она хочет идти, и не потому, что она хочет упасть, — Джинкс говорит, качая головой, и хмурится, поджимая губы. — Она не может чего-то хотеть, думать, понимать, — она разводит руками, — Она же вообще вещь! Силко подается вперед, ставит локоть на ручку кресла, прислоняется щекой к ладони. — Игрушка упадет со стола, потому что её завели и поставили на стол. Это обязательно случится. Просто произойдёт. Даже если никто этого не хочет. Вот так вот. Джинкс вздыхает и плутает бессмысленным взглядом между балок под потолком, где так часто сидит сама. А он все смотрит на лицо Джинкс — такое юное. Сейчас её лоб пересекла трагическая складка, а губы плотно сжаты. В ней только это выматывающее нервное напряжение, как у струны, которую затягивают все туже и туже. Так, что она уже звенит, без всякого касания. Эти её мысли. Они её? Или это слова её голосов? — Ты не игрушка, Джинкс. И ты не вещь, — говорит Силко, тщательно взвешивая слова, — тебе не обязательно падать. Она наконец поворачивается к нему, и смотрит прямо в глаза с таким усталым, таким страдающим, таким ласковым выражением лица. И её стиснутые плотно губы расслабляются, как будто она разжала плотно стиснутые челюсти. Силко, смотря сейчас на нее, думает, что остановиться Джинкс тоже не сможет. Но он любит её и говорит правду; говорит то, во что верит, но чувствует во рту вкус лжи. Он говорит ей: — У игрушки может кончится завод и тогда она остановится на самом краю. И Джинкс ему улыбается.