Дождь

      — Я вот грущу. Но ты не грусти, Валер.       В Липецке дождь третий день, температура плюс пять градусов по Цельсию и смог, а потому Валера сейчас лежит напротив Антона, чувствуя его руку у себя на щеке, пальцами легонько перебирающую темные волосы. Смотрит в зелёные глаза напротив, а те — на него. За окном уже сумерки, часов шесть вечера, свет в комнате не горит, но разглядеть друг друга можно. Оба слегка улыбаются. Воронцов — искренне, стараясь ободрить поникшего юношу, чтобы у того взгляд хоть чуть-чуть повеселел. Антон это ценит, но с собой поделать ничего не может и опускает уголки губ, а по переносице на противоположную щёку скатывается первая слезинка. Валера ловит её взглядом и тоже протягивает руку к чужому лицу, стирая большим пальцем мокрую дорожку.       По комнате слышится первый всхлип. Тихий такой, но пробирающий до мурашек. Валера видит уже и вторую, и третью слёзы, но их не стирает. Наблюдает только, как у Липова ресницы дрожат. Да, и он сам весь. Антон подвигается ближе, обхватывая чужую спину руками, и утыкается носом в плечо. Валера тёплый, и пахнет вкусно. Липецк пытается вздохнуть сквозь слёзы, но получается влажно, и Воронецкий готов заручиться, что почувствовал на своей шее капельки.       Брюнет проводит широкими ладонями по липецким лопаткам, шепчет что-то ему на ухо. У Антона плач всё громче, мысли всё скомканней, а дыхание всё горячее от слёз. Он прильнул к Воронецкому ещё ближе, будто хочет от чего-то спрятаться. Что бы это не было, он знает одно: Валера действительно спрячет. Спрячет и от проклятого смога, и от температуры плюс пять, и от дождя третий день.       — Погрусти, Антош, погрусти.