Из-за леса, леса вольного Летит пташка сизокрылая, летит Летит к матушке и к батюшке Летит к свому милому (свомому) Летит к свому, свому милому Летит вольна голубица в небе В небе песнею весёлою разливается Разливается радоницей Летит ясна с ветродуницей, да Да судьбина ей несчастная — Виться пташкой ей подневольною В силках зла да горло чернится, а… Дмитрий Даньков — Летит пташка
Душа сизокрылой пташки летела, как аромат весенней травы — прочь от всевозможных и сводящих с ума мыслей, всему виной была страна, в коей лунный свет озаряет белёсые снега. Во едином часе, как поющее благодатное церковное песнопение, сплелись нити цвета багряного зарева, обрамляющие отныне их запястья. Латвия беспомощно вырывается, будучи оплетённым сей сетью — давно уж в паутине повис лепесток, и вот, по шёлковой нити бежит паук прямиком к своей добычи, желая поглотить целиком. Неужто такова его незавидная участь?.. Но не находя ответа на свой вопрос, вновь падает в вырытый Россией ров, прямо в руки, что хладнее январского утра, пока тот заполошно шепчет: «Мой вечно враждующий друг, ты схвачен не иначе, как окаянными думами, коль так злобно, пусть и тайком, взираешь на меня». Ива роняет длинную тень, опоясанную синью неба да печалью России, и не забыть уж о тоске, в общем, как и о нитях. Галанте их рвёт, отрезает ножницами, впадая в давно знакомую злобу, а после напивается. Только так можно забыться да избавиться от незримых оков. Право, Россия бы утешил его, туша горечи и страхи Райвиса своей чистой любовью, та обласкана ласковым маем. Но лишь готов изливать тоску по тому, кто отрёкся от него, вынырнув из крепких объятий и уйдя в далёкую, чуждую даль. Туда, где беды и по сей день встречают латыша. — Ты теплее полуденного солнца, — озараясь нежной улыбкой, прошепчет ему Брагинский одной осенней ночью, приглаживая непослушные пряди волос юнца. А потом Латвия проснётся, задыхаясь***
Иван вслушивался в морозное безмолвие, пока тем временем Галанте дрожал как осиновый лист и пытался согреться с помощью тёплого пледа и чая. Порой поглядывая на русского, тут же отводил взор в сторону, начиная разглядывать узоры на обоях. — Ты по-прежнему весь дрожишь, — заметил он, грустно улыбаясь. — Как жаль, что я не могу согреть тебя… Увы, я хладнее вьюги. Как нет сладостного плода на виноградных лозах, так нет и любви в сих светлых очах, в которые Иван глядит с нежнейшей улыбкой. Зреет не небеснюю лазурь, нет, отнюдь, а голубые тени, те танцуют с печалью… — Я-я… — Не бойся, Латвия, — переплёл всё-таки пальцы их рук, присев рядом с ним, и от этих касаний немощная душа юнца вся вздрогнула. Ещё мгновение — и воспарила бы в небеси! — Хочешь, водку налью? Быстро согреешься! Ох, и зачем же ты туда пошёл, а? Иль забрёл нечайно на озеро? Вот видишь, что бывает, когда человек отлинывает от работы, голубица. Иван смотрел, казалось, глубоко и с тоской внутрь страны, одними лишь пальцами легонько поглаживая бледные ручки, что как ветви на морозе, припорошенные снегом, дрожат. Ужель боялся ранить своим холодом?.. Во всяком случае, стоило Галанте кивнуть беспомощно головой, тут же ушёл, довольно быстро вернувшись уже с водкой и рюмкой. «Как он меня назвал?» — В-вы не будете п-пить?.. — прощебетал Латвия. — Пожалуй, нет, лучше пригляжу за тобой. — Россия, налив ему немного, протянул рюмку, с беспокойством глядя на юношу и искренне неудомевая. — Вот как ты, такой маленький, мог провалиться под лёд? Глядя на то, как пьёт, даже не вспоминая о закуске, удивлённо на того смотрел. Это всегда его удивляло… — С-скажите… Вы ведь тоже н-не желаете их видеть, эти нити, да? В-вы ведь обходите меня стороной. Быть может, тогда что-то с этим можно сделать, раз уж такое д-дело?.. — с надеждой и отчаянием спросил латыш, ощущая, как обманчивое ощущение тепла разливается по телу. Печаль сердечная гасит всякие муки, доселе коих нет ничего крепче и лютее, ибо от горечи произрастает смерть, то есть умирание души. Сколько бы ни глядел в глубину вод чужих, но любимых глаз, лучезарный лик солнца всё раано не касается их, как и любовь. Потому-то так и печален в сию минуту Россия, весь поник он от слов, что схожи с разящим мечом… — Я молил Господа: «Утоли печаль мою о разлучении с рабой Твоей, другом моим…» — промолвил Брагинский, опустив к долу взгляд, наполненный до краёв той самой болью. — Я никогда не мог обнять тебя своими руками из-за страха причинить боль, потому всегда обнимал взглядом, молитвой и надеждой. Я обходил тебя стороной, так как боялся ненароком навредить. Поэтому как ты думаешь, желаю ли я зреть эти нити? Будучи ошеломлённым, выпил до дна водку, держа рюмку дрожащими ручонками, и их тут же сетью пальцев оплёл Россия, вынуждая поднять на него взор. — Как долго ты ещё будешь убегать от судьбы, отрезая нити? Сколько будешь ненавидеть меня? — Молча смотрит бездна очей Ивана, пока хмурит недовольно брови да пробегает осторожно руками по нитям, то и дело накручивая их на пальцы — только глазу грозди сирени те зримы. Приятная прохладная дрожь от касаний пробежала под кожей; стал внимать дыханию русского, когда тот неожиданно обнял, да так крепко, будто ветви создают полог, стараясь что-то спрятать от взгляда птиц. — Ч-что вы?.. — говорит дрожащим гласом Райвис. — Ты, моя пташка, так слаб и нежен, видишь, легко поддаёшься чужой лжи, хотя мы оба знаем правду. Ненавидишь за, как ты говоришь, «оккупацию», но забываешь, как в тот день встречал меня. Ужель забыл те наши объятия? — шепчет Ваня, сжимая крепко в студёных объятьях, да так, что Галанте беспомощно хватается за русского, прося прекратить это всё. Но в ответ лишь зарылся ему в шею… — А я и по сей день помню тепло твоих пальцев да аромат лета в Риге. Оставив на младой коже грешный поцелуй, задевая губами нити, Россия слабо улыбнулся, ощутив, как ослабла хватка юноши и как тот резко перестал пытаться вырваться. — Ты мой ещё со времён империи, а в 1940 просто вновь вернулся под моё крыло. Это судьба, голубица, она предписывает нам быть вместе, в одном составе. Иван, как думается Райвису, всегда был не в своём уме; то по-доброму и нежно ему улыбается, то кричит и пугает своей аурой, то проходит мимо, будто Галанте вовсе и нет, то смотрит холодно, то прощает ему косяк, совсем не злясь. Разве может у него быть будущее с такой нестабильной страной, чей разум вкривь и вкось? — Н-нет… Нет… Нет, нет, нет! — щебечет себе под нос Латвия, в конце срываясь на крик. Россия успокаивает его, поглаживая ласково по спине и зарываясь носом в светлые волосы, что ещё не успели высохнуть, пока юнец рыдает. Он тут же нахмурился, подумав о том, что стало бы с латышом, не услышь он его крики… «Латвия так слаб, он просто нуждается в моей защите, вот только не желает это признавать. Но я обязательно защищу его». — Много веков назад, когда я впервые тебя увидел, ты мне показался ничтожным, кой не протянет и три века в этом жестоком мире. Слишком чист и наивен ты был. Но потом я понял, когда стал частью меня: выживешь, обязательно, ибо я рядом. Навсегда. Ты можешь уйти, но в итоге судьба вновь нас сведёт. После этих слов, отстранившись, трепетно коснулся манящих, посиневших и столь нежнейших, как мякоть ягод, губ юноши. Латыш только дрожал да лил горячие слёзы, которые тут же стал осторожно сцеловывать, шепча ласковые слова. Красная нить судьбы всегда насмехалась над Райвисом, в особенности в тот день, когда оплела собой тонкое и слабое запястье. Случилось это больше века назад, но он по-прежнему не способен это забыть, как и боль, которую та причинила. Но... неужто любовь Ивана и впрямь слегка больна?