Забыть нельзя искать

      Это нужно выкинуть из головы — за окном уже давно не Тотспел и не Valle Deliria, — но сказать проще, чем сделать. Так и живёшь: утром, едва открываешь глаза, — его мягкая улыбка; днём, в перерывах между расследованиями, — его руки, парящие над холстом, а после сжимающие простынь; вечером, когда не помогает даже крепкий алкоголь, — его тёплые губы, оставляющие влажные поцелуи на шее.       И на следующий день — снова: улыбка, руки, губы, — и так по кругу.       За окном теперь — Нью-Йорк и тысячи лиц. А ты всё вглядываешься, ищешь знакомое — то самое, которым любовался всю ночь, не в силах оторвать взгляда, — но всё не то, всё мимо. Что было, уже не вернуть. Нью-Йорк поглощает, заваливая работой: расследования, допросы, — и вот он, твой шанс. Забудь. Живи дальше. Лица мелькают, сливаясь в одно, становятся неотличимыми друг от друга. Одно-единственное постепенно стирается из памяти: вчера ты помнил всё до мельчайших деталей, сегодня пытаешься восстановить до сих пор любимые черты (у тебя же был тот шрам вдоль ключицы, правда?), о том, что забудешь завтра, стараешься не думать.       Остаются только образы, приходящие во снах: взгляды — украдкой из-за холста, прикосновения — будто проводит кистью, дрожь по телу — жаркая, предвкушающая.       Мягкий свет от свечи в мастерской. Холодный лунный в дворцовых покоях.       Прохладный ветер, ласкающий разгорячённую кожу. Скользкий шёлк простыней.       И тяжёлое дыхание одно на двоих.       Иногда обращаешься в пустоту, будто собеседника не видно из-за густого дыма сигары: «Это как тогда, в ущелье, когда мы следили за дикарями. Помнишь?» Пустота ожидаемо не отвечает, но дым, кажется, густеет, и запахи становятся сильнее, и будто шелестит что-то, привычно усмехаясь: «Помню».       Изнуряешь организм, чтобы не спать ночью и наконец выкинуть всё то, что было, из головы. Спишь почти днями напролёт, чтобы сохранить те крупицы тепла, которые ещё остались в памяти.       Воспоминания утягивают за собой, заставляя балансировать на грани между явью и грёзами.       И никак не избавиться от этого наваждения.       Работаешь. Отвлекаешься. Вокруг — лица, лица, лица.       Пытаясь сосредоточиться на очередном расследовании, — что получается, откровенно, не очень, — Роб невесело усмехается собственным мыслям. Что там дальше, галлюцинации? Психиатры наверняка будут рады заполучить такого интересного пациента.       Пустота смеётся в ответ.       Новое дело приводит его в знакомые стены больницы, в которой он до этого не раз бывал по рабочим делам и, кажется, знает весь персонал. Оказывается, не всех. Стоя посреди холла, Роб растерянно потирает глаза и думает, что и правда пора сдаваться психиатрам.       А улыбка, не сходящая с его лица ни на секунду, всё такая же мягкая. И руки — наверняка такие же тёплые — сжимают теперь не кисть, а стетоскоп. И смотрит так же насмешливо, чуть приподняв бровь.       Пустота отступает. Почти стёртый из памяти образ — тоже. Вместо него теперь — неужели правда? — живой человек, к которому можно прикоснуться, не призрак из недавнего прошлого.       Роб не может понять, сколько шагов разделяет их, — кажется, что это расстояние он преодолевает за несколько мгновений и веков одновременно. У него, вопреки всем романтическим клише, не подкашиваются коленки и не темнеет в глазах, только сердце, кажется, бьётся немного громче, и его стук заглушает все звуки, пока в голове крутится один вопрос: помнит ли?       Один шаг.       Когда не остаётся и этого последнего шага, Роб всё так же не верит глазам, а Берт ничего не говорит (скажи, что это правда — и то, что ты сейчас передо мной, и то, что произошло до этого, только не молчи), лишь улыбается одним уголком губ и смотрит так, как смотрел в ту последнюю ночь, а по глазам всё понятно: он всё помнит. Ничего не забыл.       А губы такие же податливые. И кожа под пальцами знакомо обжигает теплом, когда очерчиваешь линию челюсти.       Он всё-таки нашёл его.