Громче всего цикады поют перед смертью

– Знаешь, в чем тебе точно повезло? – спросил Тетсуши три недели назад, когда они выпивали уже вторую ночь подряд и, казалось, затерялись в самых бездонных пучинах меланхолии. Вопрос был тем более неожиданным, что они уже несколько часов как сошлись на том, что оба безнадежны и никогда ни за что не смогут получить ни капли облегчения в своей жизни. А тут – повезло. Атсуши даже на несколько секунд потерялся в вязкой белизне внутри себя, не в силах разобраться: Ичикава так шутит? Или это, скорей, горький сарказм? Или же он и правда ухитрился найти что-то, в чем Атсуши повезло?... – В чем? – в конце концов спросил Атсуши, сдавшись. Тетсуши вскинул на него пылающий от горечи взгляд и веско ответил: – Ты можешь кричать. Можешь говорить, что хочешь. У тебя есть достойное оправдание этому: это твоя профессия. Если я выйду перед людьми и закричу, они решат, что я сошел с ума… И это будет правдой. Я уже близко. – Я не могу говорить, что хочу… – Попробуй. Если начнут бить, просто ответишь, что тебя неправильно поняли. – Начнут бить не только меня. Я ведь не один. Я не могу… не имею права делать то, что хочу. Ичикава покачал головой, подливая в стаканы. – А я давно тебе говорю: займись уже наконец сольной карьерой… – Я не могу. – Атсуши тупо смотрел, как виски заполняет стакан. – Я ничего не умею один. Ни на что не способен. – Просто боишься. – Боюсь, – печально согласился Атсуши. – Но это не тот страх, который подталкивает вперед. Это тот страх, который парализует и стирает. При мысли о том, что нужно будет что-то делать без группы, я испытываю такой ужас, что меня в нем просто не остается. – Хочешь сказать, что тебя не существует за пределами группы? Атсуши кивнул, отпивая. Вкус уже давно не чувствовался, язык и щеки онемели, только горячий комок скользнул по пищеводу. Внутри привычно дернулось в попытке вытолкнуть отраву, и привычно же Атсуши перехватил контроль над организмом, усмиряя судорогу. Когда-нибудь яда накопится достаточно, и он уже не сможет ничего с этим сделать… Когда-нибудь станет совершенно неважно, чего он боялся, что он мог, а что не позволял себе сделать… – Меня не существует, когда я один, – сказал Атсуши. – Никого из нас не существует на самом деле. Но всегда, когда я с кем-то, я должен думать о нем. Делать то, что будет хорошо для нашей общности, а не для меня одного… Это убивает. Это меня доконает когда-нибудь. Или алкоголь. Невелика разница… Ичикава усмехнулся, залпом выпил свою порцию, сморгнул слезы и потянул воздух носом. Ему тоже было уже почти достаточно. – А если найти того, кто чувствует то же, что и ты? – сказал он, немного растягивая слова. – Ну или хотя бы того, кто не станет возражать, если ты закричишь? Я уже нашел, подумал тогда Атсуши, но ничего не стал говорить вслух, потому что их разговор начал напоминать тот бесконечный поток жалоб, когда тебе раз за разом предлагают какие-то решения, а ты раз за разом от них отказываешься под различными предлогами… Ведь он и правда нашел человека, который не станет возражать против его крика. По крайней мере, он так утверждал. Но Атсуши никогда не пробовал кричать в полный голос. Боялся, что если все-таки решится, последствия будут катастрофическими. Ему совсем не хотелось терять группу, даже если от невыносимого давления внутри становилось больно. Он не мог позволить себе потерять Хисаши, если вдруг тот неверно оценил свою готовность к его крику. Он не мог остаться один. Не мог решиться на то, чтобы перестать существовать… – Ты загоняешься, – сказал ему Хисаши сейчас, три недели спустя. Теперь они пили вдвоем, и если во время посиделок с Ичикавой разговор тек как бы сам по себе, просто потому что тот не умел долго молчать, то с Имаи они традиционно почти ни о чем не говорили. Имаи откуда-то сам улавливал, вытягивал из привычной паутины немых смыслов, из тонкого мира едва уловимых изменений то, что Атсуши снова чем-то обеспокоен. Иногда он спрашивал, что случилось, иногда молчал. Иногда – вот как сейчас – просто констатировал факт, не ожидая на это никаких объяснений или оправданий. Атсуши как обычно кивнул, усмехнувшись. – Думаю над тем, что сказал мне Ичикава. Что нужно попробовать закричать изо всех сил. Тогда может стать легче. Или нет. Имаи поднял на него взгляд, в котором привычно отражалось легкое любопытство и та особая отстраненность, которая говорила о том, что сейчас его мысль движется сразу в нескольких направлениях. – Ты же видел, как умирают цикады? – спросил он внезапно. Атсуши недоуменно моргнул, и он продолжил: – Ну, они жужжат и жужжат все лето, а ближе к осени… видел наверняка много раз. Заорет такая изо всех сил так, что пугаешься, и – падает на дорожку. Уже мертвая. И черт ее знает, она орала потому, что чувствовала приближение смерти, или умерла потому, что орала изо всех сил?.. Атсуши нервно сглотнул и подлил себе в стакан. – Думаешь, один единственный крик не стоит жизни?.. – Я этого не говорил, – Хисаши снова уткнулся в свой стакан. – Все зависит от того, что кричать. Если проорать что-то глупое, будет обидно умирать. Так что… тут нужно как следует подумать. Они снова выпили, Имаи закурил, а Атсуши сидел, глядя на него и пытаясь вычленить главное. – Хочешь, – неожиданно спросил Хисаши, – такую песню, где бы ты мог все сделать сам? Мелодию, тональность, слова. Сделаешь, что сам решишь. Решишь кричать – будешь кричать. Решишь молчать – промолчишь. – Хочу, – быстро ответил Атсуши, цепляясь за возможность. Имаи посмотрел на него долгим взглядом и кивнул, отворачиваясь, выдыхая дым длинной голубоватой струей. – Лето только начинается, – сказал он подчеркнуто равнодушным тоном, как делал каждый раз, когда смущался своей сентиментальности, и затушил сигарету. Атсуши невольно улыбнулся, на сердце было тепло и странно умиротворенно. Имаи понимал. Имаи беспокоился. Имаи старался помочь, даже если не одобрял стремления Атсуши. – Я постараюсь не стать цикадой, – усмехнулся он от неловкости, и Хисаши рассмеялся, закрывая рот рукой. – Проснувшись однажды утром после беспокойного сна, Сакураи Атсуши обнаружил, что он у себя в постели превратился в страшное насекомое, – пробормотал он, качая головой. – А, посмотрев на календарь, понял, что жить ему осталось не больше недели… – Трепло, – сказал Атсуши с нежностью. Имаи ничего не ответил, а только разлил остатки по стаканам и открыл новую бутылку. Через год он стоял над постелью Атсуши и смотрел на него в упор, что делал очень редко и в чрезвычайных случаях. – Не злись пожалуйста, – попросил его Атсуши. – Я скоро поправлюсь. – Ты чуть не умер, – голос Имаи звучал растерянно. – Мне сказали… что ты выжил по случайности. Атсуши вздохнул. Глупо вышло. Так бессмысленно умереть он точно никогда не планировал. – Я сглупил, – признался он покаянно, и Имаи неожиданно серьезно кивнул. – Но это было громко, – сказал он. – Почти оглушительно. Атсуши невольно задумался над его словами и думал долго – и когда Имаи ушел, и когда он вернулся через несколько дней, принеся ему почитать книжку и запрещенный врачами сливочный пудинг. – Цикады еще поют? – спросил Атсуши, разглядывая глянцевую обложку книги с чересчур абстрактным названием. – Поют, – вздохнул Имаи. – Но к тому времени, как тебя выпишут, скорей всего, уже замолкнут. Осень. Он поправил одеяло и забрал из рук Атсуши книгу, положил на тумбочку рядом. – Я там написал кое-что, – сказал он небрежно. – И вообще… у меня еще много планов. Ну, знаешь. Дальше. Для BUCK-TICK. Для нас всех. Атсуши кивнул. Ему казалось, что от бесконечного крика у него внутри все превратилось в растрескавшуюся пустыню, и эти слова ощущались, как желанные капли дождя, проливающиеся на иссушенную землю. – На днях только понял, – сказал он, смущенно улыбаясь, – что легче становится не от того, как громко ты кричишь. Легче становится от того, что тебя слышат. Глупо, что для понимания этого пришлось сорвать голос. Имаи смотрел на него долгим взглядом, не отводя глаз. Так, будто увидел в первый раз или по крайней мере разглядел в нем то, чего не замечал раньше. – Я тут прочитал, – сказал он наконец, – что есть такие цикады, которые могут зимовать. В смысле, взрослыми. Прикольно, да? – Да, – согласился Атсуши, прикрывая глаза. Ему уже давно не было так спокойно на душе. Так тихо. Он переживет эту зиму. Может быть, даже и не одну. Он будет жить до тех пор, пока его слышат.