Стены слышат всё. Стены помнят всё. И в тот самый момент, когда отец Беокка закрыл двери за Утредом, они были полностью готовы слушать, вдыхать гранитом каждый звук.
— Я оставлю тебя, король скоро прибудет, — настоятель, сложив губы в тоненькую нить, удалился из зала, оставив воина в звенящей тишине.
Воздух был сырым и тяжёлым, точно отлитым из мрамора. Лучи солнца, косо падающие на расправленные на столе свитки, казалось, не грели, а только добавляли пространству холодную строгость.
Утред был здесь и раньше. Не один раз.
Он подходит к столу, на котором покоится множество исписанных пергаментов. Он проводит рукой, слегка касаясь бумаги, — пальцы плывут по едва застывшей охре, лазури, кармину. На каждом пергаменте он видит себя: на каждом из недавно начертанных образов.
И всё как наяву снова всплывает перед взором:
битва при Синуит. Опасная операция с поджогом кораблей, поединок с Уббой — предводителем данов — один на один, и как итог — обвинение в предательстве вместо славы и награды;
битва при Этандуне. Потеря в бою друга и наставника Леофрика, зверское убийство дорогой Исеулт, ярость, и — победа, одержанная слишком дорогой ценой;
битва при Бемфлеоте. Избавление Альфреда от ужасной дилеммы между сохранением жизни дочери и спасением королевства, освобождение прекрасной Этельфледы и её возвращение отцу…
Утред закрыл глаза. Перед ним пронеслись лица суетящихся язычников, встревоженных пожаром, слёзы Этельфледы, не желающей покидать мёртвого возлюбленного, а после отчаянно рвущейся в бой за местью его брату-убийце. Да, в ту ночь многое пошло не по плану, но таков исход Утред поистине считал наилучшим.
...На каждом пергаменте был славный воитель; на каждом изображении, но не в словах и буквах: текст не таил в себе ни единого упоминания о нём.
Утред не содрогнулся — ни когда увидел первое, ни когда осознал второе, ни даже когда голос из-за спины заставил его выйти из облака воспоминаний и размышлений.
— Это летопись, её страницы, — Альфред отделился от колонны, тихо и неприметно. — В ней будет отмечено моё правление от мгновения гибели моего брата до этих дней. Своего рода — это песня, в которой не будет Утреда Беббанбургского.
Поступь Альфреда была такой невесомой, что Утред едва ли мог слышать его шаги.
— Люди всё равно будут помнить мои поступки, — повернувшись к королю, бросил гость.
— Но они умрут, как и все мы, — приближаясь, возразил тот. — А эти страницы останутся. Отметив поступок чернилами на бумаге, мы делаем его вечным. Когда учёные спустя столетия будут читать написанное, образ Альфреда явится им. Но они ничего не будут знать о лорде Утреде,
…
о его верности,
Альфред делает ещё один шаг навстречу Утреду.
…
мудрости,
Альфред подходит к нему почти вплотную.
…
смелости,
Альфред осторожно касается плеча воина, но рука скользит дальше, за спину.
…
храбрости
Альфред вызволяет чужой меч с янтарем в навершии эфеса.
…
и дерзости.
Альфред отступает на шаг и направляет лезвие прямо на Утреда. Обнажённая сталь касается подбородка. Но не страшит. Не обжигает.
Секунду они безмолвно смотрели друг на друга.
Утред стоял спокойно. Он не вздрогнул и на этот раз. Он думал лишь об Альфреде и его здоровье — было видно, сколько усилий тот прилагает, чтобы держать оружие в руках. С последней встречи Альфред сильно изменился: болезнь нещадно подреза́ла дни его жизни, точно урожайные колосья, и сейчас он напоминал призрака более, чем когда-либо.
А король тем временем воображал, как он мог бы пылко провозгласить, что даже будучи немощным пред ликом смерти Альфред Великий нашёл в себе силы, чтобы убить Утреда Рагнарсона, изменника и предателя, и что это тоже увековечилось бы на страницах летописи.
Он мог бы всё это высказать — и стало бы легче — но он не произнёс ни слова. Не произнёс, потому что никогда в глубине своего сердца не считал бывшего главнокомандующего своей армии ни предателем, ни изменником.
Он мог бы убить его, но не стал. Потому что они связаны друг с другом.
Тяжело опустив меч на стол прямо поверх новоявленных летописей, он сам опускается на сиденье, с трудом переводя дыхание. Жестом предлагает сесть и Утреду, и тот располагается напротив.
— Почему ты здесь? — спустя некоторое время, чуть бодрее спрашивает Альфред.
— В Винтанкестере?
— Нет, в этом зале. Что бы ты хотел сказать мне, пока я ещё могу слушать? — уперевшись локтями о стол и скрестив пальцы под подбородком, король в ожидании обращает взор на прежнего военачальника. Его вид действительно указывал на то, что он — весь во внимании.
Утред улыбнулся, вновь мысленно возвращаясь в прошлое. Он вспомнил: когда-то на витенагемоте всё было с точностью до наоборот. Тогда Утред приставил нож к тонкой шее Альфреда, угрожая всем присутствующим его смертью. Покушение на жизнь короля — государственная измена. Он знал закон и не хотел совершать этот поступок даже в целях запугивания, но в отчаянии был вынужден пойти на такой шаг. Пожалуй, тогда-то он — полудан-полусакс — и стал изгнанником. И все его ненавистники в Уэссексе — а их было немало и за пределами королевства — могли, наконец, в открытую высказывать свою неприязнь по отношению к нему.
— Прежде всего я сказал бы, что ни за что не стал бы убивать Вас. Я не отнял бы Вашу жизнь даже тогда, когда приставил нож к Вашему горлу. С большим удовольствием побил бы, да, но я ни за что не стал бы тем, кого окрестили бы убийцей Альфреда, короля всех саксов.
— Убив меня, ты хотя бы заслужил место на этих страницах, — задумчиво произносит Альфред, откладывая рукописи в сторону.
— Такое наследие мне не нужно. Я уже заслужил своё место на них, — констатировал Утред. — Однако, моё отсутствие там понятно. Каждый из нас — герой
своей песни.
Утред замешкался. Он не был уверен, стоило ли с такой явной иронией добавлять последнюю фразу. Кроме того, так или иначе — он уже был в хрониках: безымянный, но был. Сказанного не вернёшь, а потому, чтобы скрыть замешательство, воин потянулся за своим мечом — вернуть его обратно в ножны.
— В кувшине есть вино, налей, — нарушает молчание Альфред. Таким тоном он привык отдавать приказы.
Утред встаёт и направляется к другому краю стола, где стоял кувшин с вином. Он неспешно разливает вино по кубкам. Алая вода струится живым ручьем, её капли едва не падают на бежевые листы хроник.
— Мы оба старались переиграть друг друга, хотя мы с тобой так похожи. Мы же одна чаша. И одна вода в ней. Мы старались переиграть и — проиграли, — Альфред хотел взглянуть в принесённый Утредом наполненный кубок, но не хватило сил даже для того, чтобы приблизить его к себе.
— Я боюсь неопределенности грядущего, — продолжил он, склонив голову в сторону девственно пустых, готовых впитать в себя ещё непостроенную историю кусков пергамента. — Если огонь ненароком навестит дом — не останется ничего, и пустых страниц в том числе. Всё канет в небытие. И что же будет дальше?
— А дальше, милорд, будет жизнь. Она продолжится, как и всегда. Скоро наступит время других. Какое это будет время — Бог решит. Ну, или боги, — усмехнувшись, добавляет Утред.
Альфред опрометчиво кивает, словно хочет скорее перейти к чему-то более важному — что важнее разговоров о дальнейшей судьбы Англии.
— Я ошибся как в суждениях, так и в наказании. Я обращался с тобой без должного уважения и доверия...
Альфред отвернулся к окну, но Утред успел заметить, что его глаза сделались влажными. От солнца ли или от болезни — этого он разобрать не мог.
— В летописи не будет сказано, что Утред — опора Альфреда. И был ею много раз. Что правитель Уэссекса и Утред Беббанбургский шли плечом к плечу, бок о бок строя королевство. На страницах не будет написано, что я служил сердцем и разумом Англии, а ты — её руками и её оплотом. Что я — её дух. Ты — её меч. Там не будет этого, но я знаю: такова правда, — размеренно отчеканивает каждое слово король. — Людские летописи и летопись, которую ведёт Бог, — отнюдь не одно и то же.
Закончив, Альфред достаёт из-под мантии небольшой исписанный лист. Утред замечает, что послание на нём заверено подписью короля и скреплено его печатью.
— Я дарую тебе прощение. С этого дня ты помилован.
Теперь заблестели и глаза Утреда, но Альфред знал: это ни от солнца и ни от пыли.
Он протягивает помилование Утреду, но тот на него уже не смотрел, будто и не о нём он мечтал столько лет. Не отводя глаз от правителя, Утред тянется к его рукам, сжимает их, одну, другую, судорожно, резко, чересчур сильно, словно ничего важнее этого порыва сейчас не существует и существовать не может. Листок падает, а Утред так и продолжает держать Альфреда за руки, взглядом пронзая того насквозь. Король смотрел в ответ, и в этом взгляде было всё: доверие, забота, милосердие, прощение — дарованное и обретённое, — свет.
— Я давно должен был сомкнуть глаза и предстать пред небесными вратами. Но надежда на нашу встречу поддерживала во мне жизнь и не отпускала меня. Теперь я обрёл мир и покой.
— Спасибо, милорд, что исправили свою ошибку, — только и смог вымолвить Утред.
— Избавиться от страдания можно только прочувствовав его до конца. Подняться выше солнца можно только опустившись на самое дно.
Альфред находит в себе силы, поднимает кубок и произносит, паузами выделяя каждое слово:
— За того, кого я так и не смог понять, но без кого я не умер бы королём. За Утреда, истинного лорда Беббанбурга. За героя
нашей песни.
Такова моя надежда. Такова моя клятва.
***
Стены слышат всё. Стены помнят всё. Ни летописи, ни люди не узнают, что произошло в этом зале; что олицетворяло это неведомое слияние рук; что единство этих двоих — краеугольный камень всей Англии — от Нортумбрии до Уэссекса.
А стены будут.
И даже сквозь века, когда сами стены превратятся в груду каменных глыб, — их память вырвется наружу, эхом пролетит над новыми цивилизациями, даруя новым людям силу, мудрость, веру.
Потому что стены помнят всё.
