Январское солнце

      Я давно перестала пить чай: перешла на кофе, который так ненавидела. Две ложки зёрен, одна ложка сахара — все растворяется в горячем кипятке, как растворяются мои мысли в потоке изможденного сознания, что так любит убивать меня своими вбросами. Фрагменты воспоминаний загораются вместе с сигаретой, бьют по горлу сильнее табака, вызывают горькие слезы; но я не плачу уже давно, смирилась со сложностью наших судеб, с невозможностью быть вместе. Все это выходит вместе с дымом сигарет и пропадает, развеивается, оставляя после себя запах табака и осевшую, как гарь, пустоту.       Но быть порознь не менее больно: след от веревки болит каждый день. В частности поздним вечером, когда время перевалит за полночь, а тени прошлого возвысятся над кроватью. Темнота заполнит комнату, заставит согнуться пополам и явит призраков прошлого. Они проникнут внутрь, под ребра, и будут медленно ломать каждую косточку, а рот застынет в немом крике. Обняв свое безжизненное, худое тело, буду качаться из стороны в сторону в попытке унять эту дрожь.       Похожими холодными вечерами, я тоскливо продолжаю перебирать твои письма, как воспоминания о чем-то далёком. Словно ещё не осточертело выбрасывать их и возвращать обратно. Твоя чёрная толстовка на мне больше ничем не пахнет, а в твоих словах больше ни тепла, ни нежности. Я прекратила мечтать о неизменно счастливом будущем, вспоминая прошлое и твои улыбки, что являются реже, чем солнце в январе. Луна освещает горы изрисованной бумаги: каждый раз я сжигаю неповинные черты лица, нарисованные от муки, срываясь, лишь бы снова не написать тебе. Тебя никогда нет рядом, когда я жду, ты появляешься в моменты, когда я вот-вот готова тебя отпустить. Это утопия, это никогда не закончится. Ты возвращаешься, стоит только попытаться тебя забыть. Я бьюсь в собственных гранях пустоты и зависимости, изо всех сил стараясь прекратить это насилие.       Я больше не ощущаю теплых лучей солнца на своих обнаженных плечах, мое лицо не ощущает ласки от лёгкого ветра, в батареях нет тепла и звезды больше не горят. Ты говорил, что прекрасное есть везде, но я вижу лишь скорбь: мир так опустел, выцвел, опал как осенняя листва. Лежит под ногами, пока ветер несёт её в неизвестном направлении. Это мы с тобой — свободные, одинокие и увядшие. Что случится дальше? Никто никогда не узнает. Ржавое солнце висит над пыльным облаками, создает иллюзию жизни; но затмение ближе, чем ты можешь себе представить.       В этом маленьком мире, построенном из развалин, мне стало безумно тесно. Я устала ходить по осколкам нашей любви, топтаться на месте: на моих ступнях кровавые раны, оставляющие алый след на первом, белоснежном снегу. Твоя любовь была лунным светом, освещающим мой цветущий сад. Каждый цветок, каждое растение принадлежало тебе, но все завяло от недостатка влаги. И теперь я заточена в этой клетке среди завядших цветов моей души. Я бы хотела снять с крыльев оковы, стать свободной птичкой, маленькой канарейкой; летать под облаками навстречу ветру, греться под солнцем и напевать песню нашей с тобой любви.       Но это невозможно — мы прокляты. Наши души сшиты красными нитями, соединены межатомной связью, как атомы в молекуле азота; я не боюсь потерять тебя безвозвратно, потому что знаю, что мы друг к другу прикованы. Верёвки трут запястья, и если дернуть резко рукой, то становится больно. Я готова разбиться как корабль о скалы, расплавиться словно сталь, трагично погибнуть, лишь бы не ощущать зияющую дыру внутри себя и боль от этой связи, что сплетает мою измученную душу с твоей.       Хочешь, я оболью свое тело бензином и устрою акт самосожжения ради нашей любви? Чтобы ты видел насколько я глупа, терпелива и предана. Чтобы не чувствовать твой колющий холод и прикоснуться к твоему льду без страха обморожения. Правда в том, что я не знаю, как жить без твоего присутствия рядом. Я не знаю, как доказать силу своей любви — безусловной и непонятной, чтобы ты был со мной хотя бы наполовину. Чтобы ты перестал отдавать мне свою пожирающую злость и агрессию. Но и её я принимаю его с упоением, с ножами в спину, с тревогой и болью. Принимаю любую: только бы ты меня принял и хотя бы немного понял.       Я уже не амбициозная девочка, что любит читать книжки, сидеть дома и пить горячий чай с двумя ложками сахара. Больше не хожу в кофейню возле дома, не фотографирую уличных котов, не смотрю свои глупые фильмы про любовь на всю жизнь и не хожу строго по плиткам в тротуаре. Мои волосы не такие шёлковые и гладкие, а глаза больше не горят. Курю чапман ред, стригу волосы выше плеч, крашу губы вишнёвой помадой и пью дешёвое вино из ближайшего алкомаркета. Больше не хочется ничего: ни книг, ни чая. Под транквилизаторами вообще мало чего хочется; пока твоя больная голова на момент перестаёт функционировать, все теряет свой смысл. Всё, что ты ощущаешь — лёгкость и невесомость во всем теле, как будто в этом мире тебя на самом деле не существует.       Но и ты больше не тот, кем был раньше; я помню как ночью, стоя на холодном балконе, ты рассказывал мне о том, как ты любишь свою маму и ненавидишь отца за то, как он поступил. О том, как звали твою первую собаку и как громко ты плакал, когда её усыпили. О том, как тебе нравится запах весенней свежести и как ты не любишь зиму. Ты любил гулять по лесу, слушать музыку и кататься по ночному городу. Ты пытался скрыть свою улыбку, которую было слышно сквозь динамик телефона, чтобы звучать серьёзнее, но в итоге смеялся в голос и называл меня этим глупым прозвищем. Ты произносил моё имя так нежно и тоскливо, словно это была молитва. Где же вся твоя нежность? Кому посвящены все твои слова о любви и верности, чьё имя ты повторяешь вместо моего? На кого устремлен тёплый взгляд янтарных глаз, на ком твои изящные, сильные руки? Все эти объятия, поцелуи, касания, слова, что слетают с губ в вожделении — не мои и не для меня. Каково это, быть влюблённым в одних, но любить других? Каково это, быть озлобленным, агрессивным и неприступным, когда сердце твое поет о любви?       Снег кружит вокруг, хлопьями падая на холодную землю, пока клетки моего мозга умирают под воздействием таблеток. Я позволяю морозу щипать мои кости до восхитительной боли. Разве жизнь, обнаженная догола, не просто движение? Орфей ли я, бьющийся в отчаянии на затвердевшей земле, или Эвридика, погребенная заживо и мертвая? Не имеет никакого значения: всё теряет свой смысл, когда я возвожу голову к небу. Чёрное и бесконечное, абсолютно бездонное, что когда смотришь на него, то кружится голова. Кажется, что оно тебя засасывает в пучину безысходности и горькой боли. Никогда ранее оно не казалось мне таким страшным и безжалостным. Это не то высокое, бесконечное и справедливое небо, которое наблюдал Болконский, лежа на Аустерлице; это была близкая и мгновенная смерть. И в этом бездонном небе я увидела твои тёмные глаза, что были звездами в этом мраке и спасением от бездны моего отчаяния. Карие глаза мерцают в сумерках, губы расплываются в улыбке и прекрасный, упоительный голос озвучивает моё имя — тоска рвёт мою истязаную душу, разрывает трепещущее сердце на кусочки, которое возносит память на алтарь.       Колени встречаются с колющим снегом, тело содрогается от мучительной боли и разрывающих грудь рыданий. Мои лёгкие и живот болят из-за прорастающих цветов, что ты убил своим уходом. Я больше не человек. Я — ветхая оранжерея: лозы оплетают мою грудную клетку, стебли проникают между моими лёгкими. Они найдут моё чёрное сердце и заключат его в свои большие зелёные руки. Обрадуется ли моё сердце, когда его будут держать? Я кашляю, изо рта у меня выходят белые цветы. Они расцветают в лунном свете и рассыпаются в моих руках. Я не могу дышать, не могу вымолвить и слова — шипы впиваются в плоть, истязая внутренности, доставляя мне жгучую боль. Я задыхаюсь от цветов, бью худощавыми руками о холодную землю, а твой лик становится размытым из-за скопившихся слез в моих глазах.       Я не могу умереть снова; я похоронена на кладбище в твоём сердце, которое, как плацебо, исцеляет, заставляет меня существовать в этом мире, бродить призраком по улицам, питать свою душу бессмысленными привязанностями, смешивась с грязью в лужах серого города.

      Ты был моим лекарством, моей панацеей, а стал ядом.

      Твой силуэт был рядом, когда я неслышно рыдала, и ты коснулся моих плеч, усадив на холодный снег. Родное лицо, такое настоящее и так близко, до интимного рядом. Ты касаешься меня тёплыми зачарованными пальцами, цепляя участки ещё не заледеневшей кожи. Я безмолвно наблюдаю за этим неспешным обрядом метаморфоз. Стараясь не поддаваться сладкому сну, я бегу по воспоминаниям своей памяти, пытаясь удержаться за рассыпанные кусочки своей личности, избавить себя от таких реальных галлюцинаций. Но вдруг ты целуешь меня в губы; так нежно, так страстно, словно утопающий хватается за соломинку. Это выбивает землю из под ног, заставляя закрутиться в этом танце двух израненных сердец. Моя панацея, ставшая цианидом, отравляет мои внутренности. Лёгкие медленно горят изнутри, кости стали настолько хрупкими, что вот-вот сломаются.       Смерть стоит у порога, и у неё твои глаза. Я впускаю её, позволяя охватить весь мой разум, как позволяю твои рукам заключить меня в объятия. Прижимаясь к тебе каждым миллиметром своего тела, я рассыпаюсь на миллионы мелких частиц. Боль в теле постепенно исчезает, нервные окончания перестают функционировать, как и остальные составляющие. Но даже так моё сердце все ещё бьётся, все ещё любит тебя, оставляя после только белые цветы и запах горького миндаля.