В Старом дворце сегодня царил невиданный переполох. Рано поутру, когда солнце ещё не взошло, к воротам дворца прибыл конный из Топкапы, выводя стража-янычара из полусонного оцепенения, которое он в столь ранний час неумело скрывал за грозностью. Конный передал стражу послание в футляре из слоновой кости. Затем футляр перекочевал к причитающему, едва разлепившему глаза евнуху. И вот уже евнух стоял перед покоями хазендар гарема — Гюльнихаль-хатун.
Газанфер-ага, так звали евнуха, ещё не избавившись от остатков сна, перенёсся воспоминаниями на восемь лет назад, когда он только поступил в услужение в султанский гарем, и подивился: «Как же всё изменилось за столь короткий срок! А всё благодаря нашей госпоже Хасеки-султан!».
Газанфер оказался в гареме примерно за год до смерти Валиде-султан и последовавшей за этим свадьбы Повелителя. Так что он успел застать старые порядки. Все наложницы и дети Повелителя жили тогда здесь, во Дворце Слёз, а владыка лишь приезжал с визитами. Ни одна женщина не оставалась в главных покоях повелителя в Топкапы, и государственные дела строго отделялись от дел династии. По крайней мере, слуги Хюррем-султан старались, чтобы Валиде так думала. Султан Сулейман нередко увозил Хюррем-султан в Топкапы, не желая расставаться, а мудрая госпожа внушала своим верным людям делать всё, чтобы Валиде не узнала об её отсутствии. Евнухи вставали на страже покоев молодой госпожи, отвечая на расспросы непосвящённых слуг, что той нездоровится, или что она гуляет по собственному внутреннему саду, единственный проход, в который вёл из её покоев. Служанки занимали детей госпожи, чтобы они не спрашивали о матери, принимали блюда с угощениями. И порой даже, закутавшись в плотные одеяния с чадрами, изображали саму госпожу, гуляющую по дворцу или спящую (у Хюррем-султан имелось и несколько рыжих служанок на такой случай).
Когда госпожа выбрала юного Газанфера своим слугой и он стал частью странной этой тайны, она объяснила: «В гареме нашем много лет царят распри и склоки, не стоит беспокоить ещё и таким нарушением старого порядка Валиде-султан. Она и без того слаба здоровьем».
Хюррем-султан всегда была очень умна и дипломатична. Ни с кем у неё не случалось ссор. Хотя вокруг они, и вправду, не прекращались. Девушки, жившие в этих стенах, томились от безделья и невозможности попасть к повелителю, чьё сердце было уже много лет занято. Однако Валиде никак не позволяла гарем распустить. То и дело возникали скандалы из-за драгоценностей и шелков; за возможность станцевать перед падишахом или отправиться в санджак к шехзаде Мустафе девушки готовы были перегрызть друг другу глотки.
Но вот старая Валиде умерла, а спустя всего месяц в гареме случился страшный пожар. Целое крыло дворца пострадало от всепожирающего огня, но — хвала Всевышнему! — никто из его обитателей не погиб. Повелитель тут же перевёз свою семью в Топкапы, а мудрая Хюррем-султан ещё прежде, чем повелитель сделал её своей Хасеки, принялась за управление гаремом.
Девушек поселили в уцелевшее крыло дворца, где им пришлось наравне с другими слугами работать, чтобы заново устроить быт. После отобрали тех, кто жил в гареме дольше семи лет. Их стали готовить к замужеству: выдавали за знатных пашей и беев, для которых такой подарок из султанского гарема был высшей честью. Из оставшихся отобрали самых искусных мастериц, они стали вышивать, плести ковры, расписывать посуду, чтобы обеспечить нужды дворца. Лучшее уходило в дар иностранным послам и на столичные базары, а прибыль отправлялась в недавно открывшийся благотворительный
вакф. Самые искусные танцовщицы продолжали развлекать повелителя, но кроме того, стали учить своему умению других девушек. Были выбраны новые калфы из тех, кто был более способен к наукам, языкам и каллиграфии — они стали передавать свои знания другим обитательницам гарема.
Хюррем-султан в Старый дворец не вернулась и с собой забрала только лучших евнухов и служанок. Скоро по повелению госпожи был снесён невольничий рынок, а на его месте началось строительство столовой для бедняков и больницы. А несчастных рабынь, которых продолжали привозить в столицу, определяли в получившуюся из гарема школу, где девушки могли получить образование, научиться ремеслу или искусству и получали надежду выйти замуж за достойного богатого человека или, если очень повезёт, стать наложницей одного из шехзаде. Многие родители сами приводили к воротам Старого дворца дочерей.
Газанфер улыбнулся своим мыслям: жизнь была теперь спокойна и упорядочена, половина Стамбула отделяла его от жерла дворцовых интриг. Здесь он мог жить в покое, посвящая немалую часть своего дня чтению и прогулкам по базару и шумным улицам столицы.
И новая хазендар ему нравилась. До неё всем заправляла Афифе- хатун, достопочтенная кормилица падишаха. Женщина суровая, быстрая на расправу, не гнушавшаяся телесных наказаний. Однако она старела, и ей было сложно управиться с двумя гаремами, ведь прислуга в Топкапы тоже требовала управления. Тогда султанша, с почтением относившаяся к сединам помощницы, позвала в Старый дворец свою подругу Гюльнихаль-хатун.
Гюльнихаль обладала кротким нравом и добрым сердцем. Послушание девушек приходило к ней вместе с их доверием и привязанностью, с каждой она была готова поговорить, каждой посочувствовать, хотя немалая часть её влияния строилась на дружбе с самой Хюррем-султан, чьё величие возвышало всех её приближённых. За непослушание и нарушение правил хазендар лишала жалованья, каждого без исключения. Но никогда никого она не приказывала бить. «Страхом боли и собаку не воспитаешь, — говорила она. — К боли слишком быстро привыкаешь, никому я её не пожелаю».
Были эти слова не пустыми. Гюльнихаль-хатун знала, что такое боль не понаслышке и жила с ней уже много лет. Когда-то давно она была любимой служанкой госпожи и приняла на себя удар кинжала, который предназначался Хюррем-султан. Чудом пережив нападение, она оставила гарем и была выдана замуж за доброго, хоть и немолодого хаджу и прожила с ним пятнадцать лет. Рана, нанесённая ей, не давала забыть о себе долгие годы, вызывая сильные боли в спине, не позволяла выносить дитя. А потому после смерти мужа Гюльнихаль-хатун осталась бы одна, если бы не Хюррем-султан, пристально следившая за благополучием подруги.
Тяжёлая дверь покоев хазендар распахнулась без малейшего скрипа, Газанфер сам недавно смазывал петли. Но к евнуху вышла не Гюльнихаль-хатун, а её маленькая служанка, которую назвали по странному совпадению, словно в честь кормилицы Повелителя — Афифе. Девушка была так худа и мала ростом, что скорее её можно было назвать девочкой. Но строгое лицо с холодными тёмными глазами заставляло воспринимать её всерьёз.
— Доброе утро, Газанфер-ага, — сухо поприветствовала она евнуха и, заметив в его руках футляр с посланием, без лишних слов протянула руку.
Когда служанка скрылась в покоях, Газанфер лишь хмыкнул: «Каких только девиц не бывает на свете!» — и отправился по своим делам. Ему нужно было закупить на базаре костяных игл, чернил и другой мелочёвки, чтобы девушки могли не отрываться от своих занятий. А дорогой он, быть может, завернёт в кофейню…
Не успел ещё Газанфер-ага выйти в город, как в гареме закипела с необычайной силой жизнь. Маленькая Афифе вихрем пронеслась по коридорам, спальням, классным комнатам, передавая приказания Гюльнихаль-хатун: дворец должен сверкать чистотой, пыль должна быть вытерта, ковры выбиты, печи затоплены, девушки должны одеться в лучшие свои платья и привести в порядок рукоделие, среди каллиграфических работ должны быть отобраны лучшие, арфистки, лютнистки и флейтистки должны усердно упражняться в игре, а танцовщицы — танцевать. Затем, она спустилась на кухню и велела готовить плов с перепёлками и сладости.
* * *
Гюльнихаль снилось море. Сон был неприятным, тревожным. Она, чувствовала, как её подхватывают мутные зелёные волны, горькие от соли, и несут навстречу погибели, к острым скалам. Она уже заранее чувствовала боль от столкновения, а в ушах стоял шум прибоя и крики чаек. И тут она проснулась, почувствовав облегчение. Тому, кто приплыл в чужие края в трюме корабля работорговца, море не полюбить.
С минуту лежала она, успокаивая себя: «Вот твоя мягкая постель, старушка. Твои покои. Никаких скал — просто спина ноет, как всегда. И, к тому же, гораздо меньше, чем ночью. Никаких чаек и волн — это кричат и бегают по коридорам девушки. А ты можешь попросить у них тишины. Но интересно, всё-таки, в чём же там дело?». Вдруг она заметила рядом на подушке футляр. Вскрыла его и прочла письмо:
«Здравствуй, Гюльнихаль, сегодня буду у тебя после полудня. Давно мы с тобой не говорили. Мне нужно присмотреть служанок для дворца».
Подписи не было. Но она была и не нужна. Короткие, требовательные, но без грубости предложения. Так писала Хюррем всем, кроме, пожалуй, повелителя.
— Сколько же сейчас времени? Отчего мне не сообщили раньше? — Гюльнихаль с трудом поднялась с низкой тахты, опираясь на посох. Доковыляла до узкого окна в сад, забранного резной решёткой. Солнце стояло высоко, почти в зените, и уже жарко палило.
— Что же делать? Послать во дворец и просить прощения? — она закусила губу, с волнением оглядывая пустую комнату, утопающую в покойном полумраке. — Афифе! Где же носит эту девчонку?!
Афифе тихо скользнула в комнату, с выражением спокойной услужливости на лице:
— Доброе утро, Гюльнихаль-хатун! — она приветливо поклонилась.
— Доброе, говоришь? Чем ты занималась всё утро? Тебе следовало меня разбудить! Что это такое, по-твоему?! — хазендар, медленно обернувшись, указала рукой на письмо, лежавшее на постели.
— Это письмо из дворца, ханым. С предупреждением о приезде, Хасеки Хюррем-султан… — тут девчонка замялась, — я полагаю.
— Ах, ты полагаешь, Афифе? Что ж, а если так, разве не твоим долгом было разбудить меня, чтобы мы могли подготовиться к приезду госпожи? — Гюльнихаль говорила необычно высоким, чуть дрожащим голосом, однако старалась унять гнев. — Каковы бы ни были оправдания, за твой проступок ты месяц не увидишь ни одной монеты.
Женщина, тяжело ступала по мягким коврам к столику с письменным набором. Нужно было оповестить Хюррем, что они не готовы к встрече.
— Всё же, я слишком мягкая, Афифе. Стоило бы мне высечь тебя и того евнуха, что принял письмо.
Странная её служанка, совершенно спокойная, порхала по комнате в яркой полосатой рубахе и новых шароварах, как бабочка. Открывала ставни, взбивала подушки.
— Вы не стали бы сечь меня, ханым. Не потому что вы мягкая, а потому что справедливая. А я ведь всё сделала, как лучше для вас.
— О чём это ты толкуешь? — Гюльнихаль было почти смешно. Серьёзных последствий для неё самой этот промах не сулил. Хюррем была к ней добра теперь, когда прошло столько лет.
— Чувствуйте, с кухни пахнет зирой и чесноком? Наша главная забота теперь — чтобы плов не подгорел. — Девочка опустилась на колени перед диваном хазендар. — Газанфер, передавая мне письмо, сказал, что госпожа будет у нас. Я взяла на себя смелость, ханым, всё устроить и дать вам немного поспать. Вам ведь нездоровилось ночью. Всюду у нас прибрано, девочки все наряжены и готовы развлечь госпожу, кушанья почти готовы.
Гюльнихаль была очень удивлена. Ни одна другая служанка, которая ей встречалась, никогда не изъявляла желания что-то сделать без приказа, да она и сама никогда так не делала. Пожалуй, кроме того раза, когда Хюррем отправили в ссылку и она решила не оставлять подругу.
— Расскажи же мне, какие распоряжения ты дала, дитя.
— Девушки готовятся петь, танцевать и играть для госпожи. Ей покажут лучшие вышитые ткани, преподнесут в дар ковёр, который Джейда и Сумру сплели к свадьбе Михримах-султан. Обед подадут на том балконе, где, я заметила, вы принимали её в прошлый раз.
— И всё же, разбуди ты меня, мне было бы спокойнее. И мы бы смогли попотчевать госпожу её любимым блюдом.
— А, вы про перепёлку, ханым? Я слышала, что это любимое блюдо госпожи, и попросила приготовить именно его.
Гюльнихаль смотрела на Афифе всё с большим любопытством. Девушка была умна и проворна. Она многое подмечала и многое умела. Сама Гюльнихаль не была такой в её годы.
— Вот что, Афифе, если я решу, что ты достойно подготовила всё для встречи нашей госпожи, я позволю тебе отдохнуть в гареме с остальными девушками, а прислуживать нам будет Джейда. Сможешь почитать подругам стихи великого Омара Ибн Хайяма.
Книга будет лежать в угловой нише, — последнюю фразу хазендар произнесла как-то задумчиво, но маленькая служанка не заметила этого.
— Но ханым, я так мечтала увидеть Хюррем-султан! Позвольте мне прислуживать во время трапезы!
— Ты и так увидишь её, девочка. Довольно болтать, принеси мой тёмно-синий кафтан.
* * *
Афифе была ужасно расстроена. Она так мечтала оказаться поближе к Хюррем-султан. Так хотела попытаться произвести на неё впечатление. Ещё на родине она слышала истории, похожие на легенды, о красоте, мудрости и величии этой женщины. Когда госпожа посещала гаремную школу в прошлый раз, Афифе видела её только мельком, новоприбывших не пускали на поклон, опасаясь, что они недостаточно обучены этикету. Эх, если бы только Афифе осмелилась тогда показать калфам, что почти всё уже знает…
И вот сегодня, увидев послание из дворца, девушка не удержалась и вскрыла его — благо печати на нём не было — вскрыла, чтобы иметь возможность доказать, что она чего-то она стоит.
Но делать было нечего. Афифе, проглотила обиду. Вплела в волосы бусы из розового стекла и отправилась прямиком к своим «подругам», как назвала их Гюльнихаль-хатун. На самом деле, с большей частью этих девушек Афифе даже не разговаривала толком. Они были обычными пустышками, легкомысленными болтушками, которые проводили свои дни в жалобах на нелёгкую долю — будто кому-то было легко! — спорах из-за того, кому какой цвет больше идёт и кто за кого хочет выйти замуж. Они напоминали Афифе её глупую старшую сестру, такие же узколобые и высокомерные.
Конечно, были среди гаремных красавиц и настоящие умницы: Сумру, например, прекрасно плела ковры, играла на арфе, любила шахматы, рыжеволосая Севги, особенно милая сердцу Афифе, была отличным каллиграфом и пела замечательные звонкие песни, Роза, её ещё не обращённая землячка, знала стихи великого античного поэта Гомера из «Илиады» наизусть. Но они сегодня будут развлекать госпожу, она же, Афифе, из-за напрасных хозяйственных хлопот ни к чему не готова и будет сидеть среди этого благодушного стада, прижимая к себе, как и прочие, вышивку, которая блёклостью своей вряд ли привлечёт внимание госпожи.
* * *
Карета, наконец, остановилась. Полуденный зной превратил поездку в посещение бани.
— Сюмбюль, — обратилась Хюррем-султан к евнуху, подающему ей руку, чтобы помочь сойти, — нужно будет привезти из леса дубовых саженцев и высадить здесь, у дворца, и по дороге.
— Ой-и, и верно, моя госпожа, чтобы была тень, и солнце проклятое так не жгло! — Сюмбюль расплылся в радостной улыбке, довольный, что судьба послала ему такую умную и дальновидную госпожу.
— Сколько же мы не навещали Гюльнихаль, Сюмбюль?
— Госпожа, с тех самых пор, как вы отбирали девушек для нашего шехзаде Мехмета, да пошлёт ему Всевышний мудрости для управления славной Манисой.
Хюррем удовлетворённо кивнула, вспоминая, как сладка была победа в борьбе за главный санджак. Почти полгода провела она в Манисе с Мехметом, затем, была свадьба Михримах, затем, то тёмное дело…
У входа во дворец их уже встречала Гюльнихаль. Бледная, иссохшая, чуть сгорбленная. А ведь ей едва исполнилось сорок. Госпожа мысленно произнесла краткую молитву, прося здоровья для подруги, которая за неё пострадала. В ушах зазвучал собственный голос, донёсшийся из глубин прошлого: «Убили! Бедная Мария умерла из-за меня!».
— Хюррем! Сюмбюль! — радостно приветствовала Гюльнихаль, и Хюррем простила ей эту фамильярность даже раньше, чем её заметила. В конце концов, перед ней стоял единственный человек, который знал её как Александру, любил её как Александру — злобную, глупую своевольницу.
— Гюльнихаль! Как я тебе рада! Ты сегодня хорошо выглядишь!
— Как нежный цветок, Гюльнихаль-хатун! — вторил Сюмбюль.
— И вы прекрасны, моя госпожа, как газель поэта — тон у Гюльнихаль стал прохладным.
В воздухе на мгновенье повисла печаль. Трое шли к сверкающему белизной дворцу, по дороге, ведущей из дальних далей. И знали, казалось, всю правду о себе и друг о друге.
Во дворце пахло пряностями, сладковато и терпко. Девичий шёпот, смех и шелест тканей, наполнял светлые прохладные коридоры. После смотра девушек подали обед на балконе, среди толстых ковров и роскошных подушек, вышитых золотом. Играла музыка, протяжная и переливчатая, смешиваясь со звоном украшений на танцовщицах.
— Ну что, Хюррем? Кто из моих девочек пришёлся тебе по вкусу?
— Не знаю, быть может, те, кто сплели тот ковёр, и та, что особенно хорошо пела… Молоды, конечно, но видно, что умны, а мне нужны не просто мойщицы полов, ты же знаешь, — госпожа повела плечами, покрытыми тонкой пурпурной газовой шалью. — Кого сама мне посоветуешь?
Гюльнихаль поставила на бархатную скатерть бокал с щербетом и, хитро сощурилась:
— Я? Советовать тебе, Хюррем? Я не хочу отвечать за чей-то провал.
Повисла пауза. Даже музыка смолкла. Сюмбюль тревожно смотрел на свою госпожу. Мало кто в последние годы бросался в неё упрёками.
Но Хюррем-султан лишь коротко рассмеялась:
— Да, неплохо ты меня изучила.
— Наши жизни связаны, Хюррем, я уже тебе говорила однажды.
— Жалеешь об этом, Мария?
И тут установившуюся тишину нарушил едва слышный грудной голос, доносившийся откуда-то снизу.
Что есть счастье?
Ничтожная малость.
Ничто.
Гюльнихаль-хатун знаком велела слуге убрать небольшую деревянную заслонку, закрывающую куполообразную нишу в самом углу стены, у пола. За заслонкой скрывалось окошко, прорубленное прямо в спальню девушек. И Хюррем увидела тёмный затылок читающей девушки, увенчанный маленькой шапочкой старшей служанки, её волнистые иссиня-чёрные волосы, украшенные яркими бусами.
Что от прожитой жизни осталось?
Ничто.
Был я жарко пылавшей свечой наслажденья.
Всё казалось, — моё.
Оказалось — ничто.
— Ну-у, Афифе, — протянула одна из девушек, — и зачем ты нам такое читаешь? Мы же не какие-нибудь столетние старики.
— Необязательно быть стариком, Гюнюль, чтобы понять это стихотворение.
— Тебе-то, конечно, необязательно! — отозвалась ещё одна. — Ты у нас и так будто старушка!
— Смешно! — парировала Афифе. — Если я старушка, то и вы тоже. Достопочтенный Омар Ибн Хайям написал это обо всех людях, живущих на свете. Вот я там, за морем, думала, что у меня будет одна жизнь, что будут приключения и семья, и счастье без конца и края… Думала, что всё про себя знаю. А потом, когда здесь очутилась, будто умерла, — все вдруг затихли, погрузившись в воспоминания. — Только я девочки, не умерла, а просто другой стала. И имя у меня другое, и надежды другие, совсем крошечные.
— И что же в этом хорошего? — всхлипнула кудрявая, пышнотелая Гюнюль, утирая покрасневшие глаза.
— А то, что это мудро и правильно. Ни за что не держаться, ничего не ждать. Так поэт сказал, он долгую жизнь прожил, а мы у него научиться можем.
— Ой, — донёсся ещё один задорный голос, — А счастье-то откуда ты ждала? У тебя, что, жених был? — повисло молчание, а потом нестройный гул голосов возопил: «Был! Был жених!».
И слуга снова прикрыл окошечко.
— Что за девушка? — спросила Хюррем.
— Моя служанка.
— Прежде я её не видела. Прятала от меня?
— Что ты, Хюррем! Она не так давно к нам попала.
— И уже служанка?
— Она быстро всему выучилась. Турецкий освоила за несколько месяцев, персидский и фарси тоже почти сразу. Сама венецианка. Каллиграфия, музыка и прочее — всё легко далось, должно быть, аристократка. С нами не так было, ты же помнишь.
* * *
Афифе, не веря своей удаче, стояла перед самой Хасеки Хюррем-султан, женщиной, которую прежде она видела только на портрете. Но лицо её казалось Афифе очень знакомым. У неё было такое чувство, будто она уже видела прежде и эти светлые глаза, и чуть вздёрнутый нос, и высокий лоб, обрамлённый рыжими… А, впрочем, сейчас у неё не было времени копаться в памяти.
— Госпожа, для меня огромная честь говорить с вами. Ваша слава простирается далеко за границы нашей великой империи.
— Ты красиво говоришь, девочка, кто тебя этому научил?
Афифе на секунду задержала дыхание, а потом ровным голосом проговорила:
— У меня были хорошие учителя, Гюльнихаль-хатун меня учила и Газанфер-ага.
Госпожа смерила служанку долгим взглядом:
— Они многих учат, но ты одна за год с небольшим смогла выучить три языка.
— Это неудивительно, моя госпожа. Дело в том, что я и раньше знала несколько языков, а чем больше их знаешь, тем легче даются новые. Да и Гюльнихаль-хатун — благослови её Всевышний! — позволяла мне очень много времени проводить за книгами.
— И какие же языки ты знаешь, кроме персидского и фарси? — спросила Хюррем-султан уже более благосклонно.
— Знаю итальянский, греческий и латынь, испанский и немного французский, — Афифе порадовалась: кажется, её всё же не примут за шпионку.
— Твои родители, должно быть, носят какие-то титулы? Ты хорошо жила прежде, чем попасть в гарем султана Сулейман-хана?
— Мои родители знатные венецианцы, да только они не муж и жена друг другу. Я росла между двух богатых домов, по чердакам и чуланам. Донашивала одежду с чужого плеча. Никто и никогда не был ко мне добр. Почти, — тут голос девушки дрогнул. — Поэтому я не тоскую по прошлой жизни. То, что у меня есть сейчас — гораздо лучше.
Взгляд Хюррем-султан вдруг заструился мягким, печальным и ласковым светом.
— Ты интересная девушка, Афифе. Знаешь стихи старых мудрецов, — госпожа вдруг достала из складок одеяния книгу, которую Афифе читала во время обеда, — Ты поедешь со мной и будешь мне служить. Прочти мне что-нибудь, а потом ступай к Гюльнихаль-хатун и попрощайся с ней. И не забудь отблагодарить её за всё.
В этом наставлении не было нужды, ведь пока Афифе читала строки старого перса о любви, сердце её и без того переполнялось благодарностью к доброй хазендар.
А сердце Сесилии Виньер Баффо разрывалось от печали при воспоминании о её последнем мирном венецианском вечере и этих строчках, звучавших полузабытым голосом того единственного, по кому она тосковала.
Как полдневное небо, бездонна любовь.
Как полночная птица, бессонна любовь…
