Dead's Moving Castle

— Отлично поработали! Довольный вскрик в тишине никто не слышит — да и не услышал бы, ведь посетителей в магазинчике пластинок и рок-атрибутики в последние пару часов и не было. Их в принципе никогда не бывает слишком много, но Аарсет, честно говоря, даже не против. Главное, чтобы бухгалтерия, которую он ведет в толстенной тетрадке в черной обложке, сотни раз переклеенной скотчем, выходила бы в ноль. А если тот парень с рогами, чья морда красуется на доброй половине пластинок, сподобится дать ещё и какой-то плюс, это Эйстейн будет почитать за праздник практически национального масштаба. В пределах «Helvete», конечно, если бы та была отдельной страной, как того втайне Аарсет желает. Сейчас до конца месяца, а значит и подсчета итогов, ещё далеко, поэтому радость находится на привычном каждодневном уровне. Во многом Эйстейн сам себе хозяин и день волен закончить, как ему угодно, но что-то внутри не позволяет ему (за исключением редчайших случаев) бросить всё раньше семи часов. Даже сегодня, когда стоило бы уйти пораньше, Аарсет натягивает косуху и закрывает магазин в семь с небольшим и спешит прочь. Евронимус любит полезные знакомства. Так, его дружок Снорре, который исправно трудится в местном баре «Пандемониум», по своей душевной доброте подогнал ему проходки на сегодняшнее выступление Bathory. Из-за чертовой войны к ним крайне редко заезжают музыканты из соседних стран, поэтому такое событие Аарсет не может пропустить. Из-за этой же самой войны не идёт трамвай, и, скользнув в пахнущий сыростью и безнадежностью серый переулок, Эйстейн думает, что во всем виноваты чародеи, ведьмы и кудесники, из-за которых всё и началось. И правительство, конечно же, но в большей степени колдуны. Какой-то конкретный колдун, решивший похитить заморского принца. Аарсет не вникает в эти перипетии, но факт остается фактом — жизнь мирных людей из-за этих причуд пошла по одному известному месту, а в городах теперь полно солдат. Их Эйстейн недолюбливает особенно: шумные, слишком любопытные, и один их вид заставляет ходить по струнке, чувствуя себя так, будто ты что-то украл или совершил какое-то ещё злодейство. Сверившись с наручными часами, Евронимус ускоряет шаг — ему хотелось успеть чуть раньше начала представления, а ещё занять какое-нибудь козырное место с кружечкой холодного лагера, раз бар будет переполнен. Но его планы нарушают двое резервистов в смятой форме, прислонившихся по разную сторону от нужного прохода. В открытую они никак не преграждали путь, но по одним позам становилось очевидно, что Эйстейна изобьют, если он только сунется в арку: — В чем разница между СВД и Тигром, парень? — интересуется тот, что пожилистее, сплевывая на землю. И Аарсет понимает, что это уловка. Психологический трюк, ответ на который в любом случае будет неправильным, даже если он прочтет целую лекцию об аспектах огнестрельного оружия, потому что вопрос заключался далеко не в этом, а звучал примерно так: «Какого хуя ты не воюешь, маленькая блядь?». — Я не… блядь, — осекается Евронимус, от неожиданности споров туфту, и вскидывает голову. Зря он, конечно, остановился. — Вас это волнует? — Волнует, — подает голос второй, оттолкнувшись спиной от арки. — Нас — как раз-таки волнует. Мы месяцами не бываем дома, в окопах землю жрем, мерзнем, терпим поражения как мрази, и уж точно знаем отличие между тем, и другим, а ты здесь сиськи мнешь в тепле и покое. Евронимус чувствует, как затылок в этот момент согревает паршивое чувство. Оправдываться он ненавидел гораздо больше, чем рассуждать о собственных недостатках. — У меня астма. — Ружье это держать не помешает. — Да не годен я, черт побери… — Зато годен идти на какую-то парашу, да? Пока за тебя и таких же обсосков воюют и умирают люди? Всё внутри Аарсета закипает от злости и понимания, что у него нет шансов выстоять против двоих. На последнее ему плевать. Поэтому дрянные слова так и норовят сорваться с его языка, и Эйстейну не хватает всего секунды, чтобы озвучить их: поверх плеча Эйстейна ложится прохладная легкая ладонь, замедляющая внутри юноши не только праведный гнев из-за потерянных минут, столь важных для того, чтобы успеть на концерт, но и, казалось бы, все мысли. — Вот и ты. Так пламя гасит вода. Голос не принадлежит никому из солдат и звучит мягко и отстраненно. Эйстейна захлестывает волна спокойствия. Того чувства, которого в его жизни осталось крайне мало, особенно с тех пор, как на его голову упала ещё обязанность содержать «Helvete». — Как славно, что вы нашли моего гитариста, ребята. Я очень долго искал его, — слышно, как кто-то со спины, так аккуратно опустивший руку на плечо, чуть улыбается, — Но, думаю, вы больше ничем не сможете мне помочь. И стоит опешившим воякам, считавших себя в большинстве и при большей власти, приоткрыть рты, один из длинных пальцев, покоившихся ближе всего к шее, делает взмах. — А другим — вполне. Продолжайте нести свою героическую службу, полную благих и бескорыстных намерений, в другом месте… И молодые парни, выпрямившись до хруста в позвонках и покрывшись мурашками от кирзовых сапог до самых холок, вдруг резко разворачиваются и шумным маршем срываются с места дальше по узкой улочке, неестественно толкаясь локтями и оставляя после себя лишь плотный запах сигарет. Они выглядят потешно и в теперешнем состоянии вряд ли могут причинить кому-то неудобства, чем высокий незнакомец, видимо, вполне удовлетворен. Рука с плеча исчезает, возвращая Эйстейну прежний поток чувств. И замершие секунды наконец продолжают свой ход внутри него. — Иногда война делает из людей свиней, — произносит все тот же шелестящий голос, будто рассуждая о цветах или хорошей погоде. Его хозяин, шутивший со временем, смотрит вдаль, и его глаз не видно из-за длинных светлых волос. — Ими зачастую оказываются далеко не враги народа. Трудно понять, сказано ли это вслух риторически, но к Аарсету молодой человек обращается уже напрямую, когда опускает к нему голову: — Куда тебе нужно пройти? И от этих голубо-желтых радужек, внимательно глядящих на Евронимуса, всё становится на свои места: это был Мертвец, Пер Ингве Олин, бороздивший все поля, туманные горы и бескрайние озера, куда грозы сливают слезы, своим уродливым косолапым строением на пятью ногах. В народе много говорят о чародее. Он герой эксцентричных, но далеко не добрых сказок. Считается, что, соблазняя своей красотой не только женщин, но и мужчин, он проводит с ними кошмарные ритуалы, забирая у них самое важное — горячее влюбленное сердце, после чего бросает их, оставаясь равнодушным к их дальнейшей судьбе. Да, Олин красив. Но красота эта отвлеченная и, кажется, почти всегда ускользающая. Нельзя в полной мере рассмотреть белую кожу или точеные черты лица, до конца запомнить расположение морщинок на тонкой коже, вызванных знающей полуулыбкой. И не важно — веришь ты в молву или нет. Водиться с ним — дурное предзнаменование, опасная рулетка, в которую можно увлекательно сыграть, но никак не выиграть. К счастью, красотой Эйстейна было не заманить. Да и сам он мало кому сдался. Солдаты могли наблюдать, как медленно, словно в сонной дреме, моргает Евронимус, глазея с расслабленным равнодушием на то, как некто за его спиной с обволакивающим голосом заставляет буквально одним движением пальца умаршировать наглецов прочь, но чего они не могли уже видеть, так это того, как Эйстейн взвился, как ошпаренный, стоило незнакомцу только убрать руку от его плеча, подскочил, развернулся в прыжке и наступил в лужу, обрызгивая каплями и себя, и светлые брюки своего добродетеля. — Что это еще за чертовщина? — не зная, к чему конкретно из произошедшего он возвращается своей почти кричащей фразой, Аарсет зло стушевывается и поспешно засовывает в карманы косухи руки и, прочистив горло, возвращается к своему обычному уровню громкости. — Слушай, приятель… Я, конечно, тебе очень благодарен, но я и без колдовских штучек с ними справился бы, как и справлюсь с тем, чтобы добраться туда, куда мне нужно. Бывай. Но, несмотря на то, что время поджимает, Эйстейн, тем не менее, остается стоять на месте, глядя широко раскрытыми глазами куда-то за чародея. Тому есть причина: поверхности двух непримечательных луж дрожат, и из них вырастают две расплывчатые темные фигуры, в которых угадываются силуэты не то собак, не то волков. Удивительное зрелище для Аарсета, ни разу в жизни не сталкивавшегося с магией вот так близко, нос к носу. — Ты действительно справишься сам, Эйстейн. — улыбается волшебник, будто два грязевых волка вовсе не попадали в периферию его бокового зрения. — Но дело в том, что я не совсем справлюсь без тебя. Ты не мог бы оказать мне услугу? И Аарсет, желая отказать на непонятную просьбу черт знает о чём, в этот момент понимает, что может. Повинуясь очередной легкости внутри себя, которую в этот раз не перекрывает ни простой человеческий ужас, ни желание до последнего драться за свою жалкую шкуру с яростным «да никогда в жизни!», он хватается за худое предплечье и уверенно сворачивает в соседний переулок, забывая о своей хромоте. Пер плавно, слаженно и быстро шагает с ним вдоль узкой дорожки между домами, ускоряясь с каждым стуком каблуков (новых и стертых), пока позади них, шлепаясь о встречающиеся стены, столбы и преграды, с нарастающим шумом приближаются хищные очертания зверей, увеличиваясь на глазах. И вот с другой стороны косого переулка, покрываясь черными волнами и волдырями, чертой вырастает еще четыре громадины. И если до этого в голове Эйстейна был какой-то интуитивный план, смутно, но залихватски представляющийся в подкорке мозга, то сейчас, сморгнув, он только и может, что одними губами проговорить неслышное «вот теперь точно пиздец», зло, с досадой скрипнув зубами. — Не совсем, — возражает на несуществующую фразу блондин, и когда ощерившиеся текучие пасти готовы сомкнуться вокруг них, пара резко взмывает вверх, к слепящему свету заходящего рыжего солнца. Во время войны оно не греет даже летом. Но сейчас, плывя в воздухе и машинально перебирая ногами, Аарсет не удивляется ни далеким крышам под ногами, ни мрачным маслянистым теням, которые рассыпались и расползлись лужами по следующим улицам, выискивая путь к ним с земли, ни способностям Олина; он удивляется теплым лучам, нежно касавшимся его лица, согревая бледную, не привыкшую к улице кожу. — Ты так естественно и спокойно летаешь, — звучит голос где-то за краснотой опущенных век, в которых било желтое свечение. — Совсем тертый калач. Так, по крайней мере, когда-то говорили в моих родных местах. Ты молодец. Узкий нос замшевых ботинок касается креста на высоком шпиле старой церкви. Оттолкнувшись от него, чародей начинает плавное снижение в нишу главной площади города, после чего, миновав несколько небольших кварталов, наконец встает на перила «Пандемониума», опуская своего спутника на знакомый балкон, исписанный ругательствами и разрисованный картинками разной степени пристойности. Каблуки поношенных казаков касаются балкона легко, как будто какая-то неведомая сила, подчинившая себе гравитацию и законы здравого смысла, держит Аарсета ровно до того момента, как их с магом руки размыкаются. Каким-то потаенным краешком сознания Эйстейну даже жаль, что Пер отпустил его — такой воздушной легкости в теле он не помнил с самого детства. Но хорошего ведь понемножку, таков сухой закон этой чертовой жизни. — Думаю, ты успеваешь на всё, что запланировал. Побудь здесь еще пару минут, а потом ступай. — на тонких губах вдруг на секунду появляется ободряющая улыбка, — И еще раз спасибо, Эйстейн Аарсет. Часы на городской площади бьют семь раз; и прежде, чем стихает первый тяжелый монотонный бой из семи, светлая макушка скрывается в толпе разномастных, но всё же таких одинаковых посетителей «Пандемониума», и, как ни щурится Аарсет, свешиваясь с балкона, он не может высмотреть Олина. «Что за пиздец», проносится в голове Евронимуса скорее растерянно, чем злобно, и Эйстейн чувствует, что несмотря на то, что он храбрится и делает вид, что всё нипочем, ему всё-таки необходимо переварить произошедшее, даже если оно кажется всего лишь сном — неплохим таким, учитывая то, что ему снится обычно. Побыть наедине с собственными мыслями ему удается до досадного недолго: Аарсет слышит торопливые шаги в тяжелых ботинках, явные попытки перемахнуть через ступеньки, чтобы не тратить время, стук, видимо, колена об ступеньку, тихую ругань и, наконец, источник шума появляется на его глаза. — Евронимус! — Блэкторн. Почему-то Эйстейн надеется, что его триумфальное появление прямиком с затянутых сизыми облаками небес останется не замеченным никем, но то, с каким видом Снорре хватает его за предплечья и смотрит в глаза напуганно, будто это его только что хотели загрызть какие-то уродливые собаки из грязи, не дает Евронимусу никакой надежды. — Мне сказали, что ты спустился с небес на балкон. Может, ты теперь ангел? Ну… не тот, что Люцифер, богов сын, а реальный — с белыми крылышками, как у прокладки, и венком на голове. — Ты что, ёбу дал? Какие ангелы, Снорре? — Эйстейн со всей вежливостью отстраняет от себя руки Руха и смеется хрипло, и изо всех сил пытается казаться беззаботным, но в смехе проскальзывают натянутые нотки. — Знаешь, мне надо чем-нибудь запить случившееся, а потом, так и быть, я расскажу. Что Аарсет отдельно любит в своем друге Снорре — так это то, что его, во-первых, дважды ни о чем просить не нужно, а, во-вторых, намёки Рух понимает с полуслова. О козырном местечке Евронимус уже и не мечтает. Раньше надо было заканчивать со всякими магами, но его настроение поднимает запотевшая кружка холодного светлого нефильтрованного, и особенно тот факт, что она за счёт заведения. И, естественно, хорошая компания в лице Блэкторна в подсобке, в которой можно устроиться прямо на ящике пива. Где-то за импровизированной стеной из этих же ящиков слышен шум, кто-то неловко выкрикивает «Bathory!» в надежде на то, что гости выйдут на сцену. Несколько человек подхватывают возгласы, и так же спонтанно всё стихает. — …на самом деле, я думаю, что он неплохой чувак. Хуй знает, но, возможно, он меня спас. Эти собаки… или волки, не ебу вообще, выглядели довольно стремно, — то ли под впечатлением от происшествия, то ли от собственного рассказа про солдат, собак и путешествие по небу, то ли под влиянием алкоголя признается Эйстейн, утирая тыльной стороной ладони пивную пену над губой, и встречается с крайне удивленным взглядом Снорре, когда поднимает голову. — Так ты, значит, ему душу отдал? — Да что с тобой сегодня такое?! Рух, уймись! — Ну, слушай, если это правда был Олин, то он и сердце твоё проглотит. И спасибо тебе не скажет! Да, да наверняка это он… Фауст сказал, что кто-то видел его замок на Пустоши. Так что… — Снорре, — Евронимус делает большой глоток пива, и Руха спасает от его гнева только то, что по желудку Аарсета разливается приятная прохлада, а в голову даёт легкое головокружение. — Сердце, знаешь ли, можно украсть только у того, у кого оно есть. Так что за меня, — Эйстейн с глухим стуком ударяет себя кулаком по груди. — Не переживай. Блэкторн что-то пытается сказать (и, судя по тому, как его лицо ещё больше озадачивается, это не та тема, которую вообще любит и готов Аарсет обсуждать), но зал за стенкой взрывается криками, свистом и аплодисментами. Надо же, думает Евронимус, не прошло и года. Поднявшись, он всовывает кружку из-под пива в руки Снорре, и шагает в зал, не чувствуя какой-то вины за то, что прибавил своему другу немножечко забот. В конце концов, это работа Руха, а Аарсет заслуживает немного отдыха после тяжелого дня, и раз уж время погрузиться в драйвовую атмосферу, то он это время не упустит. Концерт удается на славу; Bathory выкладываются на все шестьсот шестьдесят шесть, и дело даже не в том, что подобных вечеров в их городе после начала войны было всё меньше и меньше, а со дня последнего прошло едва ли не полгода. Ребята сегодня дали зрителям то, чего им так не хватает в повседневной жизни — ощущение того, что сейчас совсем как раньше. Что нет этих тяжелых нескольких лет ограничений, лишений и снующих тут и там, и даже прямо за дверями «Пандемониума» солдат, что нет комендантского часа, что из семей не призывают на фронт чьих-то братьев, отцов и возлюбленных… Напитанный гитарными риффами, мощным вокалом и несколькими кружками пива, Аарсет даже про события сегодняшнего дня забывает, и это, пожалуй, один из самых приятных бонусов. Из неприятного Эйстейн обнаруживает по возвращению то, что в целом квартале, где находится его лавка, нет света. В принципе, это обычное дело, довольно частое в последнее время, но алкоголь заставляет кровь Аарсета кипеть, и целому человечеству везет, что никто не попадается ему на пути, пока он шагает слегка нетвердо по брусчатке, стуча каблуками. Приходится подсветить самому себе зажигалкой, пока Евронимус пытается попасть ключом в дверной замок, и это выходит у него с трудом, но всё же получается обойтись без происшествий. Хватит уж с него на сегодня. Хоть внутри с замком мучиться не надо, достаточно просто защелкнуть его и всё. Обычно Эйстейн в состоянии пройтись между стоек с пластинками и мерчем с закрытыми глазами, но по нетрезвости и в темноте по пути к прилавку Аарсет бьется ногой об какую-то стойку, едва ли не падает сам, но совершенно точно, судя по звукам, роняет несколько пластинок на пол, материт пластинки на чём свет стоит, хотя они виноваты меньше всего, и добирается до стоящей на прилавке керосиновой лампы. Отработанным движением Евронимус зажигает керосиновую лампу и достает из кармана помятую пачку, кладя одну сигарету в рот. В его голове возникает интересный вопрос: а что будет, если прикурить от лампы? Но, прежде чем Аарсет лишился бы бровей и передних прядей волос, он слышит звук колокольчика над входной дверью сзади, и резко оборачивается. В дверях стоит чья-то фигура — высокая, мощная. Лицо закрыто волосами. Глядя на ночного гостя, Эйстейн хмыкает и ладонью трет лицо. Не мерещится. — Магазин закрыт. Я, вроде, закрывал его… но неважно, он закрыт. Приходите завтра в девять, или нет, лучше в десять. От обращения фигура чуть двинулась, обостряя угол губ, а голубые глаза, остававшиеся в тени волос и ни не на секунду не скользнувшие и краем зрения по парню, неспешно и длинно проходятся вдоль ряда с многочисленными альбомами, пока не достигают конца всех полок в неосвещенной части помещения. И будто бы и нет никакой просьбы уйти. — Убогий магазинчик на окраине города с претензией на тьму, и его владелец, напоминающий старого хромого цербера, — голос незнакомца звучит приподнято. —Иронично. Мило. В чем-то даже забавно. Я бы сказал, что удивлен, но искренне солгу: от него всегда ждешь подобный финт. Потому что таков его вкус. И таков замысел. Рука в черной перчатке обнажает блестящий округ винила из первого попавшегося конверта. Без интереса изучив список названий на обороте, юноша отпускает его, и несколько крупных осколков громко разлетается по скользкой плитке пола в разные стороны, ломаясь под чужими шагами. — «No Remorse». Кавер Cannibal Corpse на Металлику. Пальцы извлекают следующий диск, и, видимо, одно из названий сильно веселит вежливого варвара, потому что он снова озвучивает его, посчитав подходящим продолжением прошлого: — «Only Ash Remains», на этот раз оригинал, — и, покрутив пластинку в пальцах, он улыбается в лоб, ощерив ряд аккуратных зубов. — О, Эйстейн, разве тебе не смешно? По мне так это очень весело. Музыка зрит в корень, а черная музыка зрит в черный, мать его, корень. Подумай сам. Ведь мы порой проходим мимо какого-то исхода, абсолютно задумываясь о том, что эта вещь и есть исход. Например, ребенком человек сидит в ножках перевернутой табуретки, представляя ее кабиной самолета, а в двадцать лет он прыгает с нее, чтобы повеситься. Всем грустно, все плачут, никто не представляет, как же так получилось и что его довело. А ведь табуретка стояла там с самого начала. Снова взглянув на пластинку, посетитель выпускает ее из пальцев и с нежным раскаянием опускает глаза: — Голос, как ни крути, умеет подчинять слух даже самых разъяренных существ. Не представляю, кто вывел этот инстинкт — замирать и медлить, если кто-то уверенно о чем-то говорит. Почему вежливость останавливает? Заметь, я уже даже озвучил тебе исход, с которым ты все это время жил в одной комнате. Если здесь, конечно, возможно жить. А ты даже не попытался спастись, что-то спасти или не допустить исхода в принципе. Глаза поднимаются от пола и с улыбкой вонзаются в темно-синие, уже порядком протрезвевшие. — Ну же, Эйстейн. Тебе не кажется, что пора что-то сделать? Этот вежливый (настолько вежливый, что хочется вцепиться в рожу) взгляд заставляет Аарсета вздрогнуть и вернуться в действительность, ощущая себя полным, кромешным, беспросветным идиотом. Этому есть много причин: во-первых, Эйстейн вообще едва ли понимает, о чём говорит этот молодой человек в вычурном наряде, в которых ходят или фрики, или… нет, нет. Мысль о том, что ему второй раз за день свезло оказаться на расстоянии вытянутой руки с чародеем, которому от него что-то нужно, вызвала какое-то неприятное бурление у Аарсета где-то в области желудка. Мина дважды не падает в одну и ту же воронку — эту гениальную фразу он почерпнул из разговора служивых в трамвае, которые шумели так сильно, что даже у гения умения абстрагироваться Эйстейна это не удалось. Во-вторых, Аарсет был приверженцем суждения о том, что всегда надо стремиться общаться с людьми, которые развиты больше тебя, чтобы развиваться самому, а незнакомец, очевидно, нёс такую околесицу, что вряд ли это можно было счесть чем-то умным. И в-третьих, но в самых главных: какого черта он всё это, действительно, стоит и слушает, разве что не открыв рот и не кивая, как деревянный болванчик с петушиным пёрышком на голове? Да ещё и позволяет, как покорный терпила, портить товар, за который, между прочим, деньги уплачены. Немаленькие. Под длинными чёрными волосами не видно, как напрягаются желваки Эйстейна, когда он стискивает зубы, но по одному взгляду можно догадаться, что сейчас думает про ночного гостя Аарсет. Вероятно, ему стоило бы применить свои навыки дипломатии, в которых Эйстейн особенно хорош после двух кружек пива, но есть один нюанс — сейчас в нём гораздо, гораздо больше пива, а вместе с ним ярости, вскипающей злости и огромного желания не дать себя в обиду. Тем более, что этот напыщенный придурок явно не заплатит за испорченные пластинки, не для того он их ломал, зато хозяину «Helvete» будет хоть какой-то бальзам на душу, когда он от души вмажет по этому лицу. Аарсет хмыкает, коротко ведет плечом и вместо слов, цитат из замудренного закона о торговле или вежливых просьб съебаться к хуям собачьим из закрытого магазина кидается на незнакомца. И… Эйстейн не может похвастаться хоть какими-нибудь успехами в области боевых искусств или уличных драк — не в его комплекции, кондиции и правилах вообще участвовать в подобных мероприятиях, но чего он явно не ожидает, так это того, что он даже не прикасается к обидчику. Тот растворяется перед ним в воздухе, совсем как… — Да чтоб! — в сердцах выпаливает Евронимус, и как будто это превращается само по себе в заклинание — над его головой, противно моргая, загорается одна из секций ламп. Аарсет трясет головой, трезвея окончательно. Увы, но свет ему не помогает разглядеть гостя. Тот просто исчез, хотя Эйстейн слышит его лёгкие смешки, запутывающие его шаги, слышащиеся тут и там… Аарсет может даже поклясться, что чувствует на себе невидимый взгляд вежливых глаз, но нигде, чёрт возьми, нигде его нет. По спине ползёт холодок, и парень даже горбится, будто замерз и хочет сжаться, чтобы было теплее. — Хорошо. Хорошо, блять! Отлично придумал, — под каблуком Эйстейна противно хрустит кусок винила, и этот звук им ощущается как хруст собственного позвоночника. И плевать, что это, кажется, был кавер. — Любой умник, обладая магией, может прийти и делать, что ему заблагорассудится, а потом съебаться вникуда. Ударить в спину легче всего, а? И где ты? Но в ответ Евронимус слышит лишь противное жужжание галогеновых ламп наверху и собственное дыхание — сбитое, быстрое, напряженное. Вдруг позади него в проходе лопается один из светильников. Резко обернувшись на звук, он, еще не осознав разумом, но уловив это краем глаза, понимает, что оттуда, из провисшей черноты, раскрыв руки и вытянув шею, к нему с нечеловеческой скоростью и нарастающим страшным гулом несется полупрозрачный морок. Кажется, что столкновение неизбежно, что Эйстейн, закрывшийся руками, попросту рухнет от силы удара, но тень проходит сквозь него, лишь выбивая воздух из легких. И чем дальше она отплывала к прилавку, тем материальнее становился незнакомец, а удушливое хриплое дыхание, затрудненное астмой, — свободнее. И когда Аарсет, держащий себя за шею и с хрипом переживающий каждый новый вздох, наконец поднимает глаза на спину в черной змеиной коже, Варг, будто почувствовав это, дарит ему последний свой взгляд, лишь едва повернув голову к плечу: без каких-либо естественных чувств приподняв уголок губ, он щелкает пальцами в воздухе, и стеклянная колба керосиновой лампы, от которой Эйстейн столько лет желал беззаботно прикурить ради какого-то личного безобразия, с грохотом разлетается в разные стороны, когда огонь, горевший маленькой лучиной внутри нее, за секунду разжегся и поднялся к потолку мощным столбом, озверевая от магии. Полистирольные плитки без труда схватились пламенем, позволяя ему быстро расползаться по всему навесу, отчего плавящийся пенопласт вскоре закапал горящими каплями вниз: на диски, которые уже никогда больше не продадутся, на комиксы и книги, некрасивой грудой разваленные на прилавке, на красное шерстяное покрывало, смято оставленное на матрасе, и вещи, приготовленные для стирки. Все горело. И в этом бушующем свете, в котором стали обваливаться лампы и проводка, исчез и колдун. Положа руку на сердце, Евронимус со всей своей честностью и открытостью ответил бы при случае, что у него нет ни единого человека в жизни, которого он бы, в случае чего, вытащил бы из пожарища. Не потому что его сердце черствое настолько, что в нём не осталось ни капли сострадания к кому-либо, вовсе нет: просто Аарсет трезво оценивает шансы, и то, что из горящего здания пришлось бы, скорее, спасать его самого. Но сейчас он один — он и кое-что, что заставляет его не бежать в ужасе из места, которое как никогда соответствует своему названию, а наоборот ринуться внутрь и совершенно не думать о том, что трещат балки над головой не просто так, и как же ему везет, что капли полистирола не прожигают косуху насквозь слишком быстро. И что с каждым вздохом дышать становится всё труднее и труднее. В пылающем ужасе Эйстейн добирается до самого дорогого, что у него есть и когда-либо вообще было — до своего любимого «Гибсона», за который стоит умереть… но не сегодня. В глазах у Аарсета темнеет, когда он хватает слишком тяжелый сейчас чехол и кидается обратно, к зияющей черноте за разбитым стеклом на входной двери. Ещё, ещё немного, наступая вновь на пластинки на полу, но теперь, за шумом собственного бешеного сердцебиения и гулом огня, Эйстейн не слышит под ногами их хруст. Из последних сил он толкает плечом дверь и вываливается наружу, проходит несколько ступенек и, споткнувшись на ровном месте, падает наземь — аккуратно, лишь бы не повредить гитару, и крепко жмурится. Способность хоть как-то дышать к нему возвращается не сразу, и Аарсет чувствует себя так, будто он рыба, выброшенная на берег, открывая рот в тщетных попытках глотнуть хоть немного воздуха. Немногим позже к нему возвращается осознание того, что он лежит на асфальте, вымокший в какой-то луже из-за ночного моросящего дождика, и обнимает гитарный чехол так, как не все утопающие обнимают спасательный круг. И что над ним склонились какие-то неравнодушные граждане, у которых выдалась, очевидно, беспокойная ночка. — Дедушка, Вам помочь? — подал голос какой-то юнец, видимо, после того, как убедился, что человек на земле не собирается помирать. Известное правило — не трогать умирающего, иначе тебе самому прилетит в случае неудачно оказанной первой помощи. — Какой я тебе, блять, дедушка? — сипит Евронимус, и пытается заставить своё тело двигаться. Сложнее всего оказывается убедить себя в том, что надо разжать руки и перестать обниматься с долбаным чехлом. Остальное дается тяжело, но, как бы ни парадоксально это ни было, легче, чем отпустить, наконец, гитару. Замедленно, кряхтя, Эйстейн переворачивается на живот и приподнимается на… руках? Это точно его руки? Вместо его маленьких, в чём-то даже нежных ладоней, способных, увы, на ласку лишь в отношении гитары, сейчас Аарсет видит торчащие из-под рукавов кожаной куртки чьи-то чужие руки, определенно. Сухие, морщинистые, узловатые, ещё и еле двигающиеся. В отражении в луже, в темноте, пусть и разгоняемой огнем и зажегшимися фонарями, видно откровенно хреново, но даже так Евронимус видит, что его чёрные волосы вовсе не чёрные, а какие-то светлые, трёт свои глаза и чувствует под подушечками сухую кожу, покрытую морщинами, а не свою привычную. В его голове до противного пусто, когда он, стоя на коленях, поворачивается назад и видит то, как из окон его магазинчика вырывается огонь и коптит стены снаружи, каким-то невероятным образом не перекидываясь на соседние здания. Собравшиеся зеваки охают и ахают, где-то вдали слышится нарастающий звук сирены пожарной машины, а Эйстейн, одними губами прошептав задушенное «блять», бьёт бессильным кулаком по асфальту и сгибается пополам. «Ёбаное колдунство…»