Цикл из смеха, смерти и спермы

Как-то раз клиент чуть не откусил мне палец, и я сбежал из номера лишь для того, чтобы найти Минхо да пожаловаться, как мне всё осточертело. Нет, даже не так: как же меня всё заебало. Мы тогда не были вместе, и сейчас, к слову, мы тоже не вместе: это лишь промежуточное состояние, которое я называю «между-сексом-и-семьёй». Этакая огромная яма, в которую засовываешь перепихон раз в неделю; парней, с которыми ходил на несколько свиданок; чуваков с некрасивыми членами, а ещё несколько признавшихся тебе в любви девочек, с которыми неясно было, что делать. Вот так. Моя личная яма (в точности как у Куприна, с учётом того, что студенты между моих ног проводили не так уж и много времени). И я его нашёл. Сидящий на картонной коробке Минхо с бейджиком на рубашке. Запыхавшийся, покрасневший, чуть ли не всхлипывающий. И при виде меня кончающий. Зрелище то ещё. Говорят, человек, застав кого-то в кабинке туалета, стесняется больше, нежели тот, что сидит внутри. И в нашей с Ли ситуации мы явно были исключениями. Он потянулся тогда губами к моим штанам, поводил по ним языком, а я улыбался. Хороший-хороший Минхо. Я смутно помню, как стянул штаны и как поводил головкой по его влажным губам (обожаю хлюпающие звуки), зато хорошо помню его огромные глаза в тот момент, когда сперма густыми каплями вытекала прямо ему на язык. Он чуть ли не плакал. Мне казалось, он благодарил меня. Я вытер его рот рукой, сказал, как меня всё заебало, и ушёл. Это и было наше первое знакомство. Я опробовал его изнутри на вкус. Да, формально мы знали друг друга уже больше года, но кого это волнует? Тебе может показаться, что я слукавил. Возможно. Моя жизнь — не грёбаный фанфик, где я сталкиваюсь с богатеем на улице во время ливня, и он с блаженной улыбкой на лице протягивает мне зонт, а потом долбит меня же в своей огромной квартире, шепча слова любви на ушко. Моя жизнь больше походит на цикл из смеха, смерти и спермы. Мы смеёмся по полдня, кончаем снова и снова, а затем умираем на пару часов, чтобы возродиться — и снова по кругу. Я не был идеальным парнем, но и Минхо не был таким тоже — мы ничем не примечательные люди. Мне бы хотелось рассказать, как я встретил своего будущего мужа в зимнюю стужу — он подкармливал уточек, лениво высовывающихся из домиков на пруду. Я ощутил аромат спелой вишни, орехов, застыв где-то в метре от мужчины, а потом щёки вдруг мои загорели, и я долго топтался на месте, думая, подходить или нет, но, всё же решившись, мягко коснулся указательным пальцем его локтя, и он повернулся. У него пушистые ресницы. И очень красивая улыбка. Ладно-ладно, шучу. В первую встречу я накончал ему в рот. Живи с этим. Именно так я буду рассказывать нашей дочери, как встретил Минхо. Твой папочка, милая, очень красивый. У него бархатная кожа, покрытая пушком, и длинные ресницы. От него и правда веет вишней. У него первая группа крови (ты спросишь, как я узнал об этом, а я отвечу, что ответа на некоторые вопросы приходится ждать больше одного вечера). Он любит всё, связанное с мятой: запах кондиционера, цвет, вкус мороженого. А ещё боится высоты: я сделал ему предложение на Пукхансане — огромном таком горном хребте, — а он вместо слёз радости выдал мне слёзы панической атаки, которые пришлось слизывать, стоя перед ним на коленях. Я люблю трахать нашего Минхо. В конце концов, не только ты зовёшь его папочкой (на заметку: рассказать об этом, когда ей будет больше шестнадцати). Возможно, к тому моменту я и правда буду носить его колечко. В общем, говорю я пару месяцев назад, меня это не устраивает. Я, говорю, никогда не хотел, чтобы за мной наблюдали во время секса. Ты ещё не понял, о чём я? Да, ответишь ты. А я скажу: «Милый, вот в этом и вся загвоздка. Мы начали отсосом в каморке, а закончим так за упокой». Как же твоему папе нравится наблюдать за мной, ты бы знала. Он кончает при виде покрасневшего меня, пока я извиваюсь с чужой мордой какого-то неизвестного мне мужика меж моих ног. И этот клиент вылизывает мои ступни, трётся об них тазом, раскрывая головку, дрочит, пыхтит, а потом грубо меня трахает, предварительно сплёвывая на резинку. Минхо ласково зовёт меня шлюхой, а потом обязательно целует. Он сразу же врывается в номер после ушедшего клиента и слизывает с меня сперму, передаёт мне её на кончике языка в сладком поцелуе, а потом отсасывает. Снова и снова. Сперма мешается с кровью. На разных анонимных сайтах для знакомств обязательно есть тема: «Милая, мне надо тебе кое-что сказать… Я куколд». Сексологи называют это «психо-вуайеризмом». Сексуальной девиацией, гиперпатией, перверсией, парафилическим расстройством, кодом F65.3 — выбор на любой вкус. Я называю это издёвкой, плевком в лицо, а ещё некой формой любви — если говорить о том, что происходит между мною и Ли. Он сделал меня таким с самого начала — раскрыл, словно перезревший бутон. Я был стеснительным, мне не на что было жить, я решил трахаться за деньги, но продавать свою любовь и вмешиваться в мою жизнь никому не позволял. Он сделал меня грязным, чуть ли не блядью в чужих руках, открытым и уверенным в себе. Да, твой папа. И мой тоже. Сначала мы часто дрочили с телефонами в руках, потому что стеснялись смотреть друг другу в глаза. Один отсос — не признание в любви, но вещь ничем не хуже этого признания. Я слышал его хрипы, тихие стоны, дрожь в голосе, а он — мои громкие всхлипывания. Я отсылал ему интимки, пока он выгонял всех в зал, и ему приходилось ходить со стояком около часа, чтобы потом по-быстрому спустить в комнате для персонала. Минхо подглядывал за третьей комнатой, в которой работал только я. Всегда я. Никто, кроме меня. Её закрывали в мои выходные — подобный жест я также считаю своеобразным признанием в любви. Мы возвращались домой после работы и брали телефоны в руки, а вместе с ними и салфетки. Расписывали всё самое грязное, врывающееся в умы: пока меня трахают трое, голова моя на коленях у Минхо. Пока один из парней, кое-как попадая членом меж покрасневших губ, трахает мою глотку. Пока двое разрывают мой зад. Пока с глаз моих стекают горькие горячие слёзы. Мы играли в переодевание, ложную беременность, любовь. Он писал мне: «Коснись пальцами губ», и я касался, и это значило горячий поцелуй, трепещущий, словно бабочка. Мы водили пальцами по ключицам, подбородку, груди, соскам. Я приходил на работу так, будто трахался где-то ещё — вне стен борделя — целую ночь: синяки на груди, покрасневшая головка члена, взъерошенные волосы, лицо со сказывающимся недосыпом. И мне нравилось. Я бы соврал тебе, милая, если бы сказал, что мне не нравилось. Но дальше стало лишь хуже. Минхо любит играть в ревность. Ему нравится чувствовать боль от измены и предательства в смеси с преданностью. И я хорошо подходил на эту роль. Психоаналитики называют это «Эдиповым комплексом у невротической организации личности». Проще говоря, когда сыночка очень любит папочек, потому что своего папы у него в жизни не было. Я же называю себя личностью истерической, соревнующейся за чужой член. И член Минхо мне в этом плане подходит. В моём случае промискуитет является вариантом нормы, которую я же для себя и выбрал. Я соревнуюсь и получаю, получаю, получаю. Минхо любил называть меня блядью, а потом добавлять: «Хей, красавчик, ты ну очень хорош». И это «ну очень» заставляло меня дрожать. Он хотел, чтобы я отправлял ему фотографии с засосами, оставленными кем-то ещё, тайно снимал видео секса с клиентами. Пока его желания вдруг не зашли дальше линии, которую мы прочертили меж понятиями «предательство» и «игра». Пока он не сказал мне: «Я хотел бы, чтобы тебя кто-то трахнул в клубе». Кто-то, кто не был мне клиентом. Кто-то, кто не заплатил бы перед уходом. Кто-то, кто поехал бы ко мне домой. Кто-то, с кем у меня также был возможен моральный контакт. Дерьмо. Мы возвращаемся к тому дню, дорогая, когда наше с Минхо «между-сексом-и-семьёй» закончилось. В пятнадцатое сентября. В день рождения Феликса. Твой дядюшка Ликс, к слову, обожал нюхать любую дрянь, похожую на соль. Во времена чистки он водил носом по кухонному столу, втягивая в ноздри щепотки соды и крошки хлеба. А его муж, мистер Бан, тем временем потягивал сигарету за сигаретой, тревожно разглядывая мою кухню. А твой будущий папа, походу, страдал циститом, потому что помчался быстренько в туалет, когда дядюшка Бан приехал за нашим Феликсом на богатой тачке пятнадцатого сентября. На следующий день после моего дня рождения. Когда Минхо сказал: «Что ты хочешь от меня?». А я не смог дать внятного ответа. Возможно, ему тогда хотелось какого-нибудь порыва: чтобы я встал на левое колено, взял в рот розу с шипами и сделал ему предложение, пока мои щёки истекают сладковатой кровью. Или же ему, быть может, хотелось, чтобы я ответил: «Да нет, милый, от тебя-то уж ничего мне не надо». Я этого уже не узнаю. Мы ехали в машине, а Ликс на переднем сиденье с Баном ворковали (тогда ещё я не знал, что его зовут Бан), и мне от этого ощущения было и тошно, и мерзко, и очень-очень завидно, потому что я хотел также. А Минхо по левую сторону от меня (видимо, Хёнджин ничего не заметил и потому сел с краю, прижав нас задницами друг к другу, да так сильно, что они чуть не слиплись во время поездки) отдавал холодом, от которого почему-то дрожали губы. По какой-то неведомой мне причине сразу вспомнилось, что такое пигазм. Это когда хочешь кончить от того, что долго не писаешь, ну, в теории. На практике это грубая долбёжка, когда тебе хочется ссать, и под конец с уретры в потоке мочи вытекают комья спермы. Мы с Минхо часто таким занимались. И вот ехал я в машине, мне не стало лучше, и думал только о сраном пигазме с ним, о новом подаренном ощущении, и член мой болел и ныл, а я тем временем вдруг начал чувствовать себя школьником, который не может даже на Минхо взглянуть одним глазком. А потом Ликсу обвязали ладонь, наложили шесть швов, и они с Баном уехали — два героя из сказки. Вот их, милая, обязательно включи в фэнтезийный мир — таких людей попросту не бывает. Любящих людей. Я смотрел на них, а у самого горели на теле засосы. Оставленные четырнадцатого сентября человеком, которого я не помнил. С такими историями сексолог отправляет тебя в клуб анонимных сексоголиков, где доктор на каждом собрании обязательно возьмёт да скажет: «Нет, Чон, убери-ка свой эрегированный пенис». Эрегированный пенис. Мне кажется, школьники смеются не над членами, а над самим словом «пенис». Будто меж ног у тебя водится дохлая змейка, иногда плюющаяся чем-то белым. Но я, конечно, не уверен, что тебе такое вообще стоит знать. А вот про пигазм обязательно погугли. В свой день рождения я в туалете клуба дрочил одной рукой два члена — свой и чей-то ещё. Чью-то толстую дохлую змейку, иногда шипящую мне в ушко разные словечки. Что-то вроде «поехали ко мне», «я так хочу растянуть твою тугую задницу». И у меня от этого, признаться, всё текло. Я хотел, чтобы он искусал меня до крови, оставил уйму засосов на теле; я хотел, чтобы Минхо при их виде разорался, зацеловал меня до смерти, плакал да причитал, как любит. И это было единственной причиной, почему я ответил согласием. А дальше смутная череда заставок: как охранник клуба открывал входную дверь, как таксист невнятно бурчал о погоде, как звенел колокольчик велосипеда, а потом темнота-темнота-темнота. И в этой темноте чей-то член елозил у меня меж ягодиц да пыхтел, словно паровоз, пытаясь нащупать дырку, будто в какой-то момент я вдруг стал девушкой. И я говорил ему: — Эй, слышь, алло. У меня она вот здесь. — И отклячил, словно кошка во время течки, зад. А дальше искорки. И чавкающие звуки. Боль сменялась желанием пописать. Всё-таки кто-то ещё способен подарить мне пигазм. Для меня (по крайней мере) любой чавкающий звук, который я слышу на улице — это дрочка. Шелестенье пакета о бедро старушки; вождение рукой по бумаге, пока пишешь; елозинье задницей по кожаному дивану — мне мерещится чистая похоть. Мой мозг точно сгнил, милая. Папа несёт за нас ответственность: и за тебя, и за меня. Я не помню его лица, зато явственно до сих пор представляю член: сантиметров где-то двадцать, бритый, прямой, головка круглая и чуть ли не пухлая, в дырку на ней так и хотелось толкнуться языком. От кожи пахло мелиссой, каким-то алкоголем (я ещё подумал тогда: «Ты что, зайчик, антисептиком побрызгался?»). Я трахал его задницу языком и пальцами, а он случайно переходил на рык, толкаясь мне навстречу. Милашка, одним словом — это я, конечно же, про член. Вместо лица — смутная серая клякса. И я боялся, если честно, что больше никогда этот секс не забуду. Что во время ебли с нашим папой буду плакать и вспоминать его — рычащего незнакомца из бара. Я не стану врать, что не готовился, солнышко: он ушёл в душ, я расставил камеры; он надевал презерватив, я включал диктофон; он надрачивал себе, стоя возле кровати, а я, лёжа на спине с раздвинутыми ногами, приподнимал женский топик (его часто покупают девчонки с нулевым размером груди) — у каждого было своё занятие, у каждого были свои приоритеты. Он мечтал меня трахнуть, я — показать с едкой улыбкой всё это Минхо. Никаких лиц. Никаких имён. На теле вкраплениями звёздное небо из родинок, слегка пухлый животик, выступающие тазовые косточки, большие соски, яйца и — вот оно, то самое, незамеченное ранее — порванный презерватив. Да, сладкая. В меня накончали. Я беспробудно пил; сначала празднуя день рождения, затем — возвращение мистера Бана, под конец — ужасное расставание. В тот день, который мне всё никак не удаётся смыть спиртягой с извилин, Ноу смотрел то видео у меня в комнате. Нюхал постельное бельё в попытке отыскать былые ароматы смазки и чужой спермы. Слегка надрачивал, всматриваясь в наши голые тела. Он хмурился и злился, слыша, как меня называют солнцем, как в меня просят кончить, как меня просят сделать моё тело беременным. А затем, увидев порванный презерватив и сперму, комьями вытекающую из моего ануса, Минхо застыл. Я до сих пор это отчётливо помню. Его член тут же упал, рука с телефоном тоже. Наша игра зашла слишком далеко. Он сказал мне: — Что это? И я подумал тогда: «Как это “что”?». Моя ебля с парнем, который мне совсем не нравится, в которого я ни чуточки не влюблён. Что за вопросы? И я сказал в ответ: — В смысле? — Вот это. — И он пододвинул телефон поближе, развернул экран ко мне. Тыкнул пальцем в местечко, где валялся презерватив, потом — в ухмылочку парня-клякса-лицо, и добавил: — Он знал, что делает. Кто это? Как его зовут? У меня задрожали руки. Я хотел вжаться ему в плечо головой и сказать: «Коснись губ, коснись губ, прямо сейчас, сейчас же, не уходи от меня, не строй такое лицо, пожалуйста, останься», но не мог. Я произнёс лишь: — Не знаю. К чему мне его имя? — К тому, что он в твоей постели, Джисон! — Это всё условности. И это было условностями. Наши отношения с твоим папой тоже ими были. Ямой, в которой погрязли мои клиенты с работы. Он был ничуть не лучше их. Желал меня, имел меня, но никогда не говорил: «Я люблю тебя, белка, люблю сильнее работы и сильнее оргазмов». Я признавал, что любовь Ноу выражалась в чём-то ещё: в высокомерном «я дрочу только на тебя», в ревнивом «блять, как же ты был хорош, какая же ты шлюха», в милом «сегодня могу остаться с тобой?». И в тот момент, глядя в его глаза, я вдруг осознал, что прикрывал его мудачество разными святыми моментами. Это не условности, сказал он. Уж точно не условности. Вы, говорит, трахались, он хотел тебя. И я говорю ему: «Да, так же, как и я хотел его». Он сжёг меня взглядом за секунду, бросил телефон на кровать и ушёл, по пути застёгивая ремень. Ах, как жаль, милый не додрочил — это всё, что меня волновало вплоть до вечера. И вот мы едем в машине, я вспоминаю о пигазме и думаю, что хочу писать. И у меня пульсирует член. И Минхо за пару секунд (я уверен в этом) осматривает меня взглядом, хмурит брови, когда глаза доходят до ширинки, слегка облизывает губы и отворачивается. Мне хотелось сжаться комочком и выть. Когда-нибудь, когда ты станешь старше, ты поймёшь меня. То волнение, что меня обуревало, та грусть и те обиды. Те слёзы, что я глотал, воя в подушку. Когда-нибудь (и я очень надеюсь, что ты полностью пройдёшь этот этап, сделав верные выводы, и больше не ввяжешься в подобное) ты узнаешь, что значит разбитое сердце. Когда тебе хочется касаться любимого человека, но ты не можешь. Когда ты проверяешь телефон снова и снова в надежде, что тебе написали. Долгожданная вибрация мобильника начинает действовать как безусловный рефлекс, только вместо слюны — вера и ком в горле. Тогда-то ты и понимаешь, что любовь — никакой не полёт, что любовь — это цепь, на которую тебя посадили. И сидя в ошейнике около сарая без возможности дойти до дома и облизать ноги хозяина, ты становишься никому не нужной псиной. К тому же ещё и злой. За одну ночь мы перестали быть друг для друга материей. Я до сих пор чувствую себя виноватым, зная, что моей вины в этом нет. Мы просто зашли слишком далеко. Пятнадцатого числа на рассвете я уехал домой, поняв две вещи: во-первых, Феликс с нами больше не работает; во-вторых, я всё ещё продолжаю работать с Минхо. Буду продолжать видеть его по ночам, отдавать часть выручки, смотреть в эти бесстыжие глаза. И видеть в них тот порванный презерватив. И те засосы, что млеют у меня на коже. Короче. Сама мысль об этом мне жуть как не нравилась. А потом этот чёртов латекс, эта чёртова резинка стала клеймом ни чуть не хуже дырки в ухе хряка. Ну, той, что навсегда. Neisseria gonorrhoeae. Французский насморк. У кого два пера, у кого — три. Перелой. Баланобленноррея. Трипак. Проще говоря: гонорея. Я позволю себе потерять нить повествования, солнышко, буквально на один абзац. Ведь я твой отец, и мне надо рассказать о кое-чём важном: люди занимаются сексом. Секс — это момент наслаждения и любви, в котором ты становишься с другими людьми единым целым. Секс — это способ сказать: «Ты не самый лучший на свете человек, но я принимаю тебя всецело таким, какой ты есть, потому что я тебя люблю». У каждого человека есть способность насладиться этим моментом, и для этого у него есть разные способы: игрушки, пальцы, влагалища, половые члены, языки и сама кожа. У тебя тоже есть такие способы, и ты ими обязательно в какой-нибудь момент воспользуешься. Позволь своему телу поддаться этому безумию, но помни, что ты разделяешь в этот момент любовь. Чувство похоти можно разделить и наедине с собой. Так вот. Возвращаемся в прежнее русло. Говорят, есть пять стадий принятия: отрицание, гнев, торг, депрессия и само — ура, свершилось! — принятие. Моя первая стадия началась со слова «пиздец». Кожа вдруг начала чесаться в разных местах. С головки члена вытекала слизь, пахнущая гнилью. Светло-жёлтая, цвета скисшего молока. Не прошло и недели, а я уже походил на полуживого трупа. А дальше приём у венеролога, анализы, за которые отдаёшь треть суточной выручки, и ближе к двенадцати часам следующего дня у тебя написано «ОБНАРУЖЕНО». Это слово — тоже своего рода клеймо. Не бойся людей с подобными заболеваниями. Они встряли в ловушку безумной любви: когда презервативов не остаётся, когда хочется вжаться в любимое тело, когда алкогольный дурман так и шепчет в уши, что надо встать на колени. И ты ни в коем случае не будешь виновата за желание почувствовать что-то кожа к коже. Не будешь виновата и за то, что хотела получить удовольствие. Отрицать не буду, что мне такого не говорили. Я остался со своей болезнью один на один — грязный и мало кому нужный. Я не сказал бы, что чувствовал себя хорошо: знаешь, как иногда бывает, когда хочется валяться весь день в кровати и плакать? И это была четвёртая стадия. Куда делись вторая и третья — ведать не ведаю. Я взял больничный и целыми днями играл в «2048», лёжа под одеялом. Тогда-то ко мне и заявился Феликс. — Как себя чувствуешь? — первое, что спросил Ёнбок. Мне хотелось соврать. А ещё дико-дико хотелось рассказать ужасную правду, и я не знал на тот момент, какова будет цена за неё. — Херово, честно говоря. Что-то случилось? — Вот у тебя хотел спросить. Он ласково водил ладонью по одеялу, и от этих движений меня мутило. — Один урод заразил меня трипаком в клубе. Вот и всё. Под словами «вот и всё» я и правда имел в виду финал многих действий: отношений с Минхо, хорошего заработка, друзей рядом. — Хей. — И я тут же почувствовал лёгкий аромат парфюма Ли, его руки на своих плечах. Слёзы сами вдруг потекли по лицу, дыхание сбилось, но влагой я не давился: она, как ни странно, будто бы сама по себе ласкала мою кожу. — Мне жаль. — Ты был прав, когда говорил про влюблённость, и про ревность, и про Минхо, я так не могу больше, я пошёл на это ради него, а в итоге он ушёл и так и не звонил… Я всего лишь хотел быть рядом, да?.. Ну, ты понимаешь… У меня растеклись сопли по губам, и Феликс одним движением их стёр. Я покраснел. Он сказал мне что-то вроде: — Понятно, почему теперь он звонит мне каждый день. Какой же Минхо идиот. И я был пиздец как счастлив прежде всего, потому, что Феликс был со мной согласен. Вдобавок, мой бывший зачем-то ему звонил. — У вас были подобные моменты с… — Мой голос был хриплым. — С Чанни? — Ли лучезарно улыбнулся. — Да, поэтому я больше не работаю. Извини, что задевал тебя, я безумно завидовал. И я спросил: «Безумно? Правда?», а он в ответ одарил меня кивком. — Вы с Минхо всегда были такими подростками! Он вечно краснеет и пытается скрыть ваши отношения, а ты рьяно его защищаешь, чуть ли не кричишь о своей влюблённости. У вас был секс, у вас были «я-люблю-тебя-я-тоже-люблю-тебя-солнце» и всё такое… Я больше не мог слушать. Слёзы застилали глаза. Я помню, как всхлипывал и дрожал. — Что такое?! — Феликс потянулся снова ко мне. И я говорил, словно загипнотизированный, одно и то же: «Люблю его, люблю его, люблю его, всецело люблю, полностью люблю, люблю таким, какой он есть. А он меня — нет. Он никогда мне подобного не говорил, Ликс. Мы никогда толком не ночевали вместе, не тусовались где-то ещё, гуляли всего пару раз, ещё сходили в кино, да и всё. Он никогда не говорил, что любит меня. Он всего лишь использовал меня как остальные, как тот же парень с бара, как те же…» — Поэтому ты злился в мой день рождения? — Его голос был тихим, чуть ли не понимающим. Я кивнул. Мы сидели так, застыв во времени. Мои слёзы были горячими и горькими, его ладони — прохладными. Я бы хотел сидеть так вечность в ощущении чужого тепла. И тогда, стоило мне только смириться с мыслью, что мне не хватает любви, Феликс сказал: — Тебе надо рассказать об этом Минхо. И я ответил ему: — Хуй. — Ч-чего? Ну, говорю, хуй. Член, елдак, хрен, конец, агрегат, детородный орган, дохлая змейка, дружок, шланг, оглобля, пенис, сморчок — хуй. Та штука, что водится у тебя между ног. Та самая, Ликс. Вот на неё я сажал его мнение. — Тебе надо сказать, потому что он наш наблюдающий, балда, — последовал ответ, за ним — лёгкий шлепок ладонью по моему лбу. — У Чана скоро день рождения, я всех приглашу. И ты обязательно должен будешь прийти, понял? А там и слова найдутся. Ладно-ладно, предположим. Шлейф от того разговора носился по моей комнате три дня, сдувал пыль с вещей, оставлял ароматы на кровати. Я впервые сходил в душ. Начал всё-таки пить два типа антибиотиков. Почистил, наконец, зубы. Покурил, а потом валялся ещё с полчаса на подушках из-за никотинового прихода. Чума. Гонорея — вещь простая, и с ней жить довольно легко. Так началась пятая стадия. Смачиваешь ватный диск хлоргексидином, проводишь по поражённой коже, усыпанной мелкими язвочками. Открываешь головку члена, слегка надавливаешь на неё пальцами, раскрывая кончик уретры, и льёшь капли прямо внутрь. Параллельно, конечно же, терпишь. Затем приспускаешь трусы до колен, разводишь цефтриаксон в ампуле с новокаином, заливаешь всё в шприц, целишься в верхнюю правую половину правой ягодицы и под углом в девяносто градусов резко вводишь иглу в кожу. Дальше снова терпишь (здесь уже начинает адски сводить ногу, главное — не грохнуться). Потом приём пищи, после неё — сборная солянка: таблетки для печени, для кишечника вместе с доксициклином. Горячая смесь, не находишь? Понедельник, вторник, среда, четверг. Граммовка нерушима. Задница вся в синяках. В пятницу жить надоело, а в субботу снова захотелось. Кюблер-Росс немножко всё-таки проебалась, потому что я считаю, что стадии путаются между собой, и это никакая не модель, а запутанная нить. — Ну что, как оно? — спрашивал тогда Бан, стоя у барной стойки на кухне. — Неплохо, вполне даже стабильно, — отвечал я, придерживая шот. Вероятнее всего, через пару часов меня бы вырвало. — Стабильно хорошо? — Чан пил залпом сразу после вопроса. — Стабильно-стабильно, друг мой. Я впервые назвал его другом, и улыбка сама залезла мне на лицо, словно мартышка. Мы засмеялись. — Слушай, — начал он, прикуривая сигарету, — это правда? — Сердце пропустило пару ударов. Конечно же, парочки всем делятся, даже если всё — это чужие венерические заболевания. — Правда, да. — И ты его любишь? — Что, прости? — Ну, я спросил, правда ли, что ты так сильно любишь Минхо? — А… — Облёгченный выдох. Как ни странно, признать любовь легче венеры. — Да, конечно. — Тогда я был прав, что не заказал проституток. Феликс мне запретил. И я радостно засмеялся. Чуть ли не заливаясь смехом. Со стороны это казалось истерикой, но в душе, милая, я был безмерно счастлив, и это счастье разливалось у меня по венам. Я люблю его. Всем своим потрёпанным сердцем, которое способно разве что на лёгкие касания чужого сердца. Уже не на погружение, как будет способно твоё, но на робкое «да» в ответ на «женишься на мне?». Мы встретимся с ним через полтора часа возле туалета. Неловко скажем «привет» друг другу и инстинктивно сделаем шаги в разные стороны. Я кивну, и он виновато улыбнётся. Во мне слишком много водки, в нём — даже не знаю. Знать не хочу. Квартира Бана настолько огромна, что в комнатах можно потеряться. И я сравниваю их с собственным сердцем: в одной из них висит ненависть, в другой — обида, в третьей — боль, и так по порядку, пока в самой дальней, в самой незаметной не находишь себя. Я буду чувствовать его дыхание на затылке, и он схватит меня за руку, уведёт в одну из них — пожалуйста, пожалуйста, лишь бы там сидело моё «я», а не злость, — и захлопнет за собой дверь. — Я скучал. — И вгрызётся мне в шею, словно животное. Опять ты за старое, ворчливо отвечу я, а сам покраснею. Его руки теперь будут казаться неестественно большими, губы — слишком терпкими и в то же время мягкими. — Мне надо тебе кое-что сказать. — Мой голос будет слышаться чужим, на глазах вдруг выступят слёзы пеленой. — Даже не знаю, с чего начать. С того, что я скучал? С того, что хотел твоих сообщений? С того, что дрочил на тебя каждую ночь и кончал с болью? С того, что люблю твою уверенность, твою порядочность, твою ответственность и самостоятельность, люблю твои изгибы, твою упругую кожу и мягкий живот? С того, что влюблён в родинки, усыпающие твои ключицы? Или с того, что у меня гонорея, и ты от меня сбежишь? С того, что это наша последняя встреча? Милый. Какой же ты всё-таки милый. — Начни с самого главного. Задачу проще ты не сделал, идиотина. Я буду тяжело дышать, потому что он продолжит елозить языком по моей шее. — У меня гонорея. Меня заразили. И его язык тут же застынет на месте. — Давно? — прошепчет в кожу, отчего голос кажется ещё ниже. — Тогда, в клубе. Когда… — Я понял. Прости. И оставит лёгкий поцелуй. Вот, подумаю я. Ну давай, сукин сын, проваливай. Оставь меня одного. Выйди из комнаты и хлопни дверью, прямо как в тот день. Разбей мне сердце снова. Заставь его обливаться литрами вина в попытках себя склеить. Ну же, идиот, давай. Этого я и хочу, и боюсь. Но он всё будет стоять да поглаживать пальцами поясницу. — Ты и сейчас болен?.. — Минхо прошепчет куда-то там кому-то там. — Да, я на лечении. — И ты можешь меня заразить. — Могу. Он медленно стянет с меня футболку, положит её на кровать. Снимет с себя свитер. А затем снова меня поцелует. В сказках часто не рассказывают о сексе, милая. Говорят, что чувства и похоть смешивать не стоит, но я тебе скажу так: очень даже стоит. Сто́ит, когда стои́т. — Тогда зарази меня, — прошепчет он в ушко, а затем оближет его. — Сделай меня своим. И это клеймо посильнее дырки в ухе хряка, «ОБНАРУЖЕНО» и минета в подсобке. У меня начнут течь слёзы. Я скажу ему: «Нет, солнце». Я схвачусь ладонями за его щёки и скажу: «Солнце, не надо. Ты потом сотни, тысячи, миллионы раз пожалеешь. Наши отношения были ямой между сексом и семьёй, а сейчас они станут ямой между незнанием и любовью». — Но я люблю тебя. И я скажу: «Повтори». — Я люблю тебя. Повтори ещё раз. Это истинная сладость для ушей. — Я люблю тебя. И ещё. — Я люблю тебя, — произнесёт он, стягивая презерватив с члена. Разворачивая меня на спину, чтобы я мог посмотреть. — Я люблю тебя, Джисон. — И медленно войдёт внутрь. У меня от волнения онемеют пальцы. Слёзы потекут по горячему лицу — я буквально почувствую, как буду гореть. Смазка около ануса окажется слишком прохладной, и Минхо размажет её круговыми движениями, снова и снова. А потом мне станет интересно, и я спрошу: — Ты трахался с кем-то ещё в этот месяц? — Нет. Его ответы и дальше будут походить на ответы следователю во время допроса, когда тот уже присягнул. — Ты любишь меня? — Да. — Давно? — Влюбился через пару месяцев после знакомства. Потом стеснялся к тебе подойти, потом дело дошло до третьей комнаты, а потом заявился вдруг ты. Минхо, этот засранец, мне чуть палец не откусил! Я дрочил на тебя, а тут вдруг ты. Не с ним в комнате, а со мной. А дальше меня не было, были только «мы». — Почему не звонил? — Я так злился. Думал, что это конец. Хотел сделать тебя своим, но не имел никакого права, и это безумно злило. Кто я такой, чтобы указывать тебе? — Но я тебя послушался. — Потому что хотел слушаться. Я не имел никакого права. Я идиот. — Феликс также сказал. — Будешь болтать про Феликса, — и он толкнётся бёдрами, отчего мне вдруг захочется писать, — и у меня упадёт. — Стоит только на меня, значит? — я развращённо оближу губы. Он кивнёт. — Ещё вопросы? У меня возникнет всего лишь один, но я решусь оставить его на долгое-долгое «потом». Его член будет во мне пульсировать. Он склонится надо мной и начнёт лизать головку, еле как по ней попадая, но мне будет чертовски приятно. Я буду держать в руках раскатанный неиспользованный презерватив и злобно хихикать. Моё клеймо будет у него в крови. Его толчки — они более резкие, глубокие, чуть ли не рваные, и я расплачусь, прося о большем, я буду хотеть его любви, утонуть в ней, ощущать её всегда. — Я сейчас описаюсь, — буду молить я, насаживаясь. — Как всегда, солнце. — Ещё один толчок. — Люблю тебя. — И ещё один. — Люблю, Джисон. Ты моя белка. — Толчок. — Люблю. И я изольюсь. С члена вытечет моча вместе с комьями спермы. Только твой папа способен подарить мне пигазм. Минхо ускорится, секс станет более животным, движения — быстрыми и хаотичными. А затем я почувствую сильную пульсацию и как что-то горячее стекает у меня по ляжкам. — Нам придётся лечиться вдвоём, — скажу я, вытирая слёзы руками. — Я не против. — А ещё я буду носить твои джинсы. И все-все будут знать об этом. — Хорошо. — И если ты разобьёшь мне сердце, то… Но я не смогу договорить, потому что Минхо толкнётся языком мне в рот. Насильно раздвинет челюсти, вылижет щёки и нёбо. Мне будет приятно и в то же время щекотно. Он так и не узнает, что случится, когда разобьётся моё сердце, потому что твой папа его не разобьёт. Потому твоего папу зовут Минхо. А потом Бан будет долго-долго ворчать что-то про смену постельного белья, а Феликс тем временем хихикать у него на коленях. У меня будут растрёпанные волосы, у моего (на тот момент ещё) парня — сиять засосы на шее. И Хёнджин скажет «наконец-то». Ваша драма, скажет, была одной из главных новостей этого месяца. И мне теперь не придётся снова сидеть на переднем сиденье — я уже как-то даже привык к таблеткам от укачивания. И это твоя сказка на ночь, принцесса. О том, как я встретил нашего папу. И название ей — «Цикл из смеха, смерти и спермы».