***
Кроме них, в доме были слуги: несколько семей, некогда служивших Атрейдесам, но списанных по возрасту. Старики и старухи, чьи души высохли уже давно, а тела — и того раньше. Безмолвные и глухие к посулам, угрозам и мольбам. О, Дункан знал толк в тюремщиках. Она могла бы подчинить их Голосу, но Голос не подчинялся ей. Звуки, которые Алии удавалось извлечь из собственного горла, не могли подчинить даже песчаную мышь. Дни без пряности были невыносимы. Часы без пряности были невыносимы. Мгновения без пряности были невыносимы. Все ее суставы, все хрящи и кости пошли трещинами. Трещины ширились. Алия визжала от боли, выворачивалась из чужих рук, как песчаная форель. Пила из миски, как собака, потому что от еды без пряности тошнило. Тюремщики бросили попытки накормить ее, когда она едва не захлебнулась рвотой. Она приходила в себя, чувствовала ремни на запястьях и лодыжках. Надежно затянутые, широкие. Их расстегивали, чтобы сменить мокрую от пота постель и одежду. Привязывали ее снова и втыкали иглу капельницы. Но в растворах, по капле разжижавших кровь, не было пряности. Дикие песнопения паломников-фременов спускались к ней по ночам. Напоминали об экстазе, порождаемом пряностью. За мгновение этого экстаза она бы отдала год жизни. Под песнопения сменялись сотни лиц, принадлежащих сотням людей, которые жаждут откровения сестры Пророка. Голос Извне говорит ее устами, так они пели. Чужие жизни, чужие пути, среди которых она блуждала так долго, что забыла, откуда и зачем пришла. Тропа из песка, вытоптанная до каменной плиты, вышорканная до блеска тысячами паломнических сандалий, не хранила ее следов. Она так желала власти над всеми, что лишилась власти над собой. В ее затуманенном разуме презрительно молчал отец. Презрительно молчала мать. Призрачная вуаль будущего становилась все тоньше, размывалась — совсем как было с братом, пока он не погасил свои видения навеки, устав от их непостоянства. Ей снились выгоревшие глазницы, и проснувшись, Алия кричала так, что перепугала всех тюремщиков, пока не поняла, что ничего не видит во мраке — не из-за слепоты. Дункан, Дункан, почему ты не приходишь за мной, вопрошала она этот мрак и слушала немой плач внутри. В тысячах голосов не разобрать, чей. Ее жесткая постель прогнулась под чужим весом. Запах принадлежал Дункану. Зрение понемногу возвращалось к Алие, сквозь неплотные шторы, словно вода, протекал бледный свет. — О Дункан, — слабо проговорила она — и не узнала голос. Кто это говорил вместо нее, кто? — Мне приснился кошмар. В сумерках она ясно различала только армейские татуировки на его предплечье. Зубы Шаи-Хулуда — так их звали фремены, сам Дункан говорил, что это зубы акулы. Опасной рыбины полно было в каладанских морях. Он молча промокнул ей виски смоченным в холодной воде полотенцем. От неожиданной прохлады заломило зубы. Голова гудела и кружилась даже лежа. — Я была одна, совсем одна, — Алия закрыла глаза. Здесь совсем другая вода, подумала она, и пахнет иначе, чем безвкусная переработка из пота и мочи. — Почему ты не пришел за мной? Это же мой голос, подумала Алия. Ты ведь узнал меня, хотела спросить она, но вес Дункана исчез, кровать распрямилась, а вскоре закрылась дверь.***
Дункан приносил ее на утес, под которым море — гигантский бесформенный червь — глодало камни, разевало пасти, полные пенных клыков, и ревело, требуя, чтобы скалы раздвинулись и пустили его вглубь породы. Алия мерзла. Сколько бы Атрейдесов в ее памяти ни твердили, что на Каладане мягкая зима и жаркое лето, знание пустыни опровергало эти слова. Знание пустыни совсем не годилось в мире вечных дождей и холодных небес. Мать, отец и дед — дед Атрейдес, танцевавший с быками и поднятый ими на крутые рога — нашептывали, будто Каладан — это рай, полный зелени и воды. Алия не помнила, чтобы где-то говорилось, как холодно в этом раю. Помнила вкус сладкого изумрудно-зеленого вина, приготовленного из вяленого винограда. Откуда здесь столько солнца, чтобы вызревал виноград — даже чтобы он прорастал? Вереск и утесник, горицвет, ветреница, еще камнеломка — названия всплывали сами собой. Алия помнила, каково отдирать репейник от подола — до того муторно, хоть бери новое платье... Песчаник и известняк складывались в прибрежные утесы, сырые и темные. Кто-то в памяти Алии взбирался на эти — или очень похожие — в снаряжении альпиниста. Кто-то — без всякой страховки. Кто-то так и не выбрался. Она помнила ощущение скользких камней, готовых вывернуться из-под пальцев. И как они вывернулись однажды, тоже помнила. И леденящее чувство последнего полета прямо на клыки острых камней и на язык прибоя. Порой она просыпалась от этого ощущения. В иные дни Алия готова была даже уползти с утеса. Однажды Дункан такой ее застал — ползущей прочь. Алия впивалась пальцами в землю, в траву, с усилием тащилась вперед, и он шел рядом, наблюдая за жалкой попыткой побега, пока она не обессилела и не зашлась в истерике до рвоты. Когда отпустили спазмы, Дункан молча вытер ей лицо и на руках отнес домой. Алия не могла объяснить, куда и почему хотела уползти — кто хотел уползти. Море, черви, предковая память — их оглушительный рев поднялся в ней, от какофонии в ней задрожало все: каждый нерв, каждый капилляр. Как будто она вся пошла рябью и превратилась в зыбучий песок... Она видела перед собой лицо Дункана. Его губы шевелились, произносили одно и то же слово. В конце концов оно прорвалось сквозь рев червей, рев волн, рев предковой памяти. Слово было ее именем. Именем, данным пустыней. — Алия. Алия. Она застонала. Рот был полон крови, болел язык, болели щеки изнутри. — Я не выберусь из этого, да? — спросила хрипло. — Конечно, выберешься. Она отвернулась. — Ты-то откуда знаешь. — Знаю и все. — Откуда? — потребовала она. — Откуда ты... все знаешь? Дункан помолчал. — Видишь ли, на моих глазах ребята часто подсаживались на какую-нибудь дурь... хорошо если на опиаты. От скуки, от болей и чтобы забыться. Надо иметь крепкую голову, чтобы пережить войну. Стоит один раз увидеть такое... потом уже не спутаешь. Алия перевернулась на другой бок — лицом к нему. Теперь, когда дрожь улеглась, тело будто лишилось формы. — А ты? — Надо иметь крепкую голову, — повторил он. Алия закрыла глаза.***
Когда Алия впервые села на постели без посторонней помощи, ее затрясло от перенапряжения. Шея казалась слишком тонкой, чтобы держать голову. Алия свернула спутанные волосы в узел на затылке, поискала взглядом, чем заменить шпильку. Нечем. Конечно, ей не оставляли никаких острых предметов. Она рассмотрела покрытые синяками и следами от иголок сгибы локтей — словно кто-то рассыпал горсть песка... Алия потерла кожу. Набросила плед на плечи. Прежде — когда она проходила через горнило пустыни и боевой подготовки Атрейдесов — ее худоба была жилистой и упругой, она означала отсутствие лишней воды и жировой прослойки. Теперь это была просто сухая кожа, натянутая поверх костей и дряблых мышц. Цепляясь за мебель и стены, Алия выбралась из комнаты в длинный коридор. Он заканчивался прямоугольником бледного света. Алия шла к нему целую вечность. Молчаливые тюремщики проводили ее взглядами, но ничего не сделали. Алия добралась до двери, прислонилась виском к косяку. Шее стало гораздо легче. За домом рос запущенный чахлый сад с мелкими выродившимися яблоками и сливами. Алии свело челюсть при мысли, какими они должны быть кислыми. Ухоженной была единственная грядка с зеленью. Вдалеке блеяли овцы. Звенел колокольчик на шее барана во главе отары. Совсем близко тянуло запахом свежего хлеба. Молчаливая тюремщица тенью прошла мимо Алии, принялась срезать листья салата и лука. Солнце стояло высоко. Дункан в пустынной камуфляжной форме без знаков отличия сидел на скамье и натирал до блеска короткий меч, какие носили в гвардии Атрейдесов. Алия хотела, чтобы фремены подарили криснож ему, супругу Небесного Чрева, хотела устроить церемонию, священный ритуал, но Дункан отказался. Я не человек пустыни и никогда им не стану, так он сказал. Я служу Атрейдесам, а не Шаи-Хулуду. Алия разозлилась тогда. Носить криснож — великая честь, процедила она, а Дункан даже не стал отвечать — молча тронул фибулу Атрейдесов, приколотую к его плечу. Подарок герцога Лето, которого Алия помнила сыном, отцом и возлюбленным. Дункан обратил к Алии механические глаза. Он не удивился ей и не обрадовался. Алия не поздоровалась. Она отлепилась от косяка, пересекла подобие портика с четырьмя массивными колоннами, медленно опустила себя на первую ступень. Тюремщица прошла мимо, пробормотала приветствие. Алия проводила ее взглядом. — Они здесь, чтобы следить за мной? — Да. Чтобы ты не упала и не свернула шею. — Дункан снова принялся шлифовать лезвие. Тюремщица вернулась, поставила рядом с Алией поднос. Лепешка и вода — все как полагается узникам. — Мабиль, — представилась тюремщица. Алия промолчала, проводила ее взглядом. — Я уж думала, ты отрезал им языки. Дункан хмыкнул. Алия отломила кусок лепешки, положила в рот. Слюна так и хлынула под язык. Алия медленно жевала. Отмечала напряжение в челюстях, тупую боль в деснах. Как быстро забылись такие простые ощущения. — Здесь холодно. — Сейчас лето. — Чей это дом? — Мой. — Не верю. У тебя нет дома. Дункан снова хмыкнул. Детская попытка задеть, про себя согласилась Алия. Но не отказалась бы повторить. — Покопайся в памяти. Ты должна знать, что у меня есть целое поместье. Его твой отец подарил. — Отвратительного вида поместье. — Так бывает с поместьями, которые ушли не по назначению. Я тебя не знаю, подумала Алия. Ты был моим мужем, ты вырос с моим отцом и учил брата, был другом им обоим, спас мою жизнь, когда я была зародышем в материнском чреве, а я тебя не знаю. Это первое, что Алия помнила о Дункане Айдахо: его смерть за Атрейдесов. Может, потому что на момент пробуждения события были совсем свежи. Слышала вопли брата, за которого впервые умирал друг. Видела, как Пол снова и снова кидается на запертую дверь и не слушает призывов бежать. Ощущала ледяной гнев матери — гнев сестры Бене Гессерит, которая никак не могла остановить бездарную трату бесценных секунд. Он бьется за твою жизнь, щенок, а ты тявкаешь на дверь — вот что она хотела сказать ему тогда. Алия надавала бы истерящему мальчишке пощечин — или кто-то внутри Алии? Она не была уверена. Может быть, дед — дед Атрейдес. Он не выносил слабости. Алия сглотнула. Твердая пища царапала отвыкшее горло.***
Ухоженной — вычищенной до скрипа — здесь была только площадка для посадки орнитоптера. Иногда Алия слышала, как гудят лопасти. Крылья стрекозы, так их называл Пол и дразнил сестру: ты помнишь, как гудят стрекозы? Алия разевала рот и округляла глаза. Ей нравилось играть с ним в поддавки. Притворяться настоящей маленькой девочкой. Пол никогда вполне не понимал ее сути. Никто не понимал. Пряность помогала забыть об этом. Теперь Алия смогла понять, насколько искаженным было предвидение, порожденное галлюцинациями. Но она не могла отречься от него, не могла отказаться от иллюзии обладания будущим. Пряность. Ей нужна была пряность — горстка, щепотка, песчинка... Это никогда не закончится. Отцовская память подсказала бы ей, как вести орнитоптер, отец был из лучших пилотов на Каладане — одним из лучших во всех Больших и Малых Домах Ландсраада. Ему можно было доверить имперский флот, так говорили. Она прилетела бы на орнитоптере в столицу, а после? Кто там, в замке с толстыми угрюмыми стенами, провел бы беглянку на межгалактический корабль, который привез бы ее на Арракис, где она бы... что? Использовала Голос? Повела толпу фанатиков против единственного человека? Бросила бы обвинения собственному мужу перед тысячами паломников? Кто там, в замке, подчиненном сестре Бене Гессерит, взялся бы помогать Алии, Мерзости, о которой сестры предостерегали с момента зарождения ордена, от которой собственная мать поспешила отречься, едва отлучив от груди? Алия хорошо помнила ее последнее желание в родах, за мгновение до того, как они перестали быть единым целым: вот бы ты умерла. Джессика думала так не всегда, разумеется. Она желала рождения дочери — Алия помнила ее жажду дать потомство, пока есть возможность, — но не Мерзости. Кто полюбит Мерзость? Мать не любила никого, кроме Ордена. Говорила, что любила отца, говорила, что родила сына из любви к нему, но кто как не Алия знала, что это ложь, что Джессика сочла себя достойной и готовой произвести на свет Квисатц Хадераха, а произвела парадокс истории и генетики — дважды? Отец говорил о любви к матери, но кто как не Алия знала, что покупка рабыни с навыками Бене Гессерит не имела ничего общего с чувствами: герцог Лето Атрейдес приобрел дорогую и опасную питомицу. Со временем пришли чувства, и некоторые сожаления отца были искренними. Но не все, далеко не все, иначе зачем бы он оставлял Великим и Малым Домам Ландсраада надежду на брачный союз? Брат не любил никого, кроме своей Чани, порой любил чересчур, но останься она живой, а он — императором еще на десять, на пять лет — он бы и ее разлюбил. Атриды мало знают о любви, больше о преданности. Тяжко, ох, тяжко проклятие Фиеста... Дункан бросал свой орнитоптер без присмотра. Дразнил ее. Алия приняла его правила, потому что других не было.***
Пески Дюны в ее памяти смолкали днем, но пели по ночам. Ревели черви. Сады, насажденные братом, чтобы порадовать его Чани, свисали над длинными галереями, навевали прохладу, длинные плетущиеся ветви касались лица Алии. Дитя пустыни, Чани была равнодушна к садам, но Пол был слишком занят, чтобы это заметить. Алия просыпалась, и ветер с моря остужал ее пылающее тело. Она грезила о песках. О каменных ситчах, разбросанных по пустыне. О мужчине, любившем ее. О радости — столь сильной, что хотелось кричать. Когда она в последний раз ощущала радость?.. Она ходила на берег, слушала море, взбешенное присутствием заклятых врагов на землях Атрейдесов. Вся предковая память не могла его перекричать. Вкус и запах пряности слабели, отдалялись. Будь среди ее предков фремены, всегда было бы, кому напомнить. Рев моря прекратился, словно все его разом накрыло смирительным покрывалом, волны откатились и оставили полоску серовато-желтого холодного песка. Должно быть, ветра сменили направление или луны Каладана потеряли власть над приливами и отливами. Дункан немедленно полез плавать. Она могла бы сбежать, пока он раз за разом будоражил море, словно хотел выманить из-под одеяла и воевать с ним, — но так и не сбежала. Ей нравилось смотреть, как Дункан дразнит море так же, как дразнил саму Алию. Он рассекал воду легко, как криснож в полете — сухой воздух пустыни. О, она лучше всех знала, что этот массивный остов, оплетенный мышцами, умеет двигаться легче перышка и бесшумнее песчаной мыши. Фремены хвалили его умение проходить барабанные пески. — Ты кит, — сердито сказала Алия, когда он выбрался на берег и распластался на спине во весь рост, раскинул руки и ноги. Делал вид, что греется на холодном каладанском пляже под холодным каладанским солнцем и пронизывающим ветром. Огромный красивый зверь, убежденный в отсутствии угроз: сплошные бугры мышц, рефлексы, выработанные за годы тревожного служения дому Атрейдесов, татуировки, набитые в подпольных салонах во времена буйной военной юности, техники Дзенсунни и беспристрастный разум ментата. Смертоносное сочетание. Как повезло юному Лето: все это будет на страже его правления. Жаль, что такое везение не выпало Полу. Мать встрепенулась в ее памяти, горюя о сыне... Дункан повернул голову, сощурил глаз. — Почему не дельфин? — Слишком тупой и здоровый для такого прекрасного животного. Дункан рассмеялся — беззвучно и во все зубы. Алия вспомнила, почему полюбила его. — Тупой ментат. Незавидная характеристика. — Это еще хвалебная. — Тяжко сознавать. На Каладане Дункан снова отпустил бороду, для которой на Дюне было слишком жарко, и стал похож на болотного дикаря. Алия не удивилась бы, если бы Дункан вымазался тиной с головы до пят — или если бы узнала, что он охотится в тростниках за рыбой и ловит ее голыми руками. Когда они только прилетели, борода была еще щетиной. Время ускользнуло от Алии в пасть Шаи-Хулуда. — Как вовремя ты вернулся, — признала она. — В Арракин. — Зря я так надолго оставил тебя одну, — Дункан сел, принялся растирать спину жестким полотенцем. — И Джессику бы придушить слегка за то, что бросила вас — и Пола, и тебя, и внуков. У Алии дрогнули углы губ. — Поверить не могу, что ты ее в чем-то не одобряешь. — Почему? — Дункан перестал растираться, приподнял бровь. Алия ждала. Наконец на лице Дункана проступило понимание чего-то, что его ум ментата никогда не просчитывал. — А. — Дункан перекинул полотенце на шею, потянулся к Алии. — Слишком много она о себе возомнила, — он легонько стукнул указательным пальцем в центр ее лба. — Вот здесь. И пока Алия растерянно обдумывала его слова, он подхватил ее подбородок, слегка приподнял голову. Это было первое за долгое время его прикосновение, которое Алия прочувствовала. Какие твердые у него пальцы. Какие уверенные движения. Да. Всем Харконненам и всем Атридам... — Я все-таки твой муж, Алия. Я на твоей стороне. Это напомнило Алии их первый поцелуй в пустыне. Я взял то, что мне предложили, так он сказал, и радуйся, что не все предложенное. Алия была уверена, что Дункан подумал о том же — но если подумал, почему не поцеловал сейчас? Все это время он не пытался ее соблазнить, пробудить в ней желание. Может, желания умерли в нем? Может, его любовь смолкла и вместо нее говорит преданность Атрейдесам? От этой мысли Алия похолодела. — Потому что ты не понимаешь сути Мерзости. Дункан убрал руку. — Потому что мне на это плевать. И потом, я служу дому Атрейдесов, — озвучил он худшие страхи Алии, — а леди Джессика при всем уважении... — Считаешь, моя мать — Харконнен? Он затряс головой. — Нет, нет. Как ты могла. Просто она Бене Гессерит, а их, сама знаешь, не интересуют дела Великих и Малых Домов — только собственные. — Значит, я все еще Атрейдес? — Я же здесь. У нее пересохло в горле. Стрекоза загудела прямо над ухом громче лопастей орнитоптера. — О Дункан, — прошептала Алия.***
Мабиль каждое утро расчесывала ей волосы, и на щетке оставались целые пряди. Алия смотрела на это с равнодушием, с грустью, наконец смирилась и попросила отрезать. Волосы падали на пол вокруг нее целую вечность — тусклые, грязного ржавого оттенка. Ее прежняя гордость. Зато шее стало намного легче. — Уже отрастают новые, миледи, — утешила Мабиль. — И вы не такая бледная и не такая худая, как приехали. Алия выдавила улыбку. Никто не вспоминал о причине, по которой она была худа и бледна. Никто не вспоминал, что она не приехала — Дункан привез ее, невменяемую от пряности. Никто не вспоминал ее в судорогах, всю в желчи и слюне, или жалкие попытки использовать Голос. Люди Атрейдесов умели забывать и молчать. Алия наклонилась, подобрала прядь волос, задумчиво потерла пальцами. Такие сухие, что, кажется, можно скрошить в пыль. Пустыня не справилась бы лучше. — Вы все служили моему отцу? — Еще вашему деду, миледи. Я помню молодого господина мальчиком. Странно было слышать, что молодой господин для них не юный Лето и даже не Пол. — И вам правда нравилось, что мой дед танцевал с быками? — Так он выражал свою любовь народу, миледи, — лицо Мабиль преобразилось. Ее старческая улыбка несла память гораздо более глубокую, чем все предки в голове Алии. Они были давно мертвы, но присутствие Мабиль... Алия не могла подобрать точные слова. Как будто эта старуха связала ее с Атрейдесами крепче всего Каладана — лишь потому что видела их так, как никогда не видела Алия. — Иногда мне кажется, что у вас его взгляд. А иногда — что взгляд молодого господина. Алия сглотнула. — Я похожа на мать. — Должно быть, миледи. Принесу вам платье. После нескольких дней спокойствия море снова пришло в волнение: не настолько, чтобы исчез берег, но поверху пошли гребни. Алия приставила ладонь козырьком ко лбу, следила, как мелкие волны захлестывают друг друга, наперегонки выбрасывают на берег пенные барашки. Платье на ней было шерстяным, с длинными рукавами и закрытым горлом, но Алия не отказалась бы от конденс-костюма. Она невыносимо мерзла. Особенно в этом платье — чье оно, интересно, было? Алия спустилась на берег, сняла сандалии, вытряхнула мелкие камни. Галька и песок едва нагрелись, чтобы стоять босиком, преступно называть такое время летом, а Дункан умудрился даже загореть под этим холодным солнцем — и, разумеется, не собирался отказываться от удовольствия поплавать. Никто в ее памяти знать не знал, что Дункан так любит воду. Дункан ничего не сказал о волосах. Алия не припоминала, чтобы ему когда-то было дело до них. Может, потому что она была слишком рыжей. Слишком напоминала ему Джессику. Алия почувствовала ее самодовольную ухмылку в глубинах памяти, которые лучше было бы навеки похоронить. — Правда, что ты однажды пьяным вломился в покои моей матери? — А ты разве не знаешь? Или сравниваешь? — Дункан приподнял бровь. Раздосадованная Алия не ответила — ментат безошибочно просчитал подоплеку вопроса. — Правда. Мне было лет семнадцать, наверное... — Шестнадцать. — ...а Джессика только появилась при дворе. Думаю, не нужно объяснять, как был очарован твой отец. Мы, молодежь, все немного сошли по ней с ума. Пожалуй, твой отец в некотором смысле заразил всех нас любовью к ней. — Ты все еще... заражен? Любишь ее? Ей ничего не стоило сымитировать голос Джессики. Матери всегда льстила преданная любовь самого Дункана Айдахо. Но реакции Дункана на такую имитацию Алия бы не вынесла. Даже тени, даже воспоминания о том юношеском чувстве в бесстрастных механических глазах нынешнего ментата не вынесла бы. Не сейчас. — Я люблю тебя, — ответил он. — Вопреки всему? — Чему — всему? — вернул он, разбежался и нырнул в волну. Бросил ей свою любовь, бросил наедине с этой и с ее собственной любовью, которые никак не могли сойтись вместе. Оглушенная, Алия села на песок. Все вдовы и все вдовцы, все обманутые и брошенные возлюбленные разом заголосили в памяти, как будто это от них отвернулись, как будто тысячи их сердец разбились на этом пустынном пляже. Хор скорби на десятках языков, мертвых и живых, взял над ней верх. Алия повалилась на бок, подтянула к груди колени и заплакала. Потом зарыдала — так, что скрутило от макушки до пальцев ног — и почти обрадовалась и рыданиям, и боли, и растворилась в них. Ты напрасно тратишь воду, упрекали ее воспитание фременов и опыт пустыни, здесь ни мертвых, ни умирающих, что ты развылась, как собака, — и от этих упреков Алия только рыдала горше, словно на своих бессчетных слезах хотела взрастить еще один сад на Арракисе. Прекрасный сад, полный зелени и цветов, потому что на великой скорби можно взрастить только самый пышный сад... В конце концов не осталось никаких голосов и ничьих всхлипов, кроме ее собственных. — Эй. Берег, по-твоему, недостаточно сырой? Она очнулась от своего горя, села, принялась яростно стирать со щеки налипшие песчинки. Дункан возвышался над ней — мокрый, бронзовый от загара. Удивленный ее выворачивающими наизнанку рыданиями. Она протянула руки, и произошло чудо. Он оказался рядом, лег в ее объятия, и Алию охватила дрожь. Они покатились по гальке, целуясь, кусаясь, как два зверя, словно пытались вырыть себе лежбище в песке и мелкой гальке. Алия потянула вверх юбки, Дункан распустил завязки, расстегнул пуговицы и пряжки. В голове, заполненной туманом, всплыло смутное воспоминание о его таланте соблазнителя, о его особой роли в деликатных интригах, и Алию охватила ревность ко всем женщинам, которых не помнило его новое тело; она вытянула руку из бесконечного узкого рукава, намереваясь бог знает что сделать, Дункан перехватил ее запястье, прижал к земле над головой. Его мокрая жесткая грива тревожила сгиб локтя, предплечье там, где кожа так нежна, так мягка; Алия чуть изогнулась, потянулась губами, языком тронула морскую соль, застывающую у него на лбу, на щеке, на шее, подтолкнула его ладонь вниз по животу. Ее швырнуло в жар. Освободи меня, освободи, пожалуйста. Алия сказала бы это, если бы могла говорить. Она раскрылась, всхлипнула — не то отголоском недавних рыданий, не то от предвкушения, подалась бедрами, пытаясь поймать сосредоточенный, медитативный почти ритм, в котором его пальцы массировали клитор. Она казалась себе скользкой и мягкой, как масло. Когда Дункан прижал ее к гальке, пьяную от вожделения, вошел в нее, ощущения были свежи и полны, словно все происходило впервые, Алия широко раскрыла глаза и не дышала мгновение или два. Да, в точности так было впервые в ситче на рассвете, когда камни еще холодны, а солнце уже жжет. Ее охватило такое же удивление их бесстыдным и невинным слиянием, которое в предковой памяти хранилось в бесчисленных повторениях, но не такое, ох, не такое. Она медленно выдохнула, расцепила зубы. Ясно, будто в полной тишине, услышала собственный стон и выгнулась, запрокинула голову. Дункан навис над ней, Алия не видела его ясно — весь мир смазался, словно она смотрела сквозь завесу воды, сквозь волну. С каждым ударом внутри она уступала волне еще и еще немного. Сладкая предоргазменная боль стянула низ живота, собралась в сжатых, тугих сосках. В ней все дрожало, сжималось в предвкушении, жаждало разрядки. Дункан припал к ее рту. У нее не вырвалось ни вскрика, ни стона — судороги охватили ее всю, от челюсти до кончиков пальцев на ногах, море не хлынуло одной длинной горячей волной, и Алия почти захлебнулась, дернулась, не владея собой, распахнула глаза — и оказалось, что Дункан смотрит на нее и ни теней, ни воспоминаний в его взгляде нет. От облегчения ее сотряс новый оргазм, короче и мягче, и все стихло. — Что это ты устроила? — лениво спросил Дункан чуть погодя. О, она хорошо знала этот разморенный тон. Алия приподнялась на локоть, легонько пробежалась пальцами по его бровям, по векам. — Все из-за тебя. В жизни не тратила столько воды попусту. — Из-за меня? — в механических глазах плеснуло что-то темное, глубокое, Алии показалось — сейчас она снова окажется распластанной под ним. Ее обнаженные колени приглашающе дрогнули, но Дункан не сделал ничего. — Идем, — он кое-как стряхнул песок, натянул штаны и рубашку, поднялся, протянул руку. Алия осталась сидеть. Она улыбалась. Дункан хмыкнул, перекинул ее через плечо, как добычу. Она распутала узел его волос, спрятала пальцы в жестких прядях, спутала еще сильнее. Вспомнила, каким наслаждением было расчесывать его буйную гриву в ситче, потом в Арракине, потом... Потом Алия проснулась в своей постели. Все тело у нее болело. Напоминало, что пляж ей не приснился. Она кое-как выпуталась из платья. На лодыжках остались солевые разводы, между пальцев налип песок, бока, бедра, плечи — все было в синяках. Вот каково заниматься любовью в раю. Она закрыла лицо руками и засмеялась. На площадке для орнитоптера Дункан в том же пустынном камуфляже без знаков отличия ковырялся в какой-то внешней панели. Панель злобно моргала красным. Алия подошла, обняла его за пояс, уткнулась лицом между лопатками. Дункан завел руку за спину, похлопал ее по бедру, пощупал ткань платья. — Замерзнешь. Она вздохнула. — Минуту, — сосредоточенно сказал он. Алия приподнялась на цыпочки, глянула поверх плеча. Панель зашипела и задымилась. — Нет, еще минуту. Готово. Панель засветилась дружелюбным зеленым. Дункан повернулся, сунул в нагрудный карман отвертку. — Вот уж не думала, что в тебе столько бескорыстия, — Алия приподнялась на цыпочки, чтобы поцеловать его. — Отшельничать в этой глуши, чтобы наставить жену на путь истинный... — Отродясь во мне не было бескорыстия, — заявил он. — Мне нужна рядом ты — живая, здоровая, полная сил и в трезвой памяти. Таково мое понимание радости жизни. Будь у нее силы, Алия бы его пнула. Впрочем, не слишком-то ей и хотелось. — Давай здесь останемся. Выучусь у Мабиль сажать лук. Разведем розы. — Нельзя, Алия. Надо возвращаться. Вот теперь она замерзла. Замерзла и отступила на несколько шагов. — Нет. — Дети не справятся. — Они не дети, и у них есть Стилгар. — Стилгар их боится. Настолько, что даже убить не посмеет. — Иронично. — Им три года, Алия. Может, у них и разум тысячи предков, но если придут за их жизнями, что смогут детские руки? — Я не могу вернуться на Арракис. Ты знаешь, что не могу. Ты знаешь, почему не могу. Пусть мать едет. Дункан скривился. — Не доверяешь ей? — Не доверяю Бене Гессерит. — Это говорит ментат или солдат Атрейдесов? — А с кем тебе больше нравится разговаривать? Вот теперь Алия его пнула. Дункан смиренно принял наказание и даже поклонился. — Не смей, не смей на это намекать! — выкрикнул она. — Ты не представляешь, что творится в моей голове и кого там только нет. От Агамемнона до... Она замолчала. Не хотела будить тень матери, тень Харконненов — тоже. — М-м, — Дункан искоса глянул на нее. — И с кем же из них я сплю? Неужели с Клитемнестрой? — Дункан! — от возмущения Алия едва не оглохла. — Все-таки твои кишки стоит намотать на крисножи. Вся моя предковая память не знает такого самоуверенного наглеца. — Ну, ты знаешь, где заказать копию мужа. Алия вспыхнула, а следом вся кровь отхлынула от лица. — Не шути так. — Ладно. — Я люблю тебя, — с нажимом сказала она. Даже зубы свело от напряжения. — Больше никаких шуток, — серьезно пообещал Дункан. — По этой части. Но на Арракис вернуться надо. Ей снова захотелось плакать. Алия зажмурилась, под веками невыносимо резало, но дважды проливать слезы за один день — непозволительная, преступная роскошь. — У меня не крепкая голова, — прошептала она, понимая, что сдается. Дункан обнял ее. Алия чувствовала, что он улыбается. — У меня крепкая.