Если очень хочется, то можно

Если кто-то (ну чисто теоретически) скажет Манфреду, что однажды он почувствует влечение к человеку, которого только что стошнило ему на ботинки, Манфред ответит… да ничего не ответит — разговоров с долбоебами ему и на работе хватает. — Эй, Фред, — Деймон я- здесь-главный-долбоеб Гант с размаху опускает руку ему на плечо — слава богу, на здоровое, — я не силен в математике, но, кажется, нас минус один. Манфред оглядывается по сторонам. Бесполезный (Манфреду они все бесполезные) следователь номер один, бесполезный следователь номер два, трое мужчин из оперативный группы, фотограф, врач… А. Ну да. Странно, мальчишка точно был здесь секунду назад. Крутился возле трупа, что-то выглядывал, разве что под ноги коронеру не лез, на него даже шикнули пару раз. — Фред, ты бы хоть на расчлененку парня не таскал, разоришься ведь на мозгоправах. Голос Ганта, да и весь он — одно сплошное осуждение, хотя, и Манфред готов поставить на кон собственную голову, он прекрасно понимает, зачем это нужно. Просто это Гант. Просто он уже минут десять как не действовал никому на нервы, а для него это своеобразный рекорд. — Своего заведи, потом будешь меня учить. — Манфред отбрасывает чужую ладонь, не отказав себе в удовольствии с силой выкрутить запястье, сует трость подмышку и отправляется на поиски. Здесь он увидел все, что нужно. Интересно, он ли один. В маленьком парке ни души — весть о том, что из пруда выловили безголовое тело, разгоняет всех этих спортсменов, собачников и мамашек с колясками не хуже лесного пожара. Всегда бы так, а то идиоты, пытающиеся сфотографировать труп или себя на фоне желтой ленты, все никак не переведутся. Только пожилой торговец раменом не спешит покидать свой пост — то ли боится за тележку, то ли в принципе не понимает, что происходит, то ли ему плевать. И именно он указывает Манфреду направление. Майлз выныривает с таким белым лицом, как будто нашел еще одно тело. По лбу стекает пот, губы дрожат, глаза — два больших черных пятна. Мокрые волосы в разные стороны, и при виде Манфреда он пытается их пригладить. Все говорят, что прокурору нужны стальные нервы, но никто не упоминает про стальной желудок. — Простите, сэр. Мне срочно нужно было … Майлз собирается сказать что-то еще, но новый приступ скручивает его в бараний рог. Манфред терпеливо дожидается, пока его попустит, подхватывает под руку и тащит в другой конец аллеи — продавец сверлит их любопытным взглядом и выводит его из себя. Там усаживает на скамейку и протягивает прихваченную из машины бутылку с водой. Майлз пьет мелкими быстрыми глотками. Опустошив бутылку примерно наполовину, аккуратно закручивает крышку и смотрит с выжиданием, которое сбивает с толку. — Что? — все-таки уточняет Манфред. — Ничего, — Майлз вытирает губы. — Вы разве не собираетесь сказать что-то вроде «О господи, мальчик, это просто мертвое тело, оно тебя не укусит, ему даже нечем, а если ты такой нежный, иди переучись на флориста, пока не поздно». С каждым годом он все сильнее копирует Манфреда — манеру речи, его жесты, даже его фирменное выражение лица «где были все эти люди, когда бог раздавал мозги?» И, надо сказать, получается у него неплохо. Манфреду иногда кажется, что он смотрит в зеркало. В метафорическом плане, конечно — он и в лучшие свои годы не был особым красавцем, а мальчишка симпатичный, причем непонятно, в кого — у отца лицо было будто из камня топором вырубленное. Манфред не понимает, с каких пор, а главное, зачем он стал обращать внимание на внешность, но понимает другое: Майлз обнаглел. —Следи за языком, — сухо отвечает он, устраиваясь рядом на скамейке. —Простите, сэр, — кое-как выдавливает из себя Майлз. Извиняется он за все сразу, оптом — даже за то, в чем не виноват. Это видно по позе, по тону, по низко опущенной голове Гант, пожалуй, прав: стоило начать с чего-то попроще. Кто же знал, что убийца использовал бензопилу или что-то подобное. Родным этой женщины предстоит оставить в морге целое состояние, если они хотят, чтобы она прилично смотрелась в гробу. И это если найдут голову. Манфред уже сейчас может сказать, что не найдут. Не для того трупам рубят головы, чтобы их потом находили. — После своего первого мертвеца все бегут блевать в кусты, — равнодушно сообщает он. — Это природа, бесполезно с ней воевать. — И вы тоже бегали? — косится на него Майлз. Точно обнаглел. —Я не все, — напоминает Манфред. С первым трупом ему повезло — обычный огнестрел, повезло и со вторым — утопленница, вытащили почти сразу, еще разложиться толком не успела. Вот третий… Воспоминания будят в душе глухую досаду. Манфред не ищет оправдания своим слабостям, иначе он никогда не стал бы тем, кем стал. — Правильно сделал, что ушел. Ты можешь не проиграть ни одного дела за всю карьеру, можешь занять место генерального прокурора, но запомнят, как тебя тошнило на месте преступления. Поэтому чем раньше привыкнешь, тем лучше. Или и в самом деле придется подумать о цветах. — Генеральным прокурором? — почти испуганно переспрашивает Майлз.— Я? Манфред раздражено хрустит пальцами. Ну вот, опять. Он и правда не видит, насколько талантлив, или напрашивается на комплимент? Скорее первое — за те восемь лет, что они живут под одной крышей, и идиот бы выучил, что похвала из уст Манфреда как лунная радуга. Для ее появления должна сойтись просто куча разных условий. — Ты из семьи фон Карма, — с прохладой напоминает Манфред. — Мой отец не ждал от меня меньшего, и я от тебя тоже не жду. Майлз кивает — не ему, а каким-то своим мыслям. А потом буднично и просто роняет: — Это не она. И теперь своим мыслям кивает уже Манфред. Кивает — и незаметно улыбается. Ага, все-таки заметил. — Об этом можно будет судить после экспертизы, — пожимает он плечами. У Эмили Сноу очень необычная татуировка — танцующая пара из «Криминального чтива», и у трупа такая же, но это, конечно, ни о чем не говорит. — Да, — легко соглашается Майлз. — Только я и без экспертизы знаю, что это не она. — Ну тогда поделись с классом.. — Я изучал ее соцсети. Она выкладывала свадебные фото, и в комментариях спросили, почему... В общем, у нее аллергия на любой метал. Она даже обручальное кольцо носила в прямом смысле слова. С собой в сумочке. А эта женщина … — Майлз начинает говорить быстрее, будто боится упустить внимание. Плохо, надо с этим поработать, — у нее был пирсинг. У нас в классе одна девушка себе проколола ключицы, но ей велели снять. Так вот, у нее такие же следы. Манфред одобрительно ухмыляется, но не спешит с комментариями. Эти недоумки у пруда (то есть все, кроме Ганта, этот все-таки выстоял очередь за мозгами до конца) наверняка довольны, что дело о пропаже известной певицы можно закрывать. Манфреду плевать на ее судьбу, это даже не его дело, он напросился с Гантом, просто чтобы устроить мальчишке первое испытание, и он его прошел. С блеском. Ладно, допустим, кое в чем ему повезло. Повезло, что его одноклассница любила пирсинг и, по-видимому, кофты с вырезом, повезло, что он наткнулся на ту дисскусию в инстаграме (сам Манфред по соцсетям конечно не лазил, сведения об аллергии были в досье). Но он сумел правильно воспользоваться информацией. Вообще-то в этом и заключается работа прокурора — складывать одно с другим и делать нужные выводы, поэтому Манфред может ничего и не говорить, но… Ладно, допустим, сегодня благоприятные условия для лунной радуги. —Ты хорошо проявил себя сегодня. Допивай и поедем домой. Майлз вскидывает голову, и удивление на его лице быстро сменяется радостью. Даже не так — почти детским восторгом. — Сэр, спасибо, сэр! Редкая улыбка озаряет его лицо — молодое, спокойное, привлекательное, и сердце Манфреда начинает пропускать удары. Мелькает быстрая мысль, что это подкрадывается приступ — следствие бессонных ночей, тяжелых процессов, расследований, которые нужно уместить в распроклятые три дня, и нервов, нервов, нервов. Но это не приступ. Это хуже. Манфред с ужасающей, недопустимой четкостью представляет, как расчесывает пальцами растрепанную челку и проводит большим пальцем по губам. Ему хочется притянуть Майлза ближе, приподнять его лицо за подбородок и похвалить еще раз — так, как отцы своих сыновей не хвалят. Он чувствует к Майлзу… да много чего чувствует, на самом деле. Ненависть вперемешку со страхом – особенно на первых порах, когда боль сильно разрывает плечо, а в грудь стучится тревога — «он на самом деле был в сознании, он помнит, кто вошел и лифт и застрелил его отца, или вот-вот вспомнит, вот-вот, вот-вот, вот-вот». Растерянность — куда его понесло, зачем, какой он к черту отец, почему не отдал ребенка родной тетке, она же хотела. Гордость — когда тот выводит на чистую воду ту кошмарную бабу в «Барском портном», не имея на руках не единого доказательства. Все дурное со временем перемалывается — оказывается, того, кто смотрит на тебя как на бога, нельзя бояться и очень сложно ненавидеть. И сейчас совсем другое чувство пытается пробиться к сердцу. И Манфреду оно не нравится. Так сильно не нравится, что он чуть не ломает застежку ремня безопасности, когда пристегивается. *** Манфред разбирает документы. Обкладывается бумагами, словно строит вокруг себя оборонительную стену. Эти генеральному прокурору на подпись, эти отдать в архив, эти в помойку. В отдельную стопку — счета, их тоже накопилось порядочно. Электричество, продукты, жалованье слугам, конная школа Франциски, репетитор для Майлза — ему нужно подтянуть немецкий. Майлз. В последнее время его слишком много в голове Манфреда — его и ядовитого тумана от неуместных мыслей, которые возвращаются снова и снова, заставляя корчиться от презрения к себе. Это просто фантазии, говорит себе Манфред. Они у всех бывают, говорит себе Манфред. Я никогда не позволю им перетечь во что-то больше, говорит себе Манфред. И ведь не позволит, да — у него, слава богу, все в порядке с самоконтролем. Во всяком случае, во всем, что касается влечения к собственным детям. А если зачесалось где-то на старости лет — так от этого есть средство, которое не подводит. Он многое переживал, просто закапываясь в работу (а ее навалом, суды перегружены), переживет и это. В понедельник он звонит Ганту, просит подкинуть несколько дел — и морщится от раскатистого: «Фред, ну какое тебе еще дело? Сходи на рыбалку, отвези детей на море, ну или, не знаю, запишись в кружок народных танцев. И не слушай того мудня, который сказал, что отдых — это смена работы, он вообще не понял жизнь». Манфред шумно прочищает горло. —Ладно, я тебя понял. Хочешь поучаствовать в деле о краже рождественских открыток с моего стола? Я уже весь участок подключил, но лишняя голова не помешает. Тем более, твоя была самая красивая, с оленем. Я ее даже подписал, а ты знаешь, как я ненавижу бумажную работу, Фред. — Олень в моей жизни уже имеется, — ядовито отвечает Манфред, нажимает на отбой и швыряет телефон куда-то в сторону софы — обычное окончание разговоров с Гантом. Впрочем, дела тот подкидывает. Фальшивомонетчик, идиот, укравший породистого кота из зоомагазина, и таксист, застреливший пассажира после короткого и яростного спора о политике Байдена. Скучно, пресно, никакого азарта и интереса, зато помогает отвлечься. Но есть кое-что, что мешает. — Сэр, — Майлз медленно открывает дверь и, дождавшись короткого кивка, перешагивает через порог. — Вы второй раз не спускаетесь к ужину. Синьор Моррети уже нервничает. — Должен нервничать, учитывая, сколько я ему плачу, — Манфред красноречиво обводит рукой все это бумажное великолепие. — Если что-то не устраивает, пусть катится обратно в Милан со своими нервами. Повар появился в особняке, когда Франциска сказала, что хочет попробовать настоящие спагетти, и как-то прижился. — Вдвоем будет быстрее. — Майлз подходит, безошибочно выцепляя нужную стопку. — Эти на выброс? Старенький трудяга шредер в углу шипит, выплевывая узкие полосы бумаги, внутри корпуса что-то трещит и щелкает. Надо бы его заменить, но Манфред очень не любит перемены. И до недавнего времени он не осознавал, насколько сильно. — Когда ты уезжаешь? — В воскресенье днем. Я вообще-то хотел попозже, но мы с Фениксом договорились сходить в кино. Я возьму такси. — Шофера мы держим для красоты? — недовольно спрашивает Манфред. Ему понятно (нет) желание Майлза не смущать своего дружка-нищеброда, но среди таксистов какой только швали не встречается. Манфред знает, что Майлз — приемный сын и Майлз— будущий прокурор — абсолютно разные люди, и первый терпеть не может спорить о политике и вообще, но он может в любой момент передумать, так? Глупости, конечно, но, отпуская его во взрослую жизнь, Манфред окончательно мутирует в курицу-наседку. Страшно представить, что будет, когда съехать захочет Франциска. — Я думал, он вам нужен, — Майлз скармливает щелкающему чудовищу последний лист. Его голос звучит глухо, плечи опущены. Ох, не из-за ужина он сюда явился — это не первый раз, когда Манфред не спускается вечером к столу. И уж, конечно, не из-за повара. Его что-то гложет. — А ты не думай, — советует Манфред, — ты делай, как говорят. В последнее время он более резок с Майлом, как будто в том, что происходит, есть хоть капля его вины. Манфред отодвигается от стола и морщится от боли в шее. Нужен перерыв. А завтра заглянуть к массажисту — тот недавно вернулся из Китая, вот пусть показывает, чему он там у своих китайцев научился Главное, чтобы иглы держал подальше — Манфред совершенно не понимает этой традиции тыкать в человека острым, чтобы избавить от боли. Почему бы и колени не прострелить, чтобы наверняка? — Давайте я помогу, — Майлз скользит за спину. Пальцы касаются кожи, прежде чем Манфред успевает хоть как-то отреагировать. — Не… — протест умирает прямо на губах, а растерянность перелавляется в ярость — на себя, потому что чего это он удумал, прятаться в своем собственном доме, — не забудь про плечо. Плечо, да. А еще давление, мигрень, да и трость ты скоро начнешь носить не только для красоты. Ты, Манфред фон Карма, старая развалина, сколько тебе — шестьдесят? Подумай о душе, а не о том, о чем сейчас думаешь. От сильных осторожных движений (тренировался на ком-то, что ли?) по телу разливается тепло, колет тысячью игл. — Готовишься ухаживать за стариком? — Если понадобится, я буду за вами ухаживать, — ровно отвечает Майлз. — И вы не старый. Манфред прокручивает перед глазами сцены из прошлого. Вот Майлз и Франциска играют в этом самом кабинете в свою любимую игру «суд над десятью преступниками сразу» — роль последних выпадает либо шпицу, либо Манфреду — в последнее время все чаще Манфреду, потому что чертова псина отрастила реагирующий на детей радар и научилась ловко прятаться под диваном. Вот Майлз приходит к нему вечером пожелать спокойной ночи — эту привычку он принес с собой из прошлой жизни. Открывает дверь и говорит: — Я сниму воротник? Мешает. Манфред отвлекается от своих мыслей и отвечает так, как отвечал на сотни других вопросов: — Делай так, чтобы был результат. Он завтра уедет. И все будет хорошо и правильно. Вернее, не будет, но хотя бы особняк перестанет дышать его присутствием. — Что у тебя за беда? — спрашивает Манфред, гдядя прямо перед собой. — Опять не дается немецкий? — Soweit ich sagen kann, jetzt ist alles in Ordnung, — негромко отвечает Майлз. — Wir können so weitermachen, wenn Sie wollen — И так хорош будешь, — хмыкает Манфред. — Тогда что? Он перебирает варианты. Поругался с друзьями? Кошмары вернулись? Преподаватель экономики опять занизил оценку, потому что никак не смирится, что у его племянницы второй год отнимают пальму первенства? Манфред ему голову оторвет. Наконец Майлз медленно, словно теперь у него начались проблемы уже с родным языком, задает ответный вопрос: — Сэр, вы встречались с девушками? Ну, в моем возрасте. У Манфреда отлегает от сердца. Почему-то этот вариант он не рассматривает, хотя казалось бы — семнадцать лет, самое время для девушек. Хотя у самого Манфреда в этом возрасте была учеба — очень много, практика — отец тряхнул кое-какими связями и добыл для него должность в прокуратуре, и немножко сосед по комнате. Соорудивший себе дреды на просьбу декана «что-то сделать с волосами». Придумавший дурацкую кличку “Фред” и подаривший шокер после того, как какой-то обкурившийся ублюдок накинулся на него на парковке у магазина. Укравший талисман футбольной команды, потому что капитан что-то там сказал про его футболку. Ну и поцелуй, не имевший никаких последствий — потому что по накурке, и потому что через три дня Деймон Гант решил, что высшее образование не его, вышел из аудитории и исчез из жизни Манфреда на десять лет. Для романтики места практически не нашлось — однокурсницы Манфреда раздражали, а «девушки из правильных семей» которых периодически приглашали погостить в поместье, навевали скуку. Первое сильное чувство пришло поздно. —Скажем так, я не лучший советчик, но, раз уж здесь больше никого нет, продолжай. Майлз убирает руки — какая-то часть Манфреда разочарованно вздыхает, — снова обходит стул и устраивается в кресле. Складывает руки на коленях. — Я нехорошо поступил с одной. Под «нехорошо» Манфред, как всегда, сразу предполагает худшее. Потому что этот подход всегда себя оправдывает. — Ну давай найдем ей хорошую клинику. Или она замуж хочет? Второй вариант его совершенно не устраивает. Внуки уже есть, да и последнее это дело — принимать кого-то в семью по залету. Все пять поколений благородного семейства фон Карма всей толпой вылезут из семейного склепа, чтобы высказать ему свое негодование. И, скорее всего, вздернуть в гостиной. — Не настолько нехорошо, — судя по тому, как Майлз заливается краской, с худшим вариантом Манфред на этот раз ошибся. — Я пригласил ее на свидание. — Не пришла? — пытается угадать Манфред, и в душе даже шевелится негодование — это что там за королева такая? Майлз качает головой. — Нет, мы ходили в кино, а потом поужинали в «Барском портном». Вчера она написала, что теперь ее очередь. Позвала меня на каток. — Все еще не вижу проблемы, на коньках стоять ты вроде умеешь. Майлз длинно вздыхает и смотрит на дверь. — Она мне не нравится, сэр. Она мне с самого начала не нравилась. Мне просто нужно было проверить одну гипотезу, и я ее проверил. — Гипотезу? — Манфред трет виски. — Мальчик, перестань говорить, как будущий прокурор, и начни изъясняться по-человечески. Майлз выпрямляется в кресле, на его лице на секунду мелькает отчаяние ребенка, на которого замахнулся большой и сильный взрослый. И еле слышно отвечает: — Что я предпочитаю мужчин. Манфреду кажется, что под ногами проваливается пол, и он летит прямо в ад. Лучше бы его и правда разбил сердечный приступ на той скамейке. Лучше бы Майлз и правда огуглял какую-нибудь девку. Манфред подается вперед, заглядывая ему в глаза. — Не проще было сразу позвать парня, по которому сохнешь? — Не проще, — отвечает Майлз и, устыдившись резкого тона, поспешно добавляет: — Не проще, сэр. — Феникс? — предполагает Манфред. Феникс Райт, без сомнения, худшее, что случалось с миром юриспруденции… случится, если он каким-то чудом получит адвокатский значок. Но он не псих и не извращенец и, кажется, даже с чувствами — раз бросает свой факультет искусствоведения и тащится следом за Майлзом за юридический. Манфред, конечно, приподнимает брови, когда Майлз сообщает, что они сняли одну квартиру на двоих, но даже и не думает спрашивать, сколько в этой квартире кроватей. Потому что это не его дело. Потому что он даже не представлял, что у них может состояться подобный разговор. — Нет. Это не к кому-то. Это просто есть. — Надеюсь, ты понимаешь, что предохраняться надо и с мужчинами, и с женщинами? Майлза не нужно об этом предупреждать — он умный и ответственный, но Манфреду хочется чем-то забить тишину. — И все? — Майлз недоверчиво смотрит на него из-за густой челки. — В смысле, вы не злитесь? Вот оно что. Он ждет скандала. И да — Манфред никому не позволит позорить свою семью. Но у Майлза хватит мозгов не бегать по улицам с радужным флагом. Что ж, хотя бы кому-то из них не придется воевать с собственными желаниями. — Ты вроде как наловчился меня изображать. Хочешь разноса — можешь устроить его себе сам, перед зеркалом, — великодушно разрешает Манфред. — Или ориентация как-то влияет на твои успехи в учебе? — Нет. — Ну и на что мне злиться тогда? Теперь с девочкой твоей, —продолжает Манфред, — позвони ей, а лучше назначь встречу где-нибудь в людном месте, люди обычно стесняются скандалить там, где их могут услышать. Купи цветы. Упаси господь тебя хоть как-то намекнуть, что с ее внешностью что-то не так. Характер тоже не трогай. Скажи, что дело в тебе. — Спасибо, сэр. После спонтанного признания они какое-то время говорят о планах на новогодние каникулы, которые они традиционно собираются провести всей семьей, а потом Майлз скомкано прощается и уходит. Наверняка он рассказал не все. Пусть не Феникс, но по кому-то он наверняка сохнет. Но тут Манфред ему не помощник. Ему бы самому кто помог. *** Если Манфреда спросят, как выглядит преисподняя, он без раздумий ответит, что она похожа на рождественский благотворительный вечер в загородном поместье мэра. Назойливые журналисты, куча высокопоставленных болтунов и паразитов, с которым надо разговаривать, дикие пробки по дороге обратно, кто-то обязательно напьется в стельку. Самые бесполезные шесть часов в году. Есть и плюсы: канделябры на две свечи из мрамора и белой бронзы, купленные на традиционном благотворительном аукционе в прошлом году, прекрасно вписываются в гостиную. Но в этом году Манфред с радостью остался бы дома. Плечо болит с самого утра, и опять накопилась куча дел — настоящих, а не этой ерунды, которая кажется жутко важной этим богатым идиотом. Беда в том, что если у мэра собирается вся верхушка, а ты — глава самой влиятельной семьи в городе, вариантов у тебя нет. Особенно когда за два дня до мероприятия тебя вызывает генеральный прокурор и просит выступить с речью, потому что тот, на кого возложена эта почетная обязанность, ухитрился сломать ногу. Поэтому Манфред отвечает на вопросы журналистов, разговаривает с полезными людьми, и с бесполезными тоже разговаривает. Манфред произносит чертову речь, которую в последний момент написал его помощник, — такую же пустую и пафосную, как и все здесь, и получает свою долю вежливых аплодисментов. Он бы с радостью уехал домой, но есть одно негласное правило, которое нужно соблюдать: никто не может покинуть прием раньше почетного гостя. В этом году это пресс-секретарь Белого дома с женой и двумя дочерьми. Проходя мимо их стола, Манфред краем уха слышит, как одна из девочек спрашивает у отца, останутся ли они, чтобы посмотреть салют, и получает в ответ: «Конечно, моя дорогая». Значит, эта вакханалия как минимум до полуночи. Манфред совершает свой традиционный ритуал — разыскивает хозяина вечеринки и просит разрешения посмотреть библиотеку. — Прошу вас, господин фон Карма, даже не задавайте таких вопросов. Сегодня мой дом — ваш дом, — отвечает мэр.— Я распоряжусь, чтобы вам подали напитки. Манфред качает головой. — Это лишнее. Его шофер прошлой ночью попал на операционный стол — аппендицит. В агентстве рассыпаются в извинениях и обещают оперативно прислать замену, но Манфред отказывается — ему и так предстоит вечер в компании незнакомых людей, незачем еще делить с ними салон автомобиля. Тем более права у него есть. У Майлза тоже — но это его первый выход в свет, Манфреду не хочется, чтобы он в чем-то себя ограничивал (и, положа руку на сердце, пускать за руль). Пусть хоть кто-то из них получит удовольствие от этого вечера. И Майлза, кажется, получается — в последний раз Манфред видит его в компании молодых людей, он пьет шампанское, о чем-то разговаривает с миниатюрной блондинкой в синем бархатном платье и, судя по всему, чувствует себя как рыба в воде. Вот и хорошо. Пусть развлекается со сверстниками, а не тратит время на старика. В библиотеке прохладно, темно и тихо. Манфред устраивается в кресле, включает лампу и тянется к полке. Книга называется «Морские чудовища в гравюрах» — ее, как и большинство изданий здесь, явно ни разу не открывали. Надо купить такую Франциске, она любит всякое про море. Дверь тихо открывается. Манфред недовольно поднимает голову — кого еще несет, но успокаивается, вспомнив, что он просил чай. Недовольство возвращается вместе с удивлением, когда он видит, что за человек стоит в дверях. Дорогой костюм, светлые волосы, уложенные в модную прическу, вычурный галстук и перстень с желтым сапфиром на левой руке. Прокурор Ричард Берри считает его своим талисманом, поэтому таскает, не снимая. Поговаривают, что с ним же спит и моется. Перстень или нет, но что-то ему явно помогает выигрывать одно дело за другим при отсутствии ума — может, привычка до последнего скрывать важные улики от стороны защиты, а может, манера давить на обвиняемых и свидетелей — в этом он мастер. Но Манфред презирает его не за это — в конце концов, не гиене осуждать стервятника, а за назойливость, за стремление выразить ценное мнение по любому вопросу, за «остроумные» комментарии — каждый раз удивительно не к месту. Раздражает даже то, что они, кажется, пользуются одним одеколоном — в воздухе плывет тяжелый древесный запах. — Перехватил официанта на лестнице, — поясняет Берри, ловко опуская поднос на журнальный столик, и, не дождавшись реакции продолжает: — Бедняги на последнем издыхании. Многовато народу в этом году, не правда ли, Манфред? Манфред морщится — панибратство он готов терпеть только от Ганта, и выжидающе смотрит на незваного гостя. Они и разговаривали-то от силы раза два — в лифте и в очереди в столовой, вернее разговаривал в основном с Берри, Манфред и тогда отмалчивался. Чего он притащился? Берри садится в кресло и разливает чай по чашкам. — Первый раз вижу вас со спутником. Где вы отыскали такую красоту? Манфреда разбирает смех. Этот клоун и правда принял Майлза за эскорт? Думает, Манфред настолько выжил из ума, чтобы выставить перед мэром своего любовника? — В лифте разрушенного землетрясением здания,— не таясь отвечает он и снова утыкается в книгу. Воспоминания о том страшном вечере все еще возвращаются — ночными кошмарами, сводящими плечо судорогами, чувством вины, но он надеется, что резкий ответ заставит это пугало свалить. — Ужасно,— равнодушно качает головой Берри. — Надеюсь, никто не пострадал. Манфред переворачивает страницу. Огромный спрут оплетает щупальцами рыболовное судно и тянет его в пучину. По палубе мечутся обреченные, обезумевшие от страха матросы. Нет, Франциска обойдется. —У вас ко мне какое-то дело? — Хотел спросить кое-что о вашем спутнике. — О моем сыне, — сухо уточняет Манфред и на секунду его охватывает какое-то мрачное веселье. Люди наподобие Берри всех судят по себе, это не новость. Но он правда думает, что Манфред выставил перед мэром своего любовника? — Вы хотели что-то спросить о моем сыне. На секунду лицо Берри вытягивается от удивления. — Никогда бы не подумал… Манфред медленно переворачивает еще одну страницу. Конечно, не подумал бы. Тебе нечем. — …что у вас есть хоть капля общей крови. На это есть что возразить: с каждым днем Манфред все больше видит в Майлзе себя — свой ум, свое упорство, время от времени — свой фирменный сарказм. И вправду живое зеркало. — Приемный, — уточняет Манфред и продолжает, уже даже не пытаясь изображать вежливость: — А если вы считаете, что я выставил бы перед мэром своего любовника, это доказывает, что голова вам нужна, чтобы обеспечивать заработком стилистов. Не то чтобы в этом кто-то сомневался. Он закрывает книгу и нашаривает трость — поместье большое, в два раза больше чем фамильный особняк семьи фон Карма, почитать можно и в другом месте. — Манфред, Манфред, Манфред,— Берри с примирительной улыбкой — смахнуть бы ее пощечиной — разводит руками, — вас же на самом деле никто не осуждают, а те, кто осудит, будут иметь дело со мной. Солидным мужчинам вроде нас с вами хочется духовной и физической близости, мальчик совершеннолетний и, судя по тому, с каким огнем в глазах он говорит о вас, вы стали ему очень хорошим отцом.— Он подается вперед, серые глаза масляно блестят в полумраке кабинете. — Только между нами — во сколько вам обошлась… процедура усыновления? Хотя бы примерная сумма. Кровь ревет в ушах Манфреда, следующие слова доносятся как через толстый слой ваты. — А то я бы, может, тоже раскошелился. Жизнь не бесконечна, а к гробу багажник не приделаешь. — Хотите проверить это прямо сейчас? — щедро предлагает Манфред. — То есть? — моргает Берри. Манфред смахивает чашку ему на колени — жаль, чай успел остыть, — хватает Берри за галстук и дергает на себя. Он следит за собой, занимается спортом, сил у него достаточно. — Если тебе некуда пристроить член, то засунь его в блендер, — почти ласково советует он, с острым удовольствием наблюдая, как отклеивается эта идиотская улыбка. — И не смей отираться рядом с Майлзом, плесень. — Конечно, конечно, — Берри смотрит на пятно, потом снова на Манфреда и осторожно высвобождает галстук. — Не сомневаюсь, что вы можете устроить мне очень большие неприятности. Но подумайте вот о чем — пришел бы я сюда с таким разговором, если бы он сам на меня не вешался? Вы уж простите, что принял вашего сына за того, кем он, без сомнения, не является. Видимо, я ему просто понравился. В голове Манфреда всплывают заголовки, с которыми выйдут завтрашние газеты: «Прокурор фон Карма устроил драку в особняке мэра», «Представитель известной фамилии выбросил человека из окна», «Скандал на благотворительном вечере — нашему корреспонденту удалось заснять подробности», — и только это останавливает его руку. *** Есть у Манфреда такая привычка — сначала орать, а потом разбираться, привычка вредная, и с ней, конечно, нужно что-то делать, но получается пока не очень. Обнаружив Майлза на скамейке у парадного входа, он налетает на него коршуном — натягивает на лицо самое грозное выражение, встряхивает за плечи и шипит разве что не по-змеиному: — Ты чем занимаешься, а? А когда тот поднимает на него глаза, холодно спрашивает: —Накидался, паршивец? — Полстакана, — глаза у Майлза мутные и шальные, но говорит он более-менее четко, хотя все же он пьян, — вместе со льдом. А потом еще полстакана. Извините, сэр, Мэй предложила выпить за ее новую должность, я не нашел достаточно вежливого предлога, чтобы отказаться. Мэй — это, должно быть, та блондинка в синем. — А я уж думал, что говорить женщинам «нет» ты научился, — цедит Манфред. — Ну-ка встал и пошел. Он тащит Майлза мимо прогуливающихся по саду гостей к большим чугунным воротам, к припаркованной там машине и, кажется, цепляет чьи-то удивленные взгляды, но ему плевать. Он двадцать лет соблюдал эту идиотскую традицию, ему положено одно бонусное нарушение. К тому же, если он останется, здесь точно прольется чья-то кровь. — Что у тебя за дела с Ричардом Берри? — спрашивает Манфред, когда машина выезжает на шоссе. По-хорошему эту беседу надо бы отложить на утро, но внутри все клокочет. От злости и тревоги, не от ревности — и это успокаивает. Значит, он не совсем конченый. Майлз смотрит прямо перед собой. На щеках загораются красные пятна. — Нет у меня с ним никаких дел, — тихо отвечает он. — Мы просто поговорили. Он спрашивал, где я думаю проходить практику. Сказал, что ему нужен помощник. Манфред крепче сжимает руль. Помощник? С этого дня понадобится еще и телохранитель. — А он уточнил, какого рода помощь ему требуется, до или после того, как ты к нему полез? — Сэр, — у Майлза бегают глаза, Манфред не видит — чувствует, но голос звучит уверенно, — это не то, чем могло показаться. Вам или кому-то, кто нас видел и донес. Манфред хмурится. Он до последнего надеется, что Берри ему соврал — потому что выпил, занюхал что-то или потому что просто урод. А выходит, что-то все-таки было. — Если ты решил вот так строить свою карьеру — это твое дело, — он старается говорить как можно спокойнее. — Если тебе нравятся такие мужчины, как Берри — это тоже твое дело. В конце концов, кто я такой, чтобы осуждать твои вкусы. Но не смей позорить нашу семью, слышишь? Майлз поворачивает голову и отвечает — медленно, делая паузы перед каждым словом, словно боится, что его слова не осядут у Манфреда в голове: — Меня чуть не стошнило, когда он меня поцеловал. Вот так сильно он мне нравится, сэр. Повисает пауза. — Зачем сунулся к нему тогда? — с недоумением спрашивает Манфред. — Мне после второго бокала стало нехорошо. Я пошел подышать воздухом, выбрал место, где меня никто не видит, — Майлз запинается, подбирая подходящие слова. — Он просто подошел и обнял меня. — Ну и дал бы ему по яйцам, — хмыкает Манфред. — Зачем было дожидаться поцелуев? Допустим, «дать по яйцам» это не про Майлза (ничего, найти того, кто даст, не проблема), но терпеть чужие объятья — это тоже не про него. Он с детства шарахается, когда к нему тянутся чужие руки, даже веселого и открытого Ганта — самого близкого друга семьи, между прочим, — принял далеко не сразу, все хмурился и прятался за Манфреда. Майлз прикрывает глаза — похоже, его снова разморило от тепла. — Темно было, — бормочет он, — и одеколон у вас одинаковый. — Одеколон мой тут при чем? — Манфред опять теряет нить разговора, а впрочем, шут с ним, главное — Майлз, слава богу, не заинтересован в Ричарде Берри, а то хуже этого только перспектива получить Феникса Райта в зятья. Ладно, не хуже, но так же плохо. — Я думал, это были вы, — просто отвечает Майлз. Автомобиль чуть не вылетает на встречную полосу. Манфред в последний момент успевает крутануть руль, чуток не зацепив возмущенно чью-то возмущенно крякнувшую мазду. Дорога двоится в глазах, руки подрагивают, но у него получается — пусть и не с первого раза — припарковать машину на обочине. Манфред поворачивается к Майлзу — рубашка липнет к мокрой спине, пальцы потеют в перчатках, в голове все еще живет надежда, что он не так услышал, не так понял. — Будь добр, повтори что ты сказал. Надежда, которую Майлз разносит в щепки. — Что я вас люблю, сэр. И вы меня любите. Я знаю, я же не слепой. —Перелюбишь, значит, — Манфред выдает ему самую неприятную ухмылку из возможных. — Я еще помню, как ты сидел в этом кресле, и у тебя ноги до пола не доставали. Он сейчас очень зол — на себя, дурака, зачем-то пытающегося воспринимать всерьез этот пьяный треп. — Это ведь было очень давно сэр, — тихо говорит Майлз. — Я больше не ребенок. — Ой ли? — Манфред собирается развернуть свою мысль — о, ему есть что сказать и про употребление спиртного, когда больше не лезет, просто за компанию, и про поцелуи на мероприятиях, где в каждом углу по фотографу, только вот в следующую секунду Майлз тянется и обхватывает ладонями его скулы. Поцелуй вышибает из груди весь воздух, а в сердце — там, где после смерти Констанции образовалась пустота, — скапливается тепло. Манфред только понимает, что все эти месяцы его мучала вовсе не похоть, а позднее чувство, пустившее корни так сильно, что не выкорчевать, не вырвать. Он даже на секунду допускает мысль — а ведь они могли бы поговорить, раз уж обоих угораздило. Спокойно, как два взрослых человека — без истерик, апломба и громких заявлений. Вместо этого он отстраняется одним резким движением и отвешивает Майлзу такую оплеуху, что звон от нее идет по всему салону. *** Огромная столовая кажется тесной, хотя сегодня они завтракают вдвоем. Франциска все еще в своей Германии. Утром Манфред получает от нее сообщение: «Мой рейс отменили из-за урагана, еду обратно в гостиницу. Не скучай, пап». Следом почти сразу прилетает второе: «А — и Майлза от меня поцелуй!» Манфред запускает руку в растрепанные волосы. Нацеловались уже — так, что жить теперь тошно. Хватит. Он распахивает бар — взгляд сразу натыкается на бутылку, доставленную вчера из полицейского управления вместе с открыткой, на которой знакомым почерком накарябано «С Рождеством, старина Фред. Держи хвост пистолетом». Гант все-таки нашел свою дорогую пропажу с оленем. И, кажется, начал наконец разбираться в алкоголе. Ну или кто-то ему подсказывает, что все дешевле двадцати евро годится только для дезинфекции. Манфред разливает вино по бокалам. Полный себе, половину — для Майлза. — Если уж ты начал употреблять, учись делать это правильно, — говорит он с мягким неодобрением отца, обнаружившего сына на газоне. Хотя ничего такого не было. После пощечины Майлз трезвеет и как будто истаивает, молча смотрит на Манфреда как на незнакомого человека и так же молча отворачивается к окну. Манфред не говорит ему «прости». Домой они добирается в гробовой тишине и так же молча расходятся по спальням. Правда, поспать Манфреду не удается. В груди все разбито, все разрушено, лицо горит от чужих прикосновений, тело сводит от забытых уже желаний. В душе он доводит себя до разрядки. Ниже падать уже некуда, поэтому давай, Манфред, подрочи на сына. И как знать, может он тоже в этот самый момент... Манфред отмахивается от вставшего перед глазами образа. Эти мысли его сожрут, если он не наденет на них намордник. Что сказала бы Констанция? Что сказал бы Грегори Эджворт? Как он, в конце концов, объяснит это дочери? Последнее отрезвляет лучше всего — у Манфреда, возможно, и вышло бы принять себя вот такого, но смотреть в глаза дочери он никогда не сможет. Майлз делает небольшой глоток, морщится и отодвигает бокал в сторону. Ну как угодно. — Я думал, вы захотите говорить о вчерашнем. — Ты в последнее время слишком много думаешь за меня, — Манфред стискивает зубы.— Завязывай с этим, мальчик, а то того и гляди застрелюсь за ненадобностью. Вчера ему казалось, что он нашел замечательный выход для них обоих — просто сделать вид, что ничего не было, что Майлз просто видел на его месте кого-то другого («Кого? — спрашивает в этот момент внутренний голос,— кого в тебе можно увидеть, мумию из египетского музея?»). Пьяные поцелуи и признания — они такие, случаются в жизни у каждого второго. Но этот мальчишка все портит. Опять. «Ничего он не портит, — опять вмешивается в разговор внутренний голос, — у него просто есть яйца, а ты их так и не отрастил». Ладно, будет ему разговор. — Я не горжусь тем, что вчера сделал, — Манфред начинает издалека, пытаясь хоть чуть-чуть оттянуть неизбежное. К тому же за это тоже стыдно. Он не бьет своих детей. Распекает, порой не стесняясь в выражениях, но никогда не поднимает руку — даже не угрожает этим. — Надеюсь, что и ты тоже. — Не думаю, что я должен, — в голосе Майлза звучат твердые нотки человека, которые знает, чего хочет, и не собирается отступать. — И вы не должны. Вы так многое мне дали. Почему вы не хотите ничего взять? Манфред первый раз видит его таким отчаянно смелым — никакой нерешительности, сомнений или раскаяния. И это пугает больше, чем поцелуй. Он поднимает свой бокал и после недолгих раздумий ставит на место. Лучше на трезвую голову. Выпьет потом, возможно даже напьется. — Ты правда не понимаешь, насколько это нездорово? — Хотеть того, кого любишь? — уточняет Майлз и не отрываясь смотрит ему в глаза. — А что тогда здорово, сэр? — Перестань твердить про любовь, — устало просит Манфред. Почему все так сложно? — Тебе восемнадцать, у тебя и мужчин-то толком не было. — Он замирает, пораженный внезапной догадкой. — И девушки никакой не было. На ходу придумал, да? Он позволяет себе вспомнить тот вечер — пальцы на шее, теплое дыхание на коже, возмущенное «Вы не старый». Майлз явно смущается, но взгляда не отводит. — Я просто не знал, как еще вам сказать. Думал, что вы… — Трахну тебя прямо на столе? — ледяным тоном обрывает его Манфред. — Или где ты желаешь? На моей супружеской кровати? В твоей спальне, на глазах у отца? Майлз белеет под цвет скатерти — так стремительно, что Манфред даже успевает испугаться. Кашляет, прижимая ко рту салфетку. — Зачем вы так, сэр? — с трудом произносит он.— Это же настоящее. С моей и с вашей стороны. А вы все обесцениваете. Он тает прямо на глазах — как и тогда в машине. Тонкие губы почти не различимы на белом лице, над губой собирается пот. И Манфреду хочется обнять его, посадить на колени и сказать, что он, пусть не по крови, но фон Карма, а значит, со всем справится. А нельзя. Нельзя вообще его трогать, иначе все то темное и первобытное, дожидающееся своего часа вырвется наружу, оплетет щупальцами, потащит на глубину. Никакая это не любовь — по крайне мере, со стороны Майлза. Он растет, разум меняется, тело адаптируется, заставляет искать тепла у того, кто был рядом большую часть жизни. Манфред встает из-за стола и снова смотрит на стакан, а потом возвращается к бару и забирает оттуда полупустую бутылку. Разговора не получилось, аппетита тоже нет, так хоть выпьет. У себя, в кабинете. Гант угадал с его любимым сортом. Буэна-Виста, еще и винтаж, тысяча девятьсот — Манфред вглядывается в дату на этикетке — тысяча девятьсот восемьдесят пятого. Дорогой подарок. Не иначе как олень — не с карточки, а другой, — во что-то влип, и ему нужна услуга. Хотя Гант, как правило, с блеском выкручивается изо всех передряг. И этим выгодно отличается от Манфреда. — Майлз, — он чувствует уверенность, но не чувствует в себе силы взглянуть в лицо собеседнику. — Я тебя люблю. Как сына. Но я не могу дать тебе того, чего ты хочешь. Или думаешь, что хочешь. Семейные отношения для этого не предназначены. — Сэр… — Поэтому я забуду то, что вчера было, — повышает голос Манфред. — И ты поступишь так же, а потом, через год или даже раньше, скажешь мне спасибо. — Сэр! Манфред стремительно оборачивается. Майлз смотрит на него широко открытыми глазами, и вино течет у него по подбородку. Нет, не вино. — Сэр, — в третий раз повторяет Майлз. Его руки взлетают к горлу, царапая кожу, — что… Манфред бросается к нему и в последний момент успевает подхватить бьющееся в судорогах тело. *** В реанимацию разрешают зайти всего на минуту, хватает только, чтобы поцеловать холодные пальцы, но Манфреда это скорее радует — он знает, в каких ситуациях пускают надолго. В больничном коридоре его ждет лечащий врач Майлза, высокая женщина средних лет с короткими светлыми волосами. К лацкану халата прикреплен бейджик с именем, но Манфред не может его прочитать — информация просто не доходит до мозга. Там сейчас крутится одно очень страшное слово, ладно — два. Сверхострая интоксикация — Как вы, господин фон Карма? — спрашивает безымянная женщина-врач. Манфред вздрагивает и возвращается на несколько часов в прошлое, где он кое-как перетаскивает Майлза на диван и держит его голову на своих коленях, чтобы не захлебнулся кровью — пятнадцать минут до приезда скорой, самые длинные пятнадцать минут в его жизни, поэтому сейчас он никак, но она не о нем должна беспокоиться. — Вылечите его, — говорит он, пока она оборачивает вокруг его руки манжет. — Деньги не проблема. Если нужно купить какое-то оборудовании или нужен какой-то специалист по отравлениям, я все организую. Она смотрит на него с сочувствием — искренним, не наигранным, но от этого только хуже. Он не заслужил. — Мы не без основания считаем, что у нас лучшие в стране врачи. Поезжайте домой, господин фон Карма. Вашему сыну очень повезло, он выпил совсем немного. Но сегодня он не проснется и завтра, скорее всего, тоже. Манфред хочет остаться, но если ты на борту корабля — не учи капитана прокладывать курс. Он встает, опираясь на трость. — Мне ведь сообщат, если… За последние несколько месяцев Манфред много раз называет себя стариком, но только сейчас в полной мере чувствует тяжесть возраста, внезапно обрушившуюся на плечи. Чувствует себя жалким, слабым и бесполезным. — Не если, а как только, — улыбается она. — Как только ему станет лучше, да — с вами сразу свяжутся. Про «хуже» она не говорит, но это ничего не значит. Они никогда не говорят про «хуже», но оно всегда есть. По дороге домой Манфред заворачивает в супермаркет. Ему хочется выпить, а бар конфисковали весь, как и открытку Ганта. До него самого дозвониться не получается — впрочем, Манфред пробует только один раз. Он бродит между рядов так долго, что за ним начинает деликатно следовать охранник, и наконец покупает большую бутылку бренди. Может, ему повезет, и в ней тоже будет яд. Вернувшись в особняк, он первым делом пишет Франциске: «Можешь задержаться еще на пару дней? Так надо». Она отвечает почти сразу: «Могу. Что случилось?» Манфред прикрывает глаза. Девочка моя, твой брат в реанимации, отравленный твоим отцом, который прямо сейчас собирается надраться по этому поводу — это если вкратце. «Ничего, просто затеял небольшой ремонт в столовой, не хочу, чтобы ты дышала краской». Она будет злиться — Манфред бы злился, а Франциска — это еще одно зеркало, но ничего, он потерпит. К тому же ковер и диван — и то и другое в бурых пятнах крови — надо вынести на помойку. Один он не справится, нужно нанять людей, а это тоже время. «Папа, ты в порядке?». Манфред медленно качает головой. Он, как тот опущенный черный из фильма Тарантино, чертовски далек от того, чтобы быть в порядке. «Да». «Ладно. Спокойной ночи тогда». Остаток вечера он сидит в своем кабинете с выключенным светом и пьет. Бренди обдирает желудок, в полумраке приходят воспоминания о неподвижном, а потом холодном теле на руках и всякие другие. Майлз приносит ему очередной кубок со школьных соревнований — Манфред неизменно отвечает, что тут нечем гордиться, он должен быть первым просто по умолчанию, и ни словом, ни жестом не дает понять, как доволен на самом деле. Майлз возвращается из школы с разбитым лицом и на все вопросы отвечает лаконичным «Поспорили». Манфред вытрясает ответ из классной руководительницы — оказывается, какой-то недоумок назвал его «Мистер пожизненное заключение». — Мальчик, моих врагов хватит, чтобы заселить небольшую африканскую страну, — говорит он тем вечером. — И у тебя со временем будет своя. Не трать силы на неудачников. Первые годы отец из него получается такой себе.. Майлз нежеланный ребенок, случайно появившийся в его жизни, источник постоянной боли в плече, болезненное напоминание о совершенном преступлении. Манфред редко поощряет его за достижения, а за ошибки наказывает ледяным презрением, но он не озлабливается и не отстраняется, наоборот — тянется к нему, стремится стать еще лучше — для него. И сегодня Манфред в очередной — и, может быть, в последний раз — его отталкивает. Спальня Майлза выглядит так же, как в тот день, когда он съехал на съемную квартиру. Манфред не планирует ничего здесь менять — в особняке полно свободных комнат. Собственно, приходить сюда он тоже не планирует, ноги как-то сами несут. Уже изрядно пьяный, он перешагивает через порог и оглядывается по сторонам. На стене висит выцветший плакат со Стальным Самураем, кубки —все четырнадцать — блестят на полке. Их вообще-то пятнадцать, но один взяла поиграть Франциска и случайно уронила из окна. Майлз, узнав об этом, сказал: «Хорошо, что упал он, а не ты». Манфред так много всего помнит. Что любимый самурай Майлза — красный, что стопка писем от Феникса хранится в шкафу в коробке из-под обуви, что если включить старенький приемник, то заиграет Hard Rock Heaven — его любимая радиостанция. Манфред садится на аккуратно заправленную кровать и делает очередной глоток. Мертвый Эджворт-старший улыбается ему с фотографии на прикроватной тумбочке. В детстве Майлз почти каждый месяц просит отвести его на кладбище Эвергрин — он еще не стесняется тоски по отцу. Манфред легко может доверить это дело шоферу, но зачем-то тащится сам. Покупает цветы, берет мальчишку за руку и ведет к скромному надгробию в самом дальнем ряду — вот, смотри, Грегори, я хорошо забочусь о твоем сыне. — Скучно тебе там, да? — говорит Манфред и мрачно салютует ему бутылкой. Забавное дело — он никогда не пытается разговаривать с мертвыми, ни с отцом, ни с матерью, и уж конечно не верит в эту чушь про медиумов из Кураин. Но сейчас ему и правда хочется, чтобы Грегори ответил. Или как минимум услышал. Потому что у Манфреда, черт возьми, есть к нему дело. — Я не собираюсь его… с ним… — бормочет он и падает подрубленным деревом — хорошо, что не мимо кровати, потому что подняться сил нет. — Оставь его тут, слышишь, ты. *** Манфред просыпается медленно, выплывает из тяжелого глубокого сна, как со дна озера — в молодости он увлекался нырянием с аквалангом, даже делал какие-никакие успехи, но потом родители встали в позу. Манфред сделал как говорят, но засевшая в груди обида исчезла только с рождением первой дочери. Он садится в разворошенной кровати — даже покрывало вчера снять не удосужился или хотя бы разуться, проводит рукой по растрепанным волосам. Телефон! Может, он разрядился и на него уже звонят. Он нашаривает свою кнопочную раскладушку (люди вроде Берри любят повторять, что это не дело, что клиенты должны видеть, что он успешен, но Манфред уже давно всем все доказал) и с нетерпением смотрит на экран. Зарядка почти полная, пропущенных нет. Не хорошо и не плохо. Манфред звонит в больницу сам, убеждается в своей правоте («Состояние средней тяжести, работа жизненно важных систем не нарушена, он все еще на аппаратах, господин фон Карма»). Манфред встает, морщась от резкой боли в висках — больше никакого алкоголя, нахрен такие побудки. Ополоснув лицо, он спускается в гостиную и почему-то совершенно не удивляется, застав там Деймона Ганта. — Алкоголикам привет! — машет тот из массажного кресла, которое дети подарили Манфреду на прошлое Рождество. — А ты знаешь, что у нас столы завалены заявлениями от долбодятлов, которые хранят запасные ключи в почтовых ящиках? И твое заявление я не приму. Манфред мрачно смотрит на него исподлобья и требует: — Выметайся из моего кресла. — Выглядишь так, как будто год просидел, — в отместку отвечает Гант. — А ты — как будто вот-вот сядешь. — Это вряд ли, Фред, хотя на этой открытке полным-полно моих отпечатков, да и на бутылке тоже. Ладно, где в твоем дворе едят? Я привез суши. — С чего такая забота? — Манфред небрежно указывает на журнальный столик, в столовую он сейчас не пойдет. — И где ты пропадал вчера? — На рыбалке. — Гант выкладывает на стеклянную поверхность пластиковые лотки — один, второй, третий, весь суши-бар скупил, что ли? Последней появляется бутылка с псевдозеленым чаем. — Детектив Гамшу за мной туда и пришел — знаешь ведь Дика Гамшу? Хороший паренек, но с инициативой, как бы бить не начали. Это по второму вопросу. По первому — мне вчера твоя дочка звонила. «Папа пиздит что-то про ремонт, вы бы съездили и проверили, чем он там занят, дядя Дэймон». — Пиздит? — усмехается Манфред. — Она так и сказала? —Я же полицейский. Я слышу, что человек хочет сказать, а не то, что он говорит. — Гант подтягивает к себе ближайший лоток и высыпает его содержимое в пластиковую тарелку — будь у Манфреда повар-японец, он бы совершил харакири в знак протеста. — Да и без того понятно, что ты не в порядке. — С чего бы? — выходит из себя Манфред. Почему все беспокоятся о нем, когда под ИВЛ, или как там этот ящик называется, лежит другой человек. — Фред, — Гант одаривает его снисходительным взглядом, — ты сидишь передо мной в халате, и судя по всему, в чужом, потому что он тебе маловат в плечах. А тот Фред, которого я помню, срать в чистом поле не сядет без галстука-бабочки. Так что ты не в порядке. И, кстати, бордовый тебе не в лицу. Манфред только сейчас осознает, что на нем халат Майлза. Мягкая ткань хранит запах его кожи и волос, и от этого как-то спокойней. Гант грозит ему вилкой. — Ну что ты раскис? Ты хоть понимаешь, что жизнь ему спас? — Вот тут ты ошибаешься, — поправляет его Манфред. Уйди он с бутылкой к себе, исход был бы один. Даже если бы получилось вывалиться в коридор и позвать на помощь — спальня Майлза в другом конце особняка, Манфред в свое время поселил его как можно дальше, чтобы лишний раз не попадался на глаза, а горничная приходит после двенадцати. — Я его чуть не угробил. — А, — многозначительно поднимает брови Гант. — Так это ты запихнул яд в бутылку, чтобы подставить славного комиссара полиции округа Лос-Анджелес? А чего сразу не сказал? Поехали в участок, оформим тебе чистосердечное. Выделю тебе самую тесную камеру, а ночью пришлю парочку мордоворотов с рожами пострашнее, чтобы удобнее было страдать. — Подставить тебя? — Манфред профессионал, поэтому выцепляет самое главное. Гант со вздохом откидывается на спинку дивана. — Тебе, наверное, тяжело принять тот факт, что вселенная не вертится вокруг семьи фон Карма, но увы, это так и есть. Меня, Фред, меня. Тебя выбрали, потому что хрен бы я отмазался, если бы… если бы произошло что-то совсем нехорошее. Манфред гоняет по тарелке кусок рыбы — палочками пользоваться он так и не научился, зря только Франциска старалась, — и ждет продолжения. — Пару лет назад у нас один парень попался на жареном. Ничего серьезного — вымогал у водителей взятки. Таких обычно просто увольняют с волчьим билетом, но меня конкретно достало это дерьмо, понимаешь? Манфред понимает. Старая добрая показательная порка. Всегда работает. — Этим летом он должен был выйти. — Гант неторопливо барабанит пальцами по столу. — Но, как ты, наверное, уже догадался, он не вышел. Потому что нельзя садиться играть в карты с крутыми ребятами, если долг это что-то абстрактное. Остальное, в принципе, понятно. Манфред знает сотню таких историй. В них почему-то всегда фигурируют женщины. — Сестра? Мать? Жена? Гант едва заметно кивает. — Девушка. Она, правда, утверждает, что они планировали пожениться, но этот покойник был тот еще бабник. Впрочем, не будем лишать бедняжку иллюзий, пусть думает, что схватит десятку за великую любовь, а не за парня, который ее пару раз чпокнул. — А как она она вообще попала к тебе в кабинет? — спрашивает Манфред. Десятка — это мало, он бы отправил на виселицу. Но за покушение на убийство высшую не дают. Dura lex sed lex. — Устроилась ко мне секретаршей, прямо как в кино, — вздыхает Гант. — Когда пропала бутылка, я особо не насторожился — думал, может парни чего отмечали, и им не хватило, жалко мне, что ли? У нас такое не возбраняется, если края видеть, конечно. А уж с открыткой этой вообще ерунда получилась. У меня между столом и тумбочкой вот такая щель, Фред, я в нее посветил мобильником, смотрю — что-то белое… Он просит прощения, понимает Манфред. Суши, чай и вся эта неуклюжая забота о нем — это такое «извини». — Суд-то когда? — он сдается, подхватывает клятую рыбу пальцами и сует в рот. — Хоть посмотрю, как выглядит зал из свидетельской трибуны. Он бы предпочел свое традиционное место, но никто не позволит пострадавшему представлять сторону обвинения. — В следующий вторник, — Гант не меняет ни тон голоса, ни расслабленную позу в кресле — только глубокая морщина на переносице исчезает без следа. — Тебя вызовут. А пока завязывай с синькой, не первокурсник уже. Ты пацану нужен. Ты знаешь, что он меня расспрашивал? Какие девушки тебе нравились, когда ты был студентом. Во всем хочет быть похожим на тебя. Манфред не знает, смеяться ему или плакать. — И что ты ответил? — Вспомнил наш поцелуй под кайфом и сказал: «хочешь посмотреть на единственную женщину, которая ему нравилась, так ее портрет в холле висит, а так-то всегда по мужикам был». Да не сверкай ты глазами, Фред, он понял что это шутка. *** Манфред убирает в холодильник остатки суши, когда телефон подает признаки жизни. Ему звонит женщина, чье имя он не смог запомнить. *** Февраль в этом году не по-зимнему теплый. Окно в кабинете приоткрыто ровно настолько, чтобы впустить пару глотков свежего воздуха — тяжелого от сырости, пахнущего снегом и хвоей. Манфред смотрит, как клонится к горизонту тусклое зимнее солнце, переводит взгляд на часы и досадливо цокает языком: опять засиделись. Но Майлзу надо догонять учебу. Хорошо, что у Манфреда имеется какой-никакой преподавательский опыт. Прошлой весной он читал лекции в университете Пенсильвании. В этом тоже зовут, но он без раздумий отказывается — восьмичасовые перелеты это что-то для молодых. У Манфреда входит в привычку по любому поводу напоминать себе, что он старый, хотя нужды в этом нет — после отравления Майлз больше не говорит о том, о чем не надо говорить и даже думать. Наверное, сделал как ему сказали — забыл. Вот и молодец. — Итак. — Манфред закладывает руки за спину и неспешно прогуливается вдоль стола. — Подсудимый признан виновным в убийстве ребенка, но вместо высшей меры он получает пожизненное. При том что в штате, где произошло преступление, смертная казнь не только сохранена в законодательстве, но и часто приводится в исполнение. Почему? Майлз задумывается лишь на секунду. — Ребенку больше десяти лет, и этот штат Техас, сэр. Манфред коротко кивает. — Твои действия? Еще один быстрый и уверенный ответ: — Подам апелляционное представление и потребую перевозки преступника в другой штат. Манфред ждет продолжения и, не дождавшись его, подсказывает: — Сработает в том случае, если … — …если дело рассматривается на федеральном уровне, — вспоминает Майлз. — Простите, сэр. Прежний Манфред бы уже орал, что такие вещи надо знать без подсказок, что это, черт побери, азы, ты хочешь быть прокурором или секретарем при прокуроре, мальчик? Манфред нынешний еще раз смотрит на часы и со вздохом говорит: — Я вижу, что ты устал. На сегодня достаточно. Иди съешь что-нибудь. — Пойдемте вместе? — предлагает Майлз. — Вы тоже не ужинали. Манфред качает головой. — Мне нужно поработать. Майлз закрывает тетрадь. — Сэр. Вам жаль, что я здесь? — Да, — Манфред прикасается к клавишам ноутбука, оживляя ушедший в сон экран. — Мне нужно подготовиться к завтрашнему заседанию, и у меня тут личное дело обвиняемого толщиной с кирпич, а я даже не начинал. Майлз поворачивается к нему, намереваясь что-то сказать. Манфред чувствует, что в груди сжимается пружина — иди, мальчик, иди себе с богом. — Я попрошу, чтобы вам подали ужин сюда, — тихо говорит Майлз, коротко кланяется и, не дождавшись ответа, испаряется. Манфред теперь редко спускается к ужину (и к обеду, и к завтраку). То происшествие добавляет ему седых волос (много) и странную фобию (одну). Теперь он все время ждет, что Майлз опять начнет кашлять кровью. Мысленно он все время выбивает из его руки стакан и всерьез опасается, что однажды это произойдет на самом деле. Хотя в стакане вода или апельсиновый сок, а та дура уже месяц как за решеткой. Манфред мельком видит ее в первый заседания — темноволосую женщину с миловидным лицом и яркими синими глазами, и ему первый. ладно, второй раз в жизни хочется разорвать человека голыми руками прямо на глазах у судьи, и эти, на зрительских рядах пусть смотрят. Хотя ряды эти впервые за много лет абсолютно пусты. Манфред выворачивается наизнанку, поднимает свои связи, запугивает одних людей, находит нужные слова для других, ненавязчиво напоминает о своих заслугам третьим, Манфред заручается поддержкой Ганта («у нас не принято выносить сор из избы, Фред, да и что мы, звери какие — своим не помогать»), но добивается того, что об этом процессе не узнала ни одна живая душа. Покушение в семье фон Карма — слишком лакомый кусок для прессы, эти чертовы газетчики передерутся за интервью с Майлзом, а последнее, что ему сейчас нужно — это звонки с неизвестных номеров и караулящие под дверью квартиры журналисты. Феникс, правда, обещает лично спустить с лестницы каждого, но Манфред сомневается, что этот цыпленок способен выгнать даже забежавшую погреться кошку. Феникса Райта в последнее время слишком много в его жизни, но Манфред стоически терпит его постоянные визиты в больницу, а потом в поместье. Как-то даже позволяет втянуть себя в дискуссию о последних изменениях в налоговом праве и неохотно признает, что ошибался на его счет. Несмотря на привычку громко смеяться и много говорить, у мальчишки есть все, чтобы со временем стать годным адвокатом. Если он выбросит свой кошмарный розовый свитер или по крайней мере догадается не заявляться в нем в суд… Если он найдет парикмахера с прямыми руками… Если Манфред не утопит его в фонтане, а то нашелся эксперт — Айвазовский из гостиной ему подделка. Заблуждаясь насчет умственных способностей Феникса Райта, Манфред, однако, не ошибается в другом — он и правда с чувствами. На которые, кажется, вот-вот получит ответ. Большую часть времени они с Майлзом ведут себя как влюбленные подростки. Закрываются в гостиной и ведут какие-то разговоры, которые тут же перескаивают на нейтральное «Ну и погода сегодня», стоит кому-то войти. Однажды Феникс приносит фиалки — не букет, а живые цветы в горшке, и Манфред совершенно не удивляется, обнаружив их на прикроватной тумбочке, между фотографией Грегори и радиоприемником. Только рекомендует переставить их на подоконник и следить, чтобы из щелей не дуло. Догадки Манфреда плавно перетекают в уверенность, когда он видит этих двоих на скамейке в саду. Он не следит, это просто обстоятельства складываются так, что они там, а он здесь, и потом — человек имеет право смотреть из собственного окна на собственный сад, где эти двое… Да ничего такого, в принципе, не делают, даже не держатся за руки, только шепчутся в своей манере, а в какой-то момент Феникс тянется обнять Майлза, и тот со слегка ошарашенным лицом отвечает на объятья. Когда они возвращаются в дом, на лице Феникса играет такая широкая улыбка, что так и тянет предложить ему чашку уксуса. Манфред не ревнует и не жалеет. Чего жалеть о том, что тебе никогда не принадлежало? О том, что тебе в принципе не положено. *** Манфред трет переносицу. Глаза ощутимо болят, текст на экране монитора сливается в одну нечитаемую строку, а из того, что прочитать удается, в голове оседает хорошо если половина. Все, продуктивные часы кончились. Самое поганое состояние — когда спать еще не хочется, но мозги уже не работают. Манфред выключает компьютер и принимается за уборку. У него есть одно нерушимое правило: никаких лишних вещей на рабочем месте, поэтому черновики с неудачными набросками обвинительной речи отправляются в корзину, а юридический справочник — нужно было проверить один спорный момент в земельном кодексе — обратно на массивную полку. У которой, видимо, тоже заканчиваются продуктивные часы, поэтому она валится со стены с таким грохотом, будто кто-то взрывает бомбу, и распадается на две части. Книги просто оседают на ковре бесформенной кучей, разве что у «Пятидесяти стратегий, которые изменили мир» расклеивается переплет (пафосная тягомотина, туда ей и дорога). А вот ваза с сухоцветами, керамические держатели для книг, старинные настольные часы — все это добро очень удачно встречается с полом. Осколки и шестеренки разлетаются по всему кабинете, остатки будильника истошно трезвонят напоследок. Манфред трет виски и желает повесившему полку рабочему долгой и своеобразной жизни. Ладно, по ногам не попало и на том спасибо. — Сэр? У вас все хорошо? Манфред медленно оборачивается. Примчался. Мокрые волосы пропитывают водой халат. Из душа выскочил, что ли? — Полка это, — Манфред тычет в останки будильника тростью, обрывая его агонию — жалко, в себя так не потычешь — и, ни на что особо не рассчитывая, добавляет: — Спать иди. — Давайте я помогу с уборкой. — Майлз шагает в комнату и один короткий взгляд в сторону оружейной витрины (на замке, разумеется, она всегда на замке) объясняет все: и халат, и красное от тревоги лицо. Манфреду хочется сказать, что на десяток пистолетов не наберется и одного патрона, даже холостого — он их повыбрасывал с тех пор, как витриной заинтересовалась пятилетняя Франциска. Что он еще покоптит небо. В судах полно непуганых молодых адвокатов и кто-то должен показывать им, что жизнь — не шоколад. Получается, как всегда, что-то другое. — Рискую упасть в твоих глазах, но я уже много лет использую наемный труд. И достаточно плачу горничной, чтобы она поколотила того, кто претендует на ее хлеб. Монолог занимает четыре секунды, но Манфреду хватает, чтобы в очередной раз разозлиться — по доброй традиции на себя. Он опять творит эту ерунду. Опять прячется за стеной из слов, вместо того, чтобы что? Что надо сделать, чтобы Майлз перестал так смотреть? Не спать же с ним, в самом деле. —Порежетесь же. Майлз поднимает с ковра несколько крупным осколков и относит их в мусорную корзину. — Я у себя по своему кабинету босиком не хожу, — напоминает Манфред. — А вот ты точно порежешься. Он берет Майлза за руку и оттаскивает к дивану — подальше от стекла. Вернее, пытается, потому что Майлз деликатно, но твердо выворачивается, обнимает его за шею, опускает голову на плечо, да так и остается. Манфред проводит ладонью по его волосам, мимоходом заправляя за ухо короткую прядь, и думает о том, что это слишком сложно. — А Феникс твой что? — звучит предельно беспомощно. — Сказал, чтобы вы не сердились из-за картины, но это и правда подделка. — Майлз прижимается теснее, Манфред слышит, как стучит под халатом его сердце. — Айвазовский не использовал больше шести тонов в своей работе и не перегружал холст краской. Есть специальный прибор… — Мальчик, — мягко перебивает его Манфред. — Феникс просил у меня совета, и я ему его дал. Он касается девушки, сэр. — Девушка, конечно, воображаемая? — допустим, это низко, но Манфред не может удержаться. — Раз он советуется с тобой. — Лучше со мной, чем с Ларри. С Ларри Батцем — во всех отношениях последним членом этой неразлучной троицы — Манфред знаком весьма поверхностно, но все равно больше, чем хотелось бы. Этот насоветует, да. «А ведь и не выгонишь его теперь», — с тоской думает он. Не потому что не уйдет — уйдет, особенно если рявкнуть как следует, просто не получится. Просто Манфред еще в машине вышел за очерченные им же границы, когда позволил себе мысль, что между ними что-то может быть. Нет, это уже есть. Как бы он не отгораживался, какие бы стены не строил, это все равно есть. Остается только надеяться, что если Грегори Эджворт по какой-то причине попал в ад, они в свое время окажутся в разных котлах. — Несчастье ты, — он гладит Майлза по щеке, — неужели в этом твоем университете никого помоложе не было? Майлз трется о его ладонь, усиливая прикосновение. — Я не искал. Я давно знаю, кто мне нужен. Я дурак? — говорит он, заглядывая в лицо Манфреду, и этот теплый доверчивый взгляд будто снимает с сердца тяжелый груз. И все, что казалось случайностью — появление Майлза в семье фон Карма, его жизнь с ними, его неуклюжее признание — все получает завершение здесь и сейчас. — Ты дурак,— говорит Манфред. *** Его спальня — не та, которую он делил с женой, а личная, совмещена с кабинетом. — Уютно тут, — подозрительно вежливо говорит Майлз, оглядываясь по сторонам. — Врешь как дышишь, — резюмирует Манфред своим фирменным тоном обвинителя. Потому что здесь — никак, это комната мужчины, который не рассчитывает, что сюда когда-нибудь заглянет женщина или другой мужчина — хоть кто-то, кроме старенького шпица, который после отъезда хозяина просто поставил Манфреда перед фактом, что будет жить здесь. Зато кровать большая и удобная — и это как нельзя кстати, потому что в том, чтобы привести Майлза в супружескую спальню и правда есть что-то дикое. Про его собственную и речи быть не может — Манфред даже здесь чувствует, как спину сверлит укоризненный взгляд Грегори Эджворта. Сложно представить, чтобы в такой поздний час сюда кто-то вломился, и все же Манфред плотно прикрывает дверь, словно отрезая себе путь к отступлению. — Точно не передумаешь? Спрашивает он тоже скорее у себя, и Майлз отвечает за них двоих: — Поздно. — Ну тогда… — Манфред позволяет себе еще одну паузу, последнюю. — Этим занимаются без одежды. Майлз не заставляет его повторять — одним быстрым движением выворачивается из халата, стягивает белье и абсолютно голый садится на краешек кровати. Он не смущается и не отводит глаза, просто выглядит немного растерянным, и от этого зрелища почему-то вскипает кровь. «Он ведь и не был ни с кем никогда», — запоздало думает Манфред. Для современных молодых людей это не проблема — есть интернет, да и в сексшопах можно купить все нужное, но отчего-то ему кажется, что это все не про Майлза. Ладно, а у него-то последний секс когда был? Три года назад? Четыре? — Ничего страшного, сэр. Вы же знаете, как быстро я учусь, — считывает его мысли Майлз. — Только... У меня ничего нет. Манфред с трудом удерживает лицо. — Если бы ты примчался на мое предполагаемое самоубийство с презервативом в кармане, у меня бы возникли определенные подозрения на твой счет. Хотя… я ведь тебя и так совсем не знаю, мальчик. — Я бы сказал, что если вы перестанете называть меня мальчиком, вам будет проще воспринимать меня в другом качестве. — Майлз наклоняет голову и улыбается — в меру дерзко, чтобы вызвать ответную улыбку. — Но мне нравится, когда вы так делаете, сэр. — Все для тебя? — хмыкает Манфред. — Что еще мне сделать? Выкатывай весь список… мальчик. — Может, вам тоже раздеться? Для начала. К пуговицам рубашки Майлз тянется сам, расстегивает одну пуговицу за другой, а закончив, стягивает ее и отбрасывает прочь. Водит по груди аккуратной узкой ладонью, жадно, торопливо, словно боится, что второго шанса не выпадет. Об этом пускай не беспокоится — то, что происходит между ними, гораздо серьезней, чем та интрижка трехлетней давности, поэтому это надолго. Даже навсегда — если только он сам не захочет уйти. Когда пальцы добираются до шрама, Манфред беззвучно молится — только бы не спросил откуда, он не сможет соврать прямо сейчас. — Болит? — с легкой тревогой спрашивает Майлз — просто поразительно, как он впитывает в себя каждую эмоцию. Светлые глаза блестят в темноте. — Переболит, — равнодушно лжет Манфре, тянет его к себе и целует, и Майлз с готовность отвечает. Целоваться он еще толком не умеет — ну это было понятно еще тогда в машине, — просто облизывает рот и пытается прихватить зубами язык. Манфред разрывает поцелуй и укладывает его на спину. Опускает ладонь на напряженный член и пару раз двигает на пробу вверх и вниз — Майлз судорожно вздыхает и тут же зажимает рот. — Не сдерживайся, — почти приказывает Манфред, — здесь не нужно сдерживается. Майлз почти сразу отводит руку. Манфред на мгновение застывает, завороженный своей властью над ним, и избавляется от остатков одежды. Его движения плавные и аккуратные — в этот раз он больше сосредоточен на том, чтобы не сделать больно, чем на своем или чужом удовольствии, — проявление заботы, которое Майлз отметает почти сразу и сам прижимается теснее, насаживается резко и глубоко. Его шепот ввинчивается в ухо — разгоряченный неразборчивый, но Манфред все равно различает резанувшее по сердцу: «Я люблю тебя». Манфред кончает, прижимая его к кровати — удовольствие накатывает волна за волной, Майлз дрожит и кусает себя за запястье, словно и правда боится, что за стенкой есть соседи, которых можно разбудить, и смотрит как будто внутрь себя. А потом тычется разгоряченным лбом ему плечо и получает короткий поцелуй в висок. Потом они просто лежат в темноте и молчат, не в силах отстраниться друг от друга. Майлз лежит у него на груди, и Манфред рассеяно гладит его по плечу, пытаясь осознать, что это не какая-то галлюцинация, первый звоночек перед маразмом — что Майлз здесь, и он тоже здесь, и они сделали то, что сделали. А мир — вот дела — никуда не исчез, небо не упало на землю, и ничьи разгневанные призраки не восстали из могилы. — Надо в душ, — с легким смущением говорит Майлз и так же несмело предлагает: — Пойдемте вместе? Манфред ерошит его волосы. Ребенок. Какой же ребенок. — Полегче, мальчик. Мне уже сорок лет как не восемнадцать. Его, в принципе, хватит и на душ — не прямо сейчас, но через какое-то время, но вот кое для кого это слишком много и быстро. Успеют еще. —Тогда идите сначала вы, — торжественно отвечает Майлз, и в его глазах прыгают чертики. — Старость надо уважить. — Кого я вырастил? — сетует Манфред. Остаток ночи остается чередой коротких моментов — вот он выбирается из кабинки, вытаскивает из шкафчика свежее полотенце и вешает рядом со своим, вот Майлз забирается к нему под одеяло и спрашивает: «Можно я посплю с вами?» — Нужно, — вносит поправку Манфред и проваливается в сон. Утро наступает сонное и ленивое, несмотря светящее в лицо солнце — поленился вчера опустить шторы, вот и получи теперь. И окно в кабинете не закрыл, теперь там еще и морозильник — в дополнение к бардаку. Вот горничная обрадуется. Манфред распахивает глаза. Горничная! — Еще довольно рано, сэр, — успокаивает его знакомый голос. — Не беспокойтесь. Майлз лежит рядом — из одежды на нем только пижамные штаны — и копается в своем смартфоне. Манфред заглядывает в экран — ничего интересного, новостная лента университета. Майлз устраивается у него на плече. Теплое дыхание щекочет шею, и Манфред не может представить, как он жил без этого. — Когда у тебя учеба? Никаких «Как же мы теперь будем жить» или «Твой отец меня проклянет», он больше не изводит этими драмами ни себя, ни Майлза. — Через неделю. И я, наверное, буду приезжать чаще, чем на выходные. Если вы не против. — Просто напоминаю, что это и твой дом тоже. Здесь твоя сестра, твоя собака и твои кубки. «Ну и я тоже здесь», — хочет добавить он и сдерживается, охваченный максимально незнакомым ему чувством — неуверенностью. У совершенства тоже есть срок годности. Да, у Манфреда хорошие гены, он выглядит лучше своих сверстников, и можно сколько угодно шутить про маразм и деменцию, но ум у него такой же острый, как в молодости. Но почти шестьдесят это почти шестьдесят. И моложе он не станет. Ему нечего предложить этому красивому, талантливому мальчику, кроме, собственно, себя. Так себе товар. — Хорошо. И Феникс обрадуется, что квартира свободна не только по субботам и воскресеньям. Майлз приподнимает голову от его плеча, коротко целует в подбородок и укладывается обратно. То ли что-то чувствует, то ли ему просто хочется целоваться. Манфреду кажется, что и то и другое. — Ах да, — вспоминает Манфред, — Феникс Раст и его воображаемая девушка. — Да она настоящая. Вы ее даже знаете. Сначала Манфред не понимает — нет у него никаких знакомых девушек, кроме секретарши, а той за тридцать — по меркам Феникса старуха уже. А потом понимает. — Что-что-что-что-что? — он садится, стряхивая подозрительно фыркающего Майлза. В тишине спальни отчетливо слышится скрип ручки по бумаге — это рассудок Манфреда фон Кармы пишет Манфреду фон Карме прощальное письмо. Его дочь — умная, решительная, всегда точно знающая, чего хочет и как этого добиться, и этот олух царя небесного? Да она его на ремни порежет на первом же совместном процессе! Если успеет вперед Манфреда. — Ну сэр, — Майлз все-таки смеется — уже без утайки, — ну они же не виноваты. — И как далеко они успели? — мрачно уточняет Манфред. Хоть вопрос с фиалками отпал — откуда ему было знать, что у нее на них аллергия. — Хотя стоп, мне не нужно знать. Кажется, он начинает понимать Ганта, так и не сподобившегося обзавестись потомством — и это при трех, или сколько там их у него было, женах. Эти дети кого удобно сведут в могилу, особенно взрослые. — Сэр, и еще один момент. Мне ведь и правда нужна практика. Я хочу быть вашим помощником, но я не хочу, чтобы вы кого-то увольняли. Я буду работать бесплатно. — Будешь, — обещает ему Манфред, — еще как будешь. Года через два, через три. Справиться с разочарованием удается не сразу — оно все-таки расползается на лице Майлза на секунду-другую. Манфред гладит его по щеке и не чувствует к себе ни ненависти, ни отвращения. Все правильно. Все так, как должно быть. — Сосредоточься пока на учебе, — тихо говорит он, — это тоже важно. Майлз снова кивает, и снова без особого энтузиазма. Дурачок он еще все-таки. Не представляет, что значит быть прокурором, тем более прокурором из семьи фон Карма. Пахать придется так, что света белого невзвидит. Но пока — пусть живет в свое удовольствие. И Манфред поживет с ним за компанию — почему нет? Если очень хочется, то можно.