пришла весна, спрашивает о тебе

Она улыбалась в те мгновения, когда я её видел — лицо её было одухотворенным, взгляд полон нежности, и руки её, тонкие, изящные, ложились мне на плечи. Я был растерян — не знал, что говорить и как поступать, но она всегда направляла меня, её воплощение, сотканное из всех моих ощущений и тех взглядов, которые были обращены к тебе, являли мне ее облик на фоне твоих пронзительных глаз. Она была как верная спутница, подаренная тобою, всегда рядом, всегда помогала и замирала, стоило тебе мне улыбнуться — чуть нервно, неуверенно, застенчиво. Мы смотрели на тебя, заворожённые, оба, ведь она была воплощением моей любви к тебе, она и была любовью. Ты казался нужным мне, тем, кого я так долго искал и наконец-то встретил сквозь череду падений, неудач и ошибок. Я смотрел в твои глаза и видел в них своё счастливое отражение, и ты был рядом, сжимал мои руки в своих. Она смотрела нежно и ласково, так, как матери смотрят на своих детей, и ты был её избранником. Нашим. Моим, и моей любви к тебе. Это было странно, но все всегда имело свойство рушиться, и я знал об этом. Ты сидишь на холодном полу в моей растянутой футболке и шортах — помятый, растрёпанный после сна и бесконечно уставший. В тебе сквозила горечь, слёзы капали на ткань, и ты лихорадочно их стирал, не желая показывать моменты своей слабости — все такой же гордый и ненароком обиженный мной. Она стояла полупрозрачной тенью за тобой и улыбалась — бледно и растерянно. Я не хотел, чтобы она исчезла. Как и ты. Я подходил ближе, осторожно, чтобы не вспугнуть и не утратить то, что мы так долго строили вместе. Я не хотел быть похожим на него, твоего отца, которого за годы перестали затрагивать истерики женщины, на которой он был женат и имел двоих детей. Для меня твои эмоциональные всплески никогда не казались чем-то плохим или неправильным. Ты так разряжался, выплескивал все наружу и оставался некоторое время пуст. Я ждал, пока ты набьёшь эту гору посуды, сломаешь бутылку с вином, потушишь свечи, бросишь хлёстко, что я мудак и ты уходишь от меня к кому-то, кто будет уделять тебе больше времени. Но мы оба знаем: ты не ушёл бы, а я не отпустил. «Королева драмы», — язвила твоя мать, хотя была точно такой же. Вы требовали таким образом внимания, но твой отец так этого и не понял. Вас было легко прочитать, если действительно хотеть этого. Мы оба знали — я не нравлюсь ей, и не нравился никогда. Но тебе всегда было все равно. Потому что я никогда не оставлял тебя заплаканным, в одиночестве и большом доме с тремя напуганными детьми, двумя из которых были мы. Потому что я всегда был рядом, мы росли вместе и становились на ноги тоже. Потому что никто не знал тебя лучше меня, никто не смог бы понять лучше. Потому что я научился определять по оттенку твоих глаз, в каком ты настроении, потому что я знал, что ты бесконечно любишь дождь и спокойно отпускал тебя гулять ранней весной, и всегда притягивал к себе, полотенцем начиная сушить твои мокрые волосы, когда ты возвращался — уставший, мокрый и совершенно счастливый. Дождь заглушал твои хаотичные и беспорядочные мысли, и тебе всегда было легче под него думать. В хмурую погоду ты переставал хмуриться — расцветал, как цветок в воде, и нежность твоя лилась через край. Будто бушующая за окном непогода могла забрать с собой ненадолго все твои страхи и тревоги, и ты мог продемонстрировать мне, как можешь и умеешь любить. Твоя чувственность поражала, разжигала страсть и ты не мог насытиться моим вниманием: все приникал ближе и не отпускал мои руки на твоих бёдрах. Ближе, ближе, ближе. Твои бледные ноги всегда были у меня в приоритете, и я зацеловывал каждый миллиметр: лодыжки, стопы, подрагивающие и сжимающиеся пальцы. Ключицы, руки, шея, уши, все в тебе было облюбовано мной. Ты заслуживал быть любимым всем миром, но я мог любить тебя за всех них. Клянусь, ты был прекрасен, когда был уверен, что я тебя люблю. Твоя внутренняя сила, которая всегда поражала меня, возрастала во много раз, мнение окружающих более тебя не заботило, и шепотки за спиной игнорировались счастливой улыбкой, расцветающей на твоём лице, когда я забирал тебя после пар. Твоя уверенность в себе и во мне — вот, что стало для меня стимулом никогда не сдаваться. Я уехал, забыв тебя предупредить, совсем замотавшись на своей должности, чувствуя ответственность за людей. Ты резко распахнул дверь — мне захотелось попятиться. Ты был зол тогда, страшно зол и напуган. Ты бил меня по груди, клялся переломать ноги и развестись, но я обнимал тебя, домашнего, встрепанного, с порога — ещё не снявший куртку и пришедший прямо с оживленной ночной улицы. Ты был тёплым, а ещё взвинченным и нервным. Я хотел успокоить тебя. — Не злись на меня, — прижимал тебя ближе, и твоя макушка упиралась мне в ухо, и я чувствовал твоё напряжение, вызванное беспокойством. Я не хотел, чтобы ты был беспокоен, не тогда, когда я рядом. — Я не хочу, чтобы ты злился. Потому что у тебя начинается мигрень, поднимается давление и ухудшается состояние — раньше это было твоим обыденным состоянием, но не теперь, когда я наконец могу быть рядом и обручальное кольцо блестит в полумраке на твоём пальце. Когда и твоя мать, и отец, и наша сестра — все-все было позади и теперь не являлось препятствием. «Твоя мама всегда говорила, что я принесу несчастья вашей — нашей — семье. На что ты улыбнулся — у меня перехватило дыхание, я клянусь, — и произнёс спокойно, накрывая под столом своей рукой мою, что я делаю тебя счастливым. И если это означает бедствие, то так тому и быть, ты согласен быть проклятым. Мы уходили оттуда вместе, и ты ничуть не казался расстроенным. Мы гуляли, оставив машину где-то позади — смеркалось. Закатное небо и маячившие где-то впереди общие планы дарили надежду на лучшее. — Отец всегда говорил, что ты самый лучший, и мне стоит равняться на тебя, — вдруг сказал ты. Я не знал, что на это ответить, потому что это была одна из твоих ран: незаживающих, возможно ещё тревожащих. Я посмотрел на тебя: ты был озадачен, но затем поднял взгляд и улыбнулся так ярко, что у меня помутилось перед глазами — ты никогда не улыбался. Так. Всегда говорил, что улыбки — это по моей части, а ты и можешь сверкать недовольным лицом. Но ты выглядел так, будто нашёл ответ на загадку, которую искал очень-очень долгое время, и тут тебя озарило. — Но раз ты самый-самый, то я ещё лучше, потому что ты – мой, — я стоял как вкопанный: у меня не было слов. Ты, увидев мое замешательство, рассмеялся. Так, как не смеялся очень давно, с самого нашего детства. Счастливо, громко, искренне. И я вдруг возненавидел всех людей, которые всю жизнь внушали тебе, что ты не дотягиваешь, не достоин, поселили в тебе комплексы и вынудили закрыться от мира за защитным слоем. Твоё настоящее я — вот, что на самом деле имело значение. — Хватит морозиться уже, эй, и поцелуй меня, — твоё лицо неожиданно оказалось близко, а дальше все было так, как может быть только у нас с тобой. Я до сих пор храню в памяти эту улыбку. Тебе она так к лицу.» Вспоминая все это, я все отчетливее понимал, что ни за что не могу тебя потерять. Твои плечи дрожат — то ли от холода, то ли от слез, скатывающихся с твоих щёк. Я становлюсь на колени, будучи готовым быть отвергнутым, чтобы обнять тебя снова, но ты прижимаешься — крепко, не переставая дрожать, цепляешься тонкими пальцами в мою рубашку и дышишь сорвано, пытаясь успокоиться. У тебя не получается, и ты воешь ещё сильнее, заглушая звуки тканью. Возможно, наши отношения стояли того, если ты, вместо того, чтобы оттолкнуть меня, как непременно сделал бы раньше, не желая проявлять перед кем-то свою уязвимую и беззащитную натуру, тянешься ближе и ищешь спасения во мне. Моя любовь стоит за твоей спиной и улыбается печально. Я ловлю твои слёзы губами, крепко держу дрожащие руки — ты тяжело дышишь и смотришь. Я сажаю тебя к себе на колени, обнимаю крепко и смотрю в панорамное окно на всю стену, которое показывает ночной, горящий яркими огнями Шанхай. Глажу тебя по спине, слышу твои медленно успокаивающиеся всхлипы. Не отпускаю до того момента, как ты не отстраняешься сам: прячешься за заслоном коротких волос и накрываешь лицо руками. Я сбегаю в кухню за холодной водой, присаживаюсь рядом, и приподнимаю твой подбородок, приставляя стакан к губам. Ты выглядишь потерянным: я смотрю на тебя и вижу все моменты, которые мы провели вместе. Отчетливо понимая, что влюбился не только в твою улыбку: в тебе было, есть и будет множество вещей, без которых я уже не представляю свою жизнь. Эти рубцы, шрамы, и все остальное, что все ещё зияет в тебе тревожной пустотой, возможно и не получится уничтожить. Но разве это имеет значения? Имеет ли это значения, когда я могу сидеть рядом и целовать тебя в висок, держать твои дрожащие руки и стирать с лица слёзы. Имеет ли это значения, когда ты устало прижимаешься лбом к моему плечу и зарываешься руками в мои волосы? — Хотел бы я быть нормальным, — вдруг шепчешь ты. — Ради тебя, ради отца, матери… Что со мной не так? Хотел бы, чтобы тебе было проще. Чтобы не приходилось… вот это всё. Я не вижу твоего лица, лишь чувствую твои губы на своём плече, их шевеление, и потрескавшуюся сухую корку. — Они были неправы. Почему ты этого не понимаешь? Почему ты не можешь предположить, что они могут ошибаться насчёт тебя? Они ведь не знают тебя. Не знают. Их мнение — не единственно верное. Я понимаю, что тебя не переубедят мои слова. Но верь мне тоже, ладно? Я люблю тебя. Люблю. Тебе не нужно меняться, становиться неведомым «кем-то». Тебе не нужно заслуживать мою любовь, А-Чэн. Любовь вообще не нужно заслуживать. Она просто есть, и все. Я чувствую твоё ускорившееся дыхание. — Прости, — звучит растерянное, — я просто хотел, чтобы тебе было легче. Я не помогаю, да? Глупый. Какой же глупый. — Ты – лучшее, что со мной случилось. Тебе не нужно постоянно быть в порядке, это нормально, когда людям плохо и они ищут подтверждения, что их любят. Ты не обязан быть идеальным, не обязан быть лучшим, ты вообще ничего не обязан. Тебе достаточно просто быть, понимаешь? Ты можешь быть травмирован. Ты в этом не виноват. Виноваты только те люди, которые за это ответственны. Все в порядке. Ну же, посмотри на меня. Ты вздыхаешь, ещё крепче цепляешься за меня, опаляешь дыханием шею. Ничего не отвечаешь, но я знаю, что ты успокоился. Тебе помогло – а это самое главное. Мы сидим так долгое время, и твоё дыхание все медленнее и медленнее. — А-Ин, — сонно шепчешь, утыкаясь носом в мою шею, — пойдём в спальню.

Я не могу надышаться запахом твоих волос, Ты можешь остаться? Честный вопрос. Первые поцелуи, на губах твоё имя, Простые слова, но я гордился ими. Так много всего вокруг, но с тобою иначе. Мне не кажется, я чувствую, что ты для меня значишь. С тобою я понял, кто я такой, Все мои страхи далеко-далеко. В этом городе, в этой квартире, В этой жизни, в этом странном мире Я прошу тебя, будь со мной рядом, Ты - моя любовь, ты - всё, что мне надо.

«Нежность» Мачете