Не посторонний

– Послушай, – благожелательно произнес Дино Каваллоне, положив ладони на стол, – не мог бы ты отменить самоубийство в это воскресенье? У нас большой внутриклановый праздник, будет обед. Мукуро отвлекся от созерцания личностных глубин и вальяжно вытащил из воздуха ежедневник. Большой, вычурный, очень дорогой ежедневник с гигантской золотой застежкой в виде древа жизни. Каваллоне ждал. И смотрел. Со всем расположением и терпением блаженного. Мукуро передумал: золотая застежка покрылась трещинами, а затем полезла ошметками, словно дешевая пленка. Мукуро открыл ежедневник на странице «Воскресение». На мгновение на странице мелькнул лик спасителя с его любимой радужной картины и, конечно, пропал. – О, – неискренне посетовал Мукуро, – какая жалость. Боюсь, что нет. Этого показалось ему недостаточно. Чтобы прийти с собой в согласие, пришлось размашисто написать фломастером – в шариковой ручке было что-то пошлое – на весь лист пламенеющее красное «Нет». Буквы жадно впитались в лист, и застежка вновь окрасилась благородным золотом. – Но мне бы очень хотелось тебя видеть, – Дино Каваллоне мерзко доверительно наклонил голову, а тон стал еще мягче. – Как я сказал, Дино Каваллоне, у меня уже есть планы. – Страдать? Мукуро поднял на Каваллоне раздраженный взгляд, но благостное лицо было неумолимо. Гладкие страницы ежедневника приятно холодили пальцы, это вернуло Мукуро самообладание. Он перелистнул их из начала в конец, затем снова в начало, со страниц смотрели горящие глаза и черные бездны, малахитовые волны, прибивающие к берегу мертвых чаек, и вулканические столбы, из которых ползла густая лава. На последние Каваллоне хмыкнул, и вся медитация посыпалась башней из кубиков. Мукуро ничего не оставалось, кроме как посыпаться вместе с ней. – Ты! – начал Мукуро. Толстокожий кретин, которому чужда душевная организация и красота таинств? Неспособный понять плебей? Недостойный моих слов хомо консуменс? – Я? – с готовностью и смирением отозвался Каваллоне. – Я устал, – Мукуро вздорно швырнул ежедневник в пустоту, и чудная лампа венецианского стекла солидарно треснула. – Конечно, ты устал, – Каваллоне кивнул. – Война немилосердна. Особенно война с собой. – Ты хочешь поговорить о милосердии. – Я хочу поговорить о перемирии. В это воскресенье, ровно в тринадцать пополудни. А затем я избавлю тебя от страданий, – Каваллоне клятвенно поднял ладонь. – Ты понятия не имеешь, как мне нужно, – Мукуро взглянул остро, и выражение лица Каваллоне изменилось. Мукуро мысленно приложил к нему несколько портретов: обида, азарт, похоть, недоумение. Ни один не подходил. – Я прекрасно знаю, как тебе нужно, – произнес наконец Каваллоне, тяжело роняя слова. – Медленно, осознанно, неотвратимо. Обязательно с разговорами, ты обожаешь разговоры. А затем жестко и быстро. По возможности, заткнув тебе рот. Пока все не закончится. – О, ты настроен серьезно, – непринужденно произнес Мукуро. Каваллоне сурово вглядывался Мукуро в душу и видел там ровно то, что хотел. А Мукуро хотелось легкости, поэтичности и элегии для виолончели и фортепьяно, Жюль Массне, рукоплещущего зала, отчаянного листа на оконном стекле и смерти всего живого. Со стороны Каваллоне все это было подло. И он об этом знал. Его руки лежали на столе, призывно полураскрытые, готовые принять в объятия самого черта, а за его идеальные ногти хотелось отрезать пальцы. Он многозначительно молчал, в свою очередь, стараясь распять Мукуро на порочных кольях вины и страсти, и заговорил, видимо, убедившись, что они достаточно глубоко. – Я прошу тебя еще раз, Мукуро. Будь так добр, соизволь быть моим особым гостем в это воскресенье ровно в тринадцать ноль ноль. Я со всем старанием помогу тебе страдать после. Мы договорились? – Разумеется, нет. Теперь мои планы обрели вселенскую важность. – Очень жаль, – Каваллоне свернул объятия – убрал руки со стола. – В таком случае, тебе придется узнать о моих заявлениях постфактум. Это может пагубно отразиться на твоем душевном спокойствии. У Мукуро болело что-то внутри, назойливой пульсацией, натужным дыханием жаберного пузыря, невыносимостью соль мажора, откуда у Дино Каваллоне столько вероломных раскладов, наивных тузов в рукаве. – Ты шантажируешь меня, Дино Каваллоне? – Мукуро придал голосу степенности, такие фразы стоило произносить именно этим тоном, или молчать вечно. – Разумеется, да. – Я буду мстить. – Чудесно. – И не собираюсь вести переговоры в таком ключе. – Я попрошу вина, – Каваллоне поднял трубку громоздкого аппарата, то ли действительно стоявшего здесь с начала прошлого века, то ли состаренного ради статуса. Скорее, конечно, второе. Какое позерство. – Ты плохого мнения о моем душевном спокойствии, – Мукуро увлекся оконным проемом, чтобы не смотреть на довольное лицо – Каваллоне сиял, предчувствуя успешный исход. – Ужасного. Я думал, тебе это нравится. В напряженной тишине улыбчивый парень, наверняка вооруженный до зубов, внес поднос с двумя бутылками и бокалами. Мукуро взглянул на него с интересом, и Каваллоне немедленно выпроводил его за дверь одним взглядом. – Ты ошибаешься, ненавижу это, – Мукуро планировал долгое изнурительное противостояние, но ветер переменился, больше этого не хотелось – шантаж действовал умиротворяющее. – Прости, пожалуйста, – сказал Каваллоне, наполняя бокалы: белый и красный. Саван отчуждения и ярость битвы. – Я больше не буду. – Ты врешь, – спокойно произнес Мукуро и даже улыбнулся. Слегка. – Тшшш, – Каваллоне приложил палец к губам. Страшный секрет. – Так ты придешь? – и подвинул оба бокала к Мукуро. – Один должен быть синим. – Как скажешь. – Господи, Каваллоне, что тебе нужно? – Я же сказал: просто будь моим особым гостем на празднике! – он даже руками всплеснул в знак абсолютной искренности и невинности. Мукуро попытался вытащить метафорические колья: страсть немного ослабла, но вина все еще держала крепко. Каваллоне заметил. Что-то в его взгляде мгновенно сменилось, мелькнуло, как оборвавшаяся пленка. – Ты расскажешь мне о своем плане, и я подумаю. – Я расскажу тебе о своем плане, если ты согласишься. Это могло тянуться вечно. Каваллоне мог вести переговоры сутками, без тени усталости, им приносили бы новые блюда, дипломатические дары, многостраничные контракты, пока бы не пришло воскресенье и Мукуро не устроил бы самоубийство прямо там. Может, в этом и был весь план? Если кому-то интересно, Мукуро был решительно против. – Последний шанс, Дино Каваллоне, или я ухожу. Каваллоне оценил угрозу, расстегнул пуговицу на рубашке и взглянул как-то жалобно, отчего у Мукуро немедленно зачесалась ладонь – древко трезубца царапнуло кожу, будто битое стекло, и растворилось в тревожном ожидании. – Выбери бокал, – попросил Каваллоне. Мукуро снисходительно наклонил голову – какой тривиальных ход, боже мой. И ткнул в красный. Разве можно избежать крови? Ее было на пару глотков. А на дне… – Это пуля, Каваллоне, – констатировал Мукуро, чувствуя себя брехтианским резонером. – Она для тебя, – заботливо объяснил Каваллоне. – Потрясающе! – подыграл Мукуро. – В знак, что ты больше не посторонний, – серьезно продолжил Каваллоне, потянув из нагрудного кармана цепочку с такой же пулей. – Ей нужно выстрелить. В тебя. Если ты не скажешь «нет». – В твоей картине мире нет ничего здорового, – произнес Мукуро, когда пережил третью паническую волну. – Потому что я знаю, как тебе нужно. Ты же не против? – Каваллоне поднял белый бокал и выпил залпом. А затем посчитал переговоры оконченными – из-под рубашки показалось распятие и качнулось над Мукуро. Он был не против.