***
— Так, давай, садись, я буду диктовать. Печатай пока, потом от руки напишешь. Артём теперь даже в своих очках с толстенными линзами едва ли видит дальше собственного носа, поэтому Илья сегодня в роли секретаря. Садится за стол и открывает ноутбук. — А чего родаков не попросил? — Ой, эти конформисты… Их пока носом не ткнёшь, они делать ничего не станут. Я-то знаю, что меня в землю закопать хотят. На херу я вертел их хотелки. Я хочу рядом с Горшком и Цоем, на Богословском. И не в земле, а в урне, — мечтательно заявляет Артём. Илья в очередной раз поражается его невозмутимости. Вроде бы и говорят о смерти, но таким буднично-весёлым тоном, будто прогноз погоды обсуждают. Он исправно набивает под диктовку завещательное возложение, где все родственники Артёма обязуются исполнить его последнюю волю. — Это должна быть плита и отдельное место, записал? В колумбарии среди других придурков не хочу. Я бы тебя ещё попросил эскиз к плите сделать и надпись на ней, типа: «Жил он, жил… И помер!» — Артёма душит смех, а следом — кашель. Илья бросает печатать, приподнимается с кресла, показывая, что может помочь, если нужно. Артём продолжает кашлять, но уже меньше. Выставляет руку вперёд, мол, всё в порядке с ним. — Кха… Ща… Кхе… Нормально будет. Кхе-кхе. Спазмы задолбали, ой, — кашляет он вперемешку со смехом. Утирает мизинцем смешливую слезину в уголке глаза. — Вот будет угар. Спорю, никто ещё не помирал так, как я собираюсь. Артём снова смеётся, но в этот раз уже предусмотрительно тише. Они ещё какое-то время обсуждают текст возложения, причёсывают его, потом Артём просит Илью набрать номер юриста. — А наследственное составлять не будешь? — спрашивает Илья. — Уже составил, — отвечает ему Артём, прикладывая мобильник к уху. — Ещё когда видеть мог. Да там составлять-то нечего было, у меня ж ничего нет почти… Алло?.. Пока Артём приглашает к себе нотариуса, Илья размышляет о чём-то и усмехается. — Чего ты? — окликает его Артём, завершая звонок. — Да так. Вспомнил этот мем с танцующими гробовщиками. — Да, я тоже об этом думал, но, во-первых, это гроб. А во-вторых, у нас тут точно такое не устроить. Хотя, я бы посмотрел на то, как группа негров с моей урной танцует, — снова гогочет Артём. Илья представляет себе это в уме и тоже смеётся. И правда, забавно выходит. — Хорошо, что мне восемнадцать как раз исполнилось — все эти штуки самостоятельно проворачивать могу, — Артём тычет пальцем в экран ноутбука. — Слушай, я в завещание это включать не буду, надеюсь, ты просто по-дружески мне песни поставишь на похоронах. Мои любимые. Я тебе потом плейлист покажу. — Ты серьёзно? Меня же твои поедом съедят. — Ха! Мне до этого уже не будет совершенно никакого дела. Если не включишь, я с того света тебя достану. Вот тогда и посмотрим, кого ты больше боишься — моих родичей или моего мстительного духа, — зловеще смеётся Артём.***
Вместе с родителями Артёма они спускают его на кресле-каталке вниз по лестнице пятиэтажки и усаживают на пассажирское сиденье Илюхиной машины. От их района до Ладоги ехать час. Артём всю дорогу до озера напевает себе под нос песенки в полудрёмном состоянии. После морфина он всегда такой, расслабленно-философский. Илья подсчитал, что пяти милиграммов опиата им с лихвой хватит, чтобы доехать и вернуться обратно, но на всякий случай у них с собой ещё есть. Доезжают до Орешка, и Илья останавливает машину у мемориала, чтобы видно было крепость и залив. Рассказывает об этом Артёму. Ветер дует хлёсткий, морозный, поэтому Илья пихает Артёму в руки термос с глинтвейном, а сам пьёт чай. Из машины не выходят. — Спасибо, брат, — благодарит его Артём, потягивая горячее спиртное. — В жизни себя лучше не чувствовал. Илья только хмыкает в ответ. — Не веришь? Я тебе так скажу: я вообще всю жизнь только и делал, что ограничивал себя во всём. А теперь нет, — заявляет Артём. — Вот всегда мечтал на Лагоде сидеть зимой, пить алкашку. Ветер ледяной дует, а я на закат смотрю. Солнце заходит уже? — Через час зайдёт, может. Как зайдёт, обратно поедем — отвечает Илья, глядя на беспросветную облачную серость: ни намёка на солнце. — Ты такой мрачный, потому что я пью, а тебе нельзя. Ты же за рулём, — гаденько хихикает Артём и снова прикладывается к термосу. — Я мрачный, потому что несправедливо, — решает Илья напоследок высказаться, потому что терпеть больше сил нет. — Всякие твари продажные живут и бед не знают. Хуемрази с толстыми кошельками, чинуши тошные — все преспокойно живут до ста лет. А ты нет. Несправедливо. — А где ты видел в жизни справедливость вообще? — Артём задаёт Илье вопрос, будто с дурачком общается. — Справедливость — это выдумка человека, для социальной организации. Для поощрений всяческих. Для вдохновения. Чтоб управлять народом проще было. Жизнь не придумывала справедливость. Оба замолкают. Илья обдумывает слова Артёма. — Ты читал «Энциклопедию относительного и абсолютного знания» Вербера? — спрашивает Артём. — У него там было похожее рассуждение. Все здоровые клетки договариваются между собой, чтобы работать сообща, распределяют обязанности, стремятся к эффективности. По справедливости, как ты говоришь. Раковая клетка не такая. Она как тот слабоумный чинуша, который с жиру бесится, не слушает другие клетки и делает всё по-своему. Растёт бесконтрольно, жрёт без остановки, убивает всё вокруг себя. Всегда побеждает. Вот где несправедливость. И заметь, это даже не я придумал. И не Вербер. В жизни так повелось. Они какое-то время молчат. — Жалко, конечно, — внезапно говорит Артём и открывает дверь. Тёплый машинный воздух тут же вымораживает озёрная вьюга. — Жалко, что не до ста лет. Жалко людей, которым жизнь дана, а они не хотят жить и уходят насильно. Я-то уходить не хочу, а видишь, как получается. Только за это и обидно. Он закрывает дверь и шмыгает носом, будто наморозило ему, пока проветривал. Время возвращаться, и Илья стартует с места. — Я, может, хочу, чтоб у меня цыганские похороны были, с танцами, пьянкой и весельем. А то тошно каждый раз смотреть, как люди у могил убиваются. Можно подумать, у нас и без того депресняка не хватает. Все только и могут что рыдать. Задолбали. Так что ты даже не вздумай, — по дороге говорит ему Артём, уставший, осунувшийся и под мухой. — Иначе ты помнишь, что я с тобой сделаю. Спасай заранее задницу, как говорится. — Пошёл ты, — улыбается Илья и включает радио.***
Когда последние слова произносятся, урну захоранивают. Все кидают в яму по три горсти земли. Мать Артёма готова броситься в яму вместе с землёй. Отец Артёма держится, но вид у него такой, будто его током трясёт. Раздают конфеты. — Пойдём, Илюш, — говорят ему, зазывая на поминки. — Я ещё постою, — отвечает он. Ждёт, пока последний гость не уйдёт с места захоронения, потом садится рядом и включает плейлист. Илья и сам не прочь у могилы потанцевать. В словах Тёмика был огромный смысл. Пирушку устроить, былое вспоминать и петь песни — вот как надо похороны проводить. — Без тебя ни хуя не весело, Тём, — вслух говорит Илья. В носу щипет, и он морщится, закрывая глаза ладонью. Слёзы скатываются к губам. Вытереть нечем, поэтому их остаётся только глотать. — Ни хуя не весело.