конец – МИРТЛ
мало людей, мне нужен ты иди скорей
Дашков беспризорным псом каждый раз перед ним стелется, будто желает всеми силами оказаться под огромной разрушительной силой, которую в себе это тощее тело хранит. У Юсупова волосы цвета меди, переливаются блеском в свете солнца, а дым сигареты изящно застилает его янтарные глаза, и Дашков на несколько мгновений забывает про все законы приличия, откровенно уставясь на него на очередном собрании; он сидит напротив, курит, кажется, не слушая, о чем говорит Свечников – очередная угроза виду – и Дашкова эта проблема всерьез трогает, пока Феликс равнодушно царапает ногтем зелёное покрытие стола. Дашков уверен, что в этой больной голове и не такие демоны сокрыты. А потом он видит, как Феликс целует князя Дмитрия, гоня того из своих покоев какими-то милыми улюлюканиями, обнажая голые плечи, подставляя колючие ключицы под грубые мужицкие губы. И Дашков всерьез задумывается о своем месте под солнцем. У Юсупова побывала половина Петербурга, начиная от знатных барышень и мужей, заканчивая всеми видами продажных душ – и только его он бережёт как драгоценный камень, до которого так просто не достанешь. Дашков холодный, неприятный тип, которого Юсупов бы с удовольствием обнажил и посмотрел на его беззащитное, оголенное тело, с удовольствием подставил бы свое, только бы посмотреть на его страстно полыхающие глаза – если они такие же беспощадные, как, когда он в гневе... Легко решать вопросы деньгами, власть весьма продажная дама, а Руневский должен оказаться в крайне бедственном положении, чтоб приползти к его лакированным туфлям и молить о пощаде. Дашков так просто гордость и честь не продаст, но пару раз Юсупов отмечает его заинтересованные взгляды на себе, оттого и одевается всегда ярко и броско на встречи, где он будет, всегда светится лоском своего положения, будто заманивает очередного грешника в свой персональный ад. Он тянет длинные пальцы к его красивой, небритой щеке, ещё немного и останется только сдирать с себя одежду. Только вот Дашков перехватывает руку Юсупова за запястье и вид своих пальцев на тонком, бледном запястье с ветками синих вен совсем сводит с ума – будь они в другой ситуации он бы прижался губами к этой чарующей наготе, но он только, едва заметно, проводит указательным пальцем по холодной коже и скидывает с себя руку Феликса. Он долго пытается отдышаться в своей комнате, курит почти все известные смеси, стараясь хоть немного вернуть себе обычное состояние. Он за Феликсом поползет в самые черные дыры – и эта мысль его убивает, он бьётся-бьётся головой об стену, а солнце прожигает его бессмертную кожу своими рыжими локонами. Распутин сразу понимает, что в голове графа не так просто разобраться, не так просто обратить его против божества, поэтому он отправляет его в руки своего дурмана, своей разрушающей обсессии. Он почти не помнит, что они делали на столе Феликса, пока ничему уже не удивляющийся Свечников аккуратно закрывал за собой двери. Дашков помнит мятые листки на своей коже, чернила, которые смазались между их тел и абсолютно восхищённые стоны Феликса, когда он цеплялся за его лопатки своими коротенькими коготками. От бреда его избавляет поцелуй, Юсупов целует его и проводит большим пальцем по нижней губе. Глаза, один – цвета неба, другой – ржавчины, выплывают из нагнанного безумия. – Ты ведь... Вы... Мог же оттолкнуть... Я не хотел... – Дашков пытается хоть немного скрыть обнаженные части тела, сбрасывая с шеи цепь. – А я очень хотел, – довольно улыбается Феликс и застёгивает на груди шёлковую рубашку, подбирает с пола сигарету и заново ее закуривает. Дашков скатывается по стене и беззвучно плачет, наблюдая за спокойным Феликсом, за следами своих зубов на его шее, за тем, как он склоняет голову набок и с интересом наблюдает за ним. – Глупышка, – садится перед ним на колени Феликс, и тянет к себе, – ну что случилось? От Феликса пахнет розами, Дашков утыкается носом в шею Юсупова и жадно запоминает каждый аромат, впитавшийся в его кожу, немного морщится, ощутив свой собственный животный, вызванный даже не его желанием... не его же – он бы никогда так грубо не взял нечто столь прекрасное. Он сожалеет, что Феликс уверен в обратном. – Я не хотел. Он заставил. Распутин заставил. Феликса будто внешней силой отталкивает от него, он тихонько отползает от Дашкова, у которого по щекам продолжают бежать слезы. – Пошел отсюда вон, – шепчет он, пытаясь скрыть свое разочарование. – Убирайся, животное! – срывающимся голосом орет ему в след. Поэтому, когда глаза Распутина меркнут в свете ночных огней, он довольно смеётся, ещё несколько долгих минут, наблюдая, как тонет его тело под толщей чёрной воды. Когда он бежит из России, то судорожно пытается отыскать Дашкова – ведь, если бежишь с тонущего корабля, то берешь с собой самое ценное. Но граф прячется, держится на расстоянии вытянутой руки, и только чувствует приближении знакомого дурмана, знакомого запаха роз и курительных смесей, давая себе полноправный отчет об одержимости и стыде за все то, что он с ним делал. Поэтому он исчезает, как исчезают мертвецы, оставленные истекать кровью на сырой земле, как исчезают унижение и страх.//
Удивительный Петербург с его странным колоритным индивидуализмом поражает его, даже спустя сто лет; Феликс бредет по Невскому проспекту, пуская дым обычной вишнёвой сигареты, отпугивая прохожих своим безумным оскалом; ему эти сто лет все равно что мгновение – абсолютно скучный век, война, революция, боль и сплошное разрушение, которые он пережидал в Европе, учился жить без крови и секса, дабы случайно не создать ещё больших чудовищ путем каких-то странных скрещиваний. А перед глазами до сих пор предсмертный лик Распутина, его удивленное лицо загнанного врасплох монстра, человека, думающего, что он одолел каждого, кто посмел приблизиться. Еще он часто вспоминает прекрасного графа, который ему, кажется, привиделся в какой-то страшной сказке, с которым у них было странное соитие на его столе, в котором Феликс выполнял пассивную роль, позволяя Дашкову делать с собой все, что тому взбредится, удивляясь хитросплетениям его жестов. А потом его слезы, горькие и унизительные, смотрящие в упор глаза, разного цвета, будто какая-то зараза, проникающая в его тело. Он до сих пор чувствует его прерывистое дыхание на своей шее, знал же, что не могло оно так просто случится. Из его кармана вываливается пачка сигарет, за которой он, чертыхаясь, тянется, но ее перехватывают пальцы – будто вчера останавливающие его запястье. – У Вас выпало, – как-то просто говорит он, смотря на него чистыми голубыми глазами, а на лоб спадают чёрные, влажные от дождя волосы. Феликсу кажется, что вампирское сумасшествие самое страшное, оно как процесс, который невозможно остановить, как раскалённая лава, плавящая его горло, он готов орать от нахлынувших чувств, но едва выдает себя. – Да, спасибо. Ему кажется, что за столько лет он ничуть не изменился – волосы такие же рыжие, кудряшками вьющиеся по голове, а под глазами сверкают блестящие тени, на губах следы темно-красной помады, подтертой салфеткой и такие же дерганые, истеричные движения – резкие, завораживающие. Дашков улыбается впервые за век. Он следил за ним всю эту бесконечность, ждал, когда сможет вот так безучастно подойти к нему посреди улицы, напротив собора, видевшего их ещё людьми, каясь перед богом или дьяволом, случайно породившим таких, как они. – Я скучал по тебе, – говорит Дашков хрипло, засовывая руки в карманы кожаной куртки. – И я, глупышка, – оголяет клыки Феликс, охватывает согнутую в локте руку Графа и знает, что пойдет с ним дальше. И только в этот миг бесконечность начала новый отсчёт.