Ками

      Гону хохочет, и его смех оглушительным эхом отталкивается от стен. Чимина пугает то, как звонко это звучит, в то время как его собственные слова всё время тонут в темноте. И ему, в отличие от Гону, от этого не становится смешнее.       — Ну ладно, не ёкай, — дрожа, говорит он, как только стихает голос Гону. — Так кто ты?       Гону приближается ещё на шаг. Он низкий, большеглазый и такой умиротворённый, что с него впору рисовать иконы, но Чимин всё ещё чувствует страх, касающийся ладоней каждый раз, как Гону на него смотрит.       — Считай меня Ками, — улыбается Гону. Его улыбка холоднее воздуха на Фудзияме.       — Не знаю ни одного ками, которого бы звали Гону, — Чимин боится этого странного зовущего себя божеством существа, но ещё больше он боится врать. Он помнит, что все духи любят правду. Кроме тех, кто любит лесть, разумеется — но в омуте глаз Гону нет ни намёка на нужду в дифирамбах.       — Теперь знаешь, — его губы смыкаются тонкой полоской, но взгляд не меняется, и Чимин полагает, что это добрый знак. Гону, по крайней мере, больше с ним не играет.       — Допустим… как я могу верить, что ты то, чем ты себя назвал? — Боги не любят ложь, но врать могут запросто.       Гону манит его, вытаскивая из-под широких рукавов кимоно ладони, и когда Чимин, любопытствуя, наклоняется ближе, смыкает их лодочкой, прося сделать так же.       Его касается что-то тёплое и живое, мягким и бледным светом просвечивающее сквозь пальцы.       — Мне нравятся твои вопросы, — вновь пряча руки, поясняет Гону, — поэтому я дарю тебе это… обращайся с ним нежно, пожалуйста.       — Это…       — Моё благословение, — кивает Гону, и на этот раз его голос не отражается ни от чего, звучит дружелюбно и почти что ласково. — Встретимся в конце твоего пути.       — Постой!.. — едва оторвавшись от тёплого свечения, умоляюще просит Чимин. — Твой подарок. Когда я смогу открыть твой подарок?       Даже если Гону врёт и он никакой не ками, в ладонях всё ещё может быть что-то в равной степени прекрасное и ужасное.       — Ты можешь посмотреть прямо сейчас, — с отстранённой ухмылкой говорит Гону, — но будет лучше, если ты сначала выйдешь. В свете звёзд это будет особенно красиво.       Чимин, уже не чувствуя страха, дарит Гону благодарную улыбку. Гону равнодушно принимает её и вместе с окутывавшей их темнотой исчезает. Со всех сторон вновь лишь невысокие своды пещеры, и где-то вдалеке капающая вода… И, должно быть, всё ещё не слишком поздно? По крайней мере, для звёзд должно быть рановато.       Чимин сжимает благословение в одной ладони, точно зерно в жмене, и прячет руку в карман. В чём-то Гону, будь он ками или нет, прав — ему стоит идти назад, не задерживаясь больше в странном логове духов.       Никто не верит Чимину, когда он говорит, что живые переливающиеся звёзды в его руке ему подарило неизвестное божество. Они действительно настоящие, пусть и уменьшенные в биллиарды раз, они крутятся на его ладони, как компас, и иногда складываются в созвездия. И когда Чимин поднимает их ближе к ночному небу, они светятся ярче, точно шлют приветы своим большим сёстрам. В чём конкретно здесь благословение, Чимин не знает — только если во внимании, — но каждую ночь радуется, как ребёнок.       Однако не только звёзды не дают покоя — обещание Гону встретиться в конце пути будоражит даже сильнее. Ведь Чимин никуда не идёт? И он не помнит, шёл ли…       Небо в руке вечно крутится, будто указывает дорогу, голос звучит в голове, точно зовёт, а Чимин лишь немного тревожно улыбается в очередную ночь.       До тех пор, пока одна из звёзд не гаснет.       Она загорается яркой короткой вспышкой на коже, оставляя после себя два тонких шрама на линии жизни, и исчезает.       С болью от её смерти приходит смутное, точно прятавшееся в тумане, воспоминание: Чимин искал что-то. Они встретились не просто так — Чимин искал что-то.       Он ждёт, когда погибнет ещё одно светило, чтобы проверить свою догадку: темнота, сопровождавшая Гону, ест чужие воспоминания, а подаренная им Вселенная — на самом деле возвращённая память.       Но ни одно солнце в ладони не гаснет. И Чимин, кажется, забывает то, ради чего он ждёт.       Кога, смеясь, говорит, что главное — помнить не то, почему умирают звёзды, а то, благодаря чему они ожили… Чимин с ужасом понимает, что помнит пещеру, помнит пугающий гул внутри и благословение, с появлением которого стало теплее, но кто его дал? Безымянный бог? Ёкай? Может, сам Цукиёми?       Чимин шепчет Коге, что он не знает, а в ответ получает лишь пожимание плечами.       — Значит, ты только на половине пути к тому, чтобы разобраться с их тайной, — говорит Кога немного погодя и, сам того не понимая, ворошит то самое, долго тревожившее наставление:       «Встретимся в конце твоего пути», — холодным, как свет больших звёзд, тоном звучит в голове незнакомый голос.       Второй шрам всё-таки остаётся на нём, двумя расходящимися лучами украшая безымянный палец. Чимин видит себя, тянущегося к чьей-то руке, но не помнит, что это могло бы значить. Он вздыхает, полагая, что безымянный бог над ним пошутил, подарив миниатюрную Вселенную, и только смутное слово «путь», застрявшее в голове, его толкает прочь от этой мысли.       Укажут ли путь эти звёзды?       Не потому ли они горят, приближаясь к небу, что строят звёздную карту?       В голове так мало мыслей относительно того, откуда у него это небо в ладони, что он почти верит в любой бред о том, для чего оно… Кога, кажется, говорит наоборот.       Не дождавшись «третьего падения», Чимин собирает походный рюкзак и, растопырив пальцы, точно с божественным светом, со звёздами в руках сбегает.       Ночью они особенно подвижные и яркие — Чимин не нуждается ни в компасе, ни в фонарике, идя по ним, но днём… днём они становятся тусклее и горячей. Чимин удивляется тому, что он не обращал внимания раньше. Стоит поднять руки к солнцу, их будто и вовсе обжигает — а спрячь звёзды в кромешной темноте, и они становятся мягче, но ослепительней. Сливаются все в одну большую свечу на ладони.       Эта самая «свеча» в конце концов приводит его к той же пещере: и её низкий свод, и её гулкое эхо Чимин помнит, словно прощался вчера.       А с кем?       Третья звезда умерла накануне, напомнив, что в конце пещеры его кто-то ждёт, но забрав память о том, ждал ли кто-то в начале…       С каждым шагом вглубь тьма сгущается всё больше, и по сторонам нарастают противные смешки. Чимин видит только свою ладонь, постепенно она превращается в живой сгусток света, от которого идут лёгкие тёплые импульсы, заставляющие его идти дальше.       Он вскоре закрывает глаза, чтобы не сойти с ума от мысли о том, что свет и тьма бьются за него, и следует по наитию.       Смешки становятся отражающимися от стен ругательствами.       Эхо — бьющим по перепонкам гулом.       Сама пустота, кажется, хватает за ноги и тянет назад.       Чимин не знает, зачем следует за мягким огнём в своей руке, но не сдаётся.       Чьи-то липкие конечности гладят его спину и тянутся к шее, и, не имея возможности посмотреть, кто к нему лезет, Чимин отбивается рюкзаком. Бьётся о стены, минутами вертится на одном месте, пока прикосновений не станет меньше, и продолжает путь до тех пор, как горящей руки не касается кто-то.       Холодный пожар на ней гаснет, а недружелюбная тьма прячет свои лапы.       Чимин открывает глаза и встречается с насмешливой улыбкой Доёма. Вокруг них прекрасная, полная звёздами ночь и умиротворяющая тишина. Доём сплетает их пальцы, случайно проходясь по одному из болезненных шрамов.       — Мне показалось, что…       Во взгляде Доёма пляшут искры веселья и самая толика грусти. Точно он чему-то безмерно рад после долгого времени скорби.       — Знаешь, — начинает он, как только Чимин, встревожившись за него, крепче сжимает ладонь, — что творится с тем, кого поедает мононокэ?       — Он… оказывается съеден?       Доём мотает головой, смеётся и одновременно льнёт к Чимину, точно тот — его якорь.       — Дух жрёт его и изнутри, и снаружи.       — Это как?       — Мононокэ ведь — злой ёкай, верно? — Чимин удивляется тому, что Доём смог таки что-то запомнить из рассказанных им когда-то баек, и кивает. Обычно он один и слушал их, запоминая, с кем и как общаться и кому и сколько обещать. — Вот он и проглатывает и тело, и душу. И всё, что от неё осталось.       — К чему?..       — Меня съел мононокэ, — почти шёпотом, испуганно и обречённо, обрывает его Доём, — а ты кинулся за мной. Он съел нас обоих.       Вздор! Вот ведь… Доём. И небо. И звёзды — не на ладони, а настоящие и холодные… А Чимин помнит только, как он идёт по непроглядной темноте вслед за огнём в руках и смутным обещанием о пути. Чимин помнит шрамы на ладони, к которой так отчаянно прижимается Доём.       Он только не помнит Доёма.       Ледяной водой его обдаёт с головы до ног, и Чимин испуганно открывает глаза, выставляя руку со светом вперёд, как щит.       Свечение становится меньше, оно распадается на мелкие светящиеся огоньки, огоньки — на искры, а искры обращаются в пыль. Вокруг снова пещера — судя по всему, дальняя её сторона, потому что теперь капли бьются о землю за спиной, — и её обыкновенный убогий вид.       Внизу что-то шевелится и скулит, и Чимин, прыгнув к стене, с ужасом смотрит на то, что лежит у его ног, и почти сразу узнаёт в этом грязном шумном комке Доёма.       Страх повторить только что случившееся подпирает Чимина ещё плотнее к стене, но вместе с тем сердце, до сих пор почему-то ничего не подсказывавшее, рвётся этому Доёму навстречу. И Чимин решает поддаться. Он отталкивается от стены рукой, на которой больше не чувствует шрамов, и крепко обнимает Доёма.       Один мокрый, другой перепачканный — они почти идеальная пара.       Чимин чувствует, что теперь всё верно.       Рядом снова что-то шумит, и, прижав Доёма к груди, Чимин решительно оборачивается на звук: Гону хохочет, и его смех оглушительным эхо отталкивается от стен. Однако теперь он не пугает Чимина. Напротив, Чимин облегчённо вздыхает, слегка отстраняя от себя опешившего Доёма, и кланяется ками.       — Спасибо за благословение, — говорит он, когда вновь поднимает голову.       Гону протягивает руки, одной отряхивает Чимина от воды, а другой сбивает с волос Доёма грязь. Обращённых к нему слов он будто не слышит.       С лёгким опозданием Чимин понимает, почему, и теперь уже сам смеётся над богом.       — А ты любитель только правильных вопросов, верно?       Гону склоняет голову вбок и довольно улыбается.       — Тогда я снова должен спросить у тебя, кто ты. Только на этот раз поприличнее: как вас зовут, ками-сама?       — Цукитацу-фунато. Рад, что ты правильно использовал мой подарок. — Гону отвешивает Чимину поклон головой, а затем обращает всё внимание на Доёма, смотрит на него потяжелевшим взглядом. — В следующий раз, когда решишь поддаться эмоциям, убедись, что обезопасил себя и других. Мононокэ, может, и крепко спят, да трудно укладываются.       Чимин ещё раз кланяется ками, и Доём, явно до сих пор не отошедший от случившегося, повторяет поклон за ним.       Ками улыбается им обоим, присев на корточки, и предлагает закончить с формальностями, покинув пещеру. Он идёт их живым щитом сквозь заметно ослабевшую тьму, попутно гладит те руки, которые тянутся из неё за хаори, и каждый раз с прискорбием сообщает, что и они заблудились когда-то.       Пещера оказывается не пещерой вовсе. Это огромный погрязший в собственной скверне ёкай-мононокэ, жизнь которого — в страдании слабых. Гону — домашний котёнок перед горным львом в сравнении с ним.       — Спасибо за помощь, Ками-сама.       — Не важно, кто и зачем наставляет тебя на путь, пока ты топчешься посреди дороги: найди свой свет, найди в себе силы и иди в том направлении, которое выбрал. Если твоя цель будет лежать в конце — мы обязательно встретимся.       Гону завершает наставление смехом, отстранённым, как и его проводники-звёзды, отвешивает лёгкий поклон и исчезает. Чимин до последнего следит за искрами, оставшимися от него, и сжимает ладонь Доёма. Когда они вернутся домой, он обязательно передаст Коге слова «безымянного божества».