— Что для тебя в жизни самое важное?
Гаранжин смотрит на него устало и где-то на дне этого взгляда отражается боль и обида на весь мир, но Владимир Петрович держится. Он никогда не позволял личным обстоятельствам влиять на его подход к игрокам. Им тоже сложно, им тоже нужна поддержка. Он лишь смотрит. Смотрит и понимает раньше, чем сам Модестас, обернувшийся к Серёже, раньше, чем застывший Белов, раньше, чем кто-либо другой в их команде.
— Ну… Дом. Литва.
Серёжа не сводит с друга глаз. У него всё ухнуло вниз при одном только коротком взгляде несколько секунд назад. Они давно научились понимать друг друга без слов, ведь на площадке это было лишним и неуместным. Белов давно выучил все его эмоции и чувства наизусть и легко мог сказать когда Паулаускас злится, а когда наоборот в хорошем расположении духа. К слову, на это не потребовалось много времени. Они словно дополняли друг друга ещё с первого появления на площадке, с первого паса друг другу и первого совместно заброшенного мяча, не зная имён и характеров друг друга, они уже слились в одно целое и неделимое.
Это потом уже Модестас, переминаясь с ноги на ногу и бурча что-то себе под нос на литовском неуверенно постучал ему в дверь с бумажным пакетом яблок в руках. Сергей не ожидал его увидеть здесь. Не ожидал, что такой пылкий и своенравный парень первый придёт к нему, да ещё и будет смущённо путать слова, половину проговаривая на родном литовском. Кажется, тогда впервые безразличие и холод на лице Белова сменяются на искреннюю улыбку, собирающуюся паутинками вокруг глаз.
Кажется, уже тогда становится всё понятно.
— Представь: нет больше Литвы. Нужна тебе эта игра?
Представляется отнюдь не совсем пропажа родины. Мама, Отец, сестра и… Серёжа. Он сглатывает и слегка трясёт головой, поднимая побитый взгляд на тренера. Игра с Кубой выжала из него всё и думать совершенно не хотелось, но он понял.
— Ясно.
Модестас тяжело выдыхает, признавая своё маленькое поражение, и делает два шага навстречу к Гаранжину.
— Прощаете?
Слишком многое этот человек сделал для него, чтобы просто так уйти. Паулаускас протягивает ему руку, как бы выражая своё уважение, но Владимир Петрович лишь ласково, как-то по-отцовски хлопает его по плечу.
— Давай.
Тренер скрывается за дверью, что лишь тихонько хлопает и оставляет их с Серёжей наедине. Мысли в голове рояться противным пчелиным улием. Впервые в жизни кто-то, помимо самого Белова, смог так сильно повлиять на него.
Модестас не хочет срываться на друга, но всё равно в порыве раздражения от нескончаемого потока мыслей шипит сквозь зубы, чтобы тот не смел заводить ему песенку про родину. Серёжа остужает его одним лёгким прикосновением, одними отчего-то слегка испуганными голубыми глазами, растеренно бегающими то по его лицу, то по раздевалке. Он никогда не видел такого. Даже когда они ругались. Он молча слушает его, усмехается. Товарищи значит?
— Давно они тебе своими-то стали?
Тихий, вкрадчивый голос, всегда поселяющий в нём надежду, наталкивающий на правильные мысли.
— Давно. Понял только сейчас.
Литовца словно окатывает ледяной водой. Сергей уходит, не дожидаясь его. Уходит хромая и крепко сжав зубы. Чёртов самоуверенный баран. Он же не то, что до лестницы, даже до их корпуса не дойдёт. Модестас вновь трясёт головой, быстро кидая вещи в сумку и вылетая вслед за Беловым.
Паулаускаса иногда поражала их разница в характерах и поведении, но настолько одинаковые мысли. Не бывает такого в жизни. Невозможно, чтобы человек говорил, что понимает и действительно понимал, что чувствует другой. Такой уровень взаимопонимания недоступен никому. Ни друзьям, ни товарищам, ни, уж тем более, сокомандникам.
Так понимают друг друга действительно родные люди. Не по крови, не по документам. Родные по духу. Родные настолько, что любое место рядом с ними будет казаться домом.
Серёжа благодарно цепляется за его плечо и останавливается, утыкаясь лбом в свою же руку. Модестас перехватывает его удобнее, крепко удерживая за спину. Они молча идут. Слова им не нужны. Взглядов хватает. Белов часто поджимает губы и смотрит строго в пол, лишь иногда поднимая голову и словно собирается что-то сказать, но тут же тормозит себя.
Паулаускас не торопит его. Удивительно, но даже не раздражается, осторожно помогая Белову лечь на кровать. Он не отходит от него, чувствует, что не надо. У Серёжи глаза голубые, небесные. В груди в который раз жутко тянет. Модестас не раз видел как в этих глазах отражается солнце Советского Союза, но литовское гораздо ярче, оно бы куда гармоничнее смотрелось в них.
— Модь.
Он вздрагивает, когда его руку накрывают, и поднимает голову, внимательно смотря на друга. Тот улыбается в своей обыденной манере, какой-то особенной, ласковой улыбкой. Не было такой ни у кого. Ни в их команде, ни в стране, не важно в своей или чужой. А такая ли она чужая, если рядом с Беловым всё становится в разы роднее и привычнее?
— Не хандри. Делай, что думаешь. Я поддержу.
И всё.
Этих слов хватает, чтобы прижаться лбом к руке Сергея. Одинокая слеза скатывается по горячей щеке, разбиваясь о ткань простыни.
— Прости меня.
Он второй раз за день просит прощения, но нуждается отнюдь не в ответе от окружающих, а в прощении от самого себя. Его не спасает ни тяжёлая ладонь самого родного, на данный момент, ча еловека, ни собственное причитание в мыслях, что так будет правильно.
***
Модестасу нечем занять руки, он крутит в них яблоко, а затем неуверенно кусает его. В мыслях бьётся отчаянное: «так будет правильно». Он поднимает глаза к пасмурному небу, словно ища ответы в нём.
«Так будет правильно».
Вновь повторяет Паулаускас сам себе, откладывая пакет с яблоками.
Всё напоминает ему о том, о ком он силится не думать. О том, кто через силу ел эти самые кислющие яблоки, которые Модестас притащил к нему в квартиру, потому что с пустыми руками было идти знакомиться неудобно. О том, чьи глаза напоминали это самое пасмурное небо, когда колени начинали вновь болеть, когда сам Модестас вновь расходился на пустом месте и только создавал проблемы окружающим и самому себе.
«Так будет правильно».
Пытается убедить сам себя Паулаускас, когда садится в машину к соотечественникам. Те довольные слишком сильно. Они воодушевлённо рассказывают о планах и чего делать не стоит по приезде на родину.
«Неправильно. Ты предаёшь его. Он- твой дом».
Вот она. Та самая до боли простая истина, заставляющая его остановить машину и броситься быстрым шагом назад.
К их игре.
К их дому.
К нему.
— И давно они тебе своими-то стали?
В сердцах кричит мужской голос, а Модестас произносит фразу, в которую вкладывает гораздо больше смысла, по крайней мере для себя- точно.
— Давно. Понял только сейчас.
Он больше не оглядывается. Он спешит туда, где действительно его дом, где его всё ещё ждут, нервно смотрят в окно и так крепко обнимают, стоит двери только отвориться. Сквозь боль делая шаги к нему и крепко прижимаясь к его телу.
Вот оно, самое важное.
Модестас прижимается губами к тёплому лбу и этот жест значит для них гораздо большее.
Он дома.
