the answer.

Когда Кюхен отпускает руки, он делает это не потому что он слабый. Когда отпускает руки Кюхен, он просто уже больше не может бороться против всего и всех. Он побеждает. Он выживает. Даже в самых серьезных боях, но терять в них близких, время и самого себя попросту больше нет сил. Даже у самого сильного человека наступает предел. Кюхен выстоял, когда лишился родителей. Кюхен сам поступил в университет. Кюхен сам выгрыз себе жилье. Кюхен еще до этого встретил ту, что была для него Солнцем, под лучами которого он всегда чувствовал себя в тепле и уюте. И на все всегда были и силы, и энергия. До того самого момента когда это самое солнце его не предало. Жестоко, даже слишком. Кюхен может понять многое, но в его голове никак не укладывается, что его лучший друг спит с его девушкой в его кровати. А у него ни Солнца, ни места под ним. Собирая вещи в массивный чемодан, Кюхен чувствует себя совсем неправильно. Он укладывает туда то, что ему не нужно. То, что ему даже противно. Все в этой в квартире грязное и ненужное, преданное и покрытое слоем бесполезности. Как же хочется кричать и спрашивать, почему. Почему человек носит с собой нож? Почему он им не убивает, а только ранит. И как она с этим потом будет жить? Но Кюхен не знает, как теперь он будет жить сам. Поэтому он собирается молча. И смотрит на нее совсем по-новому. Так, что у нее по коже пробегает миллион мурашек. Она опрометчиво думает на него. Что это Кюхен такой полный ненависти. Но это всего лишь ошметки ее души рассыпаются по телу, вываливаются из него и сползают к земле. В чемодан не помещаются все вещи Кюхена. И тогда он оставляет его открытым, берет старый походный рюкзак, складывает в него всего ничего вещей. Немного одежды, пару упаковок лекарств. Она смотрит на это все с недоумением. А он на нее не смотрит вообще. На его плечо закинута лямка, и ему больше не нужно сгибаться и горбиться, вставать перед ней на колени, складывая барахло в этот гроб старой жизни. Кюхен гордо шагает на кухню, открывает холодильник. Там много разных продуктов и еды. Она всегда была хорошей хозяйкой, этого не отнять. А сейчас она стоит в проеме в своей светло-розовой сорочке, сложив руки на груди. Прижимает их так сильно, будто бы кристаллики ее замерзшей души так останутся внутри. Не останутся. — Ты не против? — Кюхен достает из холодильника упаковку сэндвичей. Она лишь заторможено кивает из стороны в сторону. И у нее такой невинный взгляд, и Кюхен думает, что возможно он не такой уж и дурак. Ведь на эти глаза мог бы повестись любой. Просто она хорошая актриса. А ему еще могут понадобиться питьевой йогурт, сыр и, Кюхен с болью, почти что физически ощутимой, смотрит на контейнер с вчерашним ужином. Паста. Кюхен не спрашивает разрешения, забирает и ее, неаккуратно, но и неспешно, старясь сохранить последние остатки достоинства, пихает все в сумку, и просто уходит. Она выбегает за ним. Она кричит что-то о паспорте, телефоне, деньгах. Но Кюхен ничего не хочет слышать. Ему просто нужно немного побыть нигде. Когда не хочется жить в этом мире, Кюхен не находит ничего лучше, чем уйти в другой. Он совсем рядом, совсем близко, вот он – протяни руку и дотронься. Но он за завесой, он в другом измерении. Все боятся этого мира, людей из него. Может быть, правильно делают. Может быть, пришельцы из него – это алкоголики и бездельники. Без целей, без желаний, без жизни. Но как будто бы это сильно отличается от привычного мира. А Кюхен не привык смотреть на других. Он чужой везде. И ему просто нужно немного свободы. Немного жизни без лжи. Немного ти ши ны. Его тишину прерывает лишь стук колес. Это самое невероятное ощущение на всей этой долбанной планете. Это лучше, чем Она. Чем влюбленность, чем смех, чем слезы. Это лучше, чем быть связанным и униженным. Это лучше, чем воровать. И уж точно ни в какое сравнение не идет с тем, чтобы убегать от полиции. Это запах Свободы. Выжженной травы. Это закат на крыше поезда. Кюхен нелегально мчится на другой конец страны. Он даже точно не уверен, куда. Тело его не слушается. Мозг говорит опуститься, пригнуться, удержаться. А ему хочется подойти ближе к Солнцу. Настоящему, не фальшивому. Кюхен впервые в жизни не летит, как мотылек на свет, а убегает от него. И зарево его догоняет. Кюхен чувствует, как его обволакивает оранжевый свет, и видит, как это тепло запутывается в проносящихся мимо деревьях. Кюхен хочет и умереть, и жить одновременно. Он возвышается над всем этим. И не существует сейчас ни единой мысли о ней, о незнакомых людях, об оставленной, брошенной за ненадобностью жизнью. Нет даже вопроса, где завтра брать еду. Не беспокоят торчащие кости. Ничего не беспокоит. Сладостное умиротворение. Божья благодать. Никогда Бог не был так близок к нему. Никогда Кюхен столько о нем не думал. Когда Солнце уступает свои владения Луне, а Кюхен, наконец-то, садится, чувствуя руками ржавую крышу поезда, он еле держит равновесие, потому что переполненное звездами небо накрывает его полностью. И это самое лучшее на свете одеяло. На самом деле, когда лежишь на крыше движущегося поезда, появляется какое-то чувство невесомости. Это невероятно черное небо с невероятно яркими прожекторами вместо звезд повсюду: под ногами, над головой, со стороны сердца и по правую руку. Кюхен знает, что ночует сейчас на самом небосводе. И только в этот момент он окончательно перестает обо всем жалеть. И о ней. И о бывшем друге. И о безбашенном решении. О побеге. Последние сомнения покидают тело, душу и разум. Кюхен свободный. Так проходят ночи. Ночами Кюхен снова и снова бросает места, убегая навстречу новым. Местам, закатам и рассветам. Днем приходится выживать и бороться. Приходится убегать от дорожной полиции, приходится воровать, потому что побираться и ковыряться в помойках свободный Кюхен не может. Кюхен никогда не ворует деньги. Он тырит сразу еду. Чувствует себя при этом не очень, конечно. Голодает подолгу, страдает из-за боли в желудке, но чем-то всегда приходится жертвовать. И единственное, чем Кюхен не хочет жертвовать на этот раз – это своей новоприобретенной свободой. Он сбежал от борьбы и не хочет к ней возвращаться, но жизнь просто тащит его за шкирку на поле боя. Кюхен понимает, почему все так не любят бродяг. Правда понимает, и даже не обижается. Ему так даже легче держаться вдали от людей. А они ненавидят этих странных, грязных, потрепанных странников. Все правильно. Бродяги ничего не делают, воруют, побираются, пьянствуют. Они, бывает, нападают. Избивают, насилуют. Это то, о чем Кюхен знать не хочет, к чему отношения не имеет. Но хочет он того или нет, но на нем клеймо этой общины. Кюхен это явственно понимает, когда избивают одного из тех, кто успел стать для него другом. Это ловля, это травля. А у него на руках истекает кровью еще один отвоеванный у него человек. Сонмина спасают. Но его больше нет с Кюхеном, он остается где-то в городских джунглях разбираться со счетами и преступниками, хотя Сонмину, как и Кюхену, ничего этого не нужно: ни денег, ни наказания. Только немного покоя. А покой теперь только снится. Вокруг учащаются случаи нападения подростков на бродяг. Кюхен не хочет бояться. Не хочет бояться каких-то глупых детских банд. Старается сохранить иллюзию своей жизни, как и всегда. Как и в прошлой. Но поезд стучит без его сердца. Кюхен убегает от него, хотя такое ощущение, будто бы наоборот. И Кюхен не может отодрать от себя цепкие лапы животного страха, когда ночью бежит по рельсам от пятерых или шестерых парней с ломами и битами. Это жестоко – думал Кюхен, когда нашел Сонмина. А сейчас он думает лишь о том, как его сердце выстукивает SOS. О том, как же ему страшно. И том, что его никто не найдет. Он сворачивает в лес, понимая, что там его труп - а его точно забьют до смерти - сожрут дикие животные. Когда-то давно Кюхен чувствовал жизнь. Университет, девушка, квартира – жизнь. Затем он чувствовал, как невероятно зависает между жизнью и смертью, нажав stop на невидимом пульте. И теперь он чувствует, как смерть гонится за ним. И это определенно самое страшное ощущение в жизни. Потому что самое последнее. Сердце стучит так, будто бы пытается отстучать все то время, что не успело. Кровь вскипает так, что испаряется, и Кюхен становится таким легким. И бежит, бежит изо всех сил. Дышит сердцем, думает сердцем, и не видит ничего вокруг, искусно огибая деревья. Глотая второй шанс, как последний. Кюхен бежит долго, а его все не отпускают, и он думает, что если вдруг ему удастся выжить, то это будет одним из самых невероятных в его жизни чувств. После пары ударов битой, Кюхен уже не может мечтать о спасении. Кюхен ничего не может, загибаясь от боли, корчась на влажной траве под слишком темным сегодня небом. Будто бы высокие верхушки зловещих деревьев закрыли все прожектора, и Кюхен остается один во всем мраке мира. А потом становится все равно. Становится не больно. Его пинают и бьют эти дети. В черных глазах одного из них все сомнение мира, а Кюхен харкает кровью, безмолвно предлагая ему попробовать еще и его мрак. И вырубается. От боли, наверное. Приходить в себя больнее, чем когда тебя избивают. Тело прибито к мокрой земле. Отрывать от нее руки больно, словно бы выдираешь их с мясом вместе с гвоздями. Кюхен на секунду мечтает сдохнуть, и чтобы его тело сожрали дикие животные. А потом предполагает, что возможно кто-то уже позавтракал им, и у него сейчас не окажется ног, забирает свое желание назад. Потому что ног Кюхен не чувствует. Но они на месте и через какое-то время ему все-таки удается ими пошевелить. Из-за дерева выглядывает паренек. Тот самый, с темными глазами. У него черные не только глаза, но и волосы, и толстовка, и, наверное, душа. — Ты живой. Вздох облегчения парня длится, кажется, минуты. Кюхен думает, что у этого пацана будто бы глотка была все это время пережата, и он даже дышать не мог. Сейчас хватку ослабили, и кислород мультяшно проникает в него рывками, еле-еле протискивается внутрь, а сам парень напоминает песочные часы. И Кюхен совсем не хочет думать об этом парне. Не хочет ни думать, ни злиться, ни бояться – ничего не хочет. Потому что он и правда живой. Потому что с огромным трудом, но ему удается оторваться от земли, встать. Он чувствует себя килограмм на двести, но это не мешает ему ощущать себя так, будто бы он не встал, а взлетел. Он живой. В это время у парня на глаза наворачиваются слезы. Он инстинктивно отходит чуть назад, он хватается ладонью за ствол дерева, чтобы удержаться на ногах. И он абсолютно точно еще никогда в жизни так позорно не плакал. Но что теперь делать – непонятно. Однако эта неизвестность, пугающая и вымораживающая, оказывается просто манной небесной по сравнению с тем, что он хотел с собой сделать, если бы Кюхен не очнулся. — Прости меня. Прости. прости. простипрости…— первые слова выходят выстраданные. Потом они меняются. Парень произносит одно и то же слово, и каждый раз в нем появляется столько всего нового, что Кюхен пугается. Пугается, когда юноша начинает проглатывать слова и слезы. Когда падает перед ним на колени прямо на сырую землю. Когда утыкается в нее лбом. Когда ползет к нему такой – сгорбленный и надломленный, а Кюхену уже кажется, что это не он молит его о прощении, а лес – такой тихий, неуловимый, призрачный и зловещий. Кюхен совсем не знает, почему прощает. Прямо в эту самую минуту. На него нападала банда, а этот сломанный ребенок перед ним – это другое. Он один, и он хватает его за болящие ноги. Саднящие раны и встревоженные синяки заставляют немного отвлечься. Перестать смотреть вперед в никуда и найти в себе силы уже взглянуть на человека у него в ногах. Присесть, превозмогая боль. Схватить его за плечи, встряхнуть, и нырнуть в его глаза. В которых сейчас океаны боли. Возможно даже больше, чем у самого Кюхена. И шептать так же судорожно и беспорядочно, что простил. Прижимать к себе так же сильно, так же безотчетно. Успокаивающе поглаживать, чтобы пресечь рыдания. Ведь это как-то вдвойне больно. И вытирать чужие слезы. А Кюхен думал, что у него уже вся коллекция невероятных ощущений. И что больше нырнуть в смерть, оставаясь живым, просто нельзя. Что больше боли не вытерпеть. Что больше чистоты не испытать. *** Никто не знает о том, что случилось. Кюхену даже кажется, что оставшиеся пять или четыре парней, что его избивали, тоже не знают. Вот что точно никто не знает – это сколько они там просидели вот так. Этого не знает ни тот мальчик, ни Кюхен. Просто в один момент весь мир затих, когда все слезы были выплаканные, и все слова всего в два слова, вышептанны. Тогда наступил покой. Еще один в жизни Кюхена покой. И, наверное, первый покой в жизни ворона рядом. Он так похож на ворона – думает Кюхен. У него красивые перышки. У него черные глаза. И он злой. Действительно злой. Потому что нормальный человек так не поступит. И Кюхен не забирает назад свое прощение. Просто заново переваривает то, что случилось. Отмечает факты. Сводит их с ассоциациями. И облокачивается на плечо этого ворона, прихрамывая и подпрыгивая. А парень пытается взвалить на себя как можно больше. Неужели они забежали вчера или сегодня так далеко в лес? Они бредут не меньше получаса, и это по-настоящему больно. Кюхен чувствует, как подходит к грани. Боль и истощение. Сколько он не ел? Но отключаться нельзя. Нельзя…нельзя… *** Просыпается Кюхен уже в незнакомом ему месте. Он долго лежит и смотрит в клетчатый потолок. Клетки такие белые и большие. Восемь на шесть. Или шесть на восемь. Кюхен потихоньку понимает, что случилось, а с тумбочки у кровати приятно веет запахом яичницы. Не нужно быть гением, чтобы догадаться, что парень принес его к себе домой. У Кюхена перебинтовано все. Все, что было доступно. Причем так нелепо и неумело, что концы от бинтов быстро вываливаются и топорщатся, стоит только Кюхену присесть, чтобы осмотреться и добраться до пищи. В комнате никого нет. И это, по всей видимости, гостиная, а Кюхен лежит на разложенном диване. То, что он сначала принял за тумбочку – это маленький журнальный столик. Все здесь довольно маленькое. И шкаф какой-то одинокий в углу, и телевизор напротив Кюхена. И окна. Хотя они на самом деле не маленькие, просто света нет практически: занавески такие темно-синие и плотные. Они поглощают весь свет на пару с таким же темно-синим ковром. Хозяин не заставляет себя долго ждать. Кюхен позже узнает, что это отчасти потому что в квартире всего одна комната. Но Кюхен уже успевает до этого наброситься на яичницу. Это и к лучшему, потому что при этом парне Кюхен чувствует себя скованно. Остаточное от страха и нормальное для недоверия. — Поел. Это хорошо, — юноша вытирает руки полотенцем и не может спокойно смотреть на Кюхена. А он молчит. — Извини, что не повез тебя в больницу. Я не мог, — проглатывает «понимаешь?», потому что о понимании он просить не имеет права. Он уже хочет сказать еще что-то невероятно важное, но несущественное, когда Кюхен закрывает глаза, и вскинув голову к небу, спрашивает, «за что?». Просто «за что?». Кюхен не знает, у кого он спрашивает. У этого ли парня. Или у Небес. Потому что « за что?». Ну за что ему столько испытаний? За что столько боли? За что предательств и побоев? За что ему не дают ни тепла, ни покоя? За что? Парень может ответить, наверное. Но молчит. Не потому что убегает от ответственности, от вины. От этого не сбежать. А потому что понимает. И тоже хочет знать, за что. Они живут так два или три дня. Парень готовит, неумело меняет повязки, дает какие-то обезболивающие таблетки, а Кюхен знает, что пока еще не может никуда уйти. Что он уже подбитая птица. И сил, кажется, уже не осталось. Теперь он сдается от слабости. Он даже не знает, какие у него повреждения. Надеется, что без переломов и внутренних кровотечений, или еще чего столь же ужасного. Но с каждым днем становится лучше. А через некоторое время Кюхен даже привыкает к тому, что о нем…заботятся. По-настоящему заботятся. Ему готовят, причем для него стараются. А когда парень меняет бинты, он касается его так нежно, как Кюхена давно не касались. И Кюхена пугает то, что ему это нравится. Эта клетка начинает нравится больше, чем та свобода. При том, что он прекрасно знает, что это все только лишь из-за чувства вины. Но сбежать он пока не может чисто физически. Снова сбежать от всего не может. — Как тебя зовут? — однажды ночью спрашивает Кюхен. — Чонун. Ким Чонун. А тебя? — Чо Кюхен. Почему ты все время здесь? Ты не учишься? Не работаешь? — Я учусь. И работаю. Просто сейчас я тебя выхаживаю. Это важнее. Кюхен горько-горько усмехается. — Из-за чувства вины? — Пожалуй. Кюхен просто давится этой желчной горечью. — Ты можешь вернуться к своей жизни. Я ничего не украду. И уйду. Как только смогу, я уйду. Чонун спит на ковре. Прямо так, без матрасов и простыней. Как верный пес-сторожила. Кюхен его не видит, и рад этому до безумия. И Чонун этому тоже рад. — Я не хочу к своей жизни. В моей жизни я пашу, как лошадь сутками напролет, отвлекаясь лишь на учебу, где больше... — Йесон глубоко вздыхает. Так же глубоко, как тогда в лесу, — моего друга из университета бродяги избили до полусмерти. И меня это так злило, так злило, ты даже не представляешь. Другие тоже злились. Люди, которых я считал друзьями. И мы все. Стали мстить. Кюхен, я уже молил тебя о прощении сотни раз, но сто первый раз не менее искренний. Прости меня, Кюхен, прости. Умоляю, — Кюхен снова слышит слезы. И снова не может их слышать. Он сползает с уже ставшего его дивана и успокаивает. Всю ночь напролет успокаивает Чонуна, ревущего, рычащего о своей прошлой жизни. О не_друзьях. О демонах в их душах, и в своей душе. О боли, о неведении. И Кюхен понимает, что никакой Чонун не ворон. И не злой. Он преданный, как пес. Он такой же мягкий, и его так же приятно гладить. А у Кюхена собаки не было с самого детства. А места, где он был. Места, где не было собаки, так и не стали его домом. Кюхен мог бы врать себе, что сам не понимает, что делает, но нет. Когда он целует в запой Чонуна, он понимает все кристально чисто. Потому что вот ответ. В его руках сжимается и отвечает с соленым привкусом. Вцепляется так, что никогда в жизни не отпустит. За это. Все только ради этого. Все ради Чонуна . Все только ради Чонуна. А у Чонуна все за Кюхена. Они ночью в абсолютном мраке Вселенной на ощупь нашли ответ. Пальцы переплетены. И в руках ответ .