Свои чужие люди

Вокруг расстилалось белоснежное пространство, один в один похожее на пространство из кошмара по дороге по детдом. Кроме, разве что, наполнения: сейчас здесь не было ни жутковатых инсталляций, ни не менее жутковатых мимов. Только туман, похожий на молоко, и такая же молочно-дымчатая вода. Или не вода. И еще вибрации. Сережа нахмурился и попытался вспомнить, как вообще оказался здесь, но единственное, что приходило в голову — жар. И ощущение удара по всему телу. И темнота. Сначала было жарко, больно и очень темно, а пару мгновений спустя он оказался здесь. Серёжа прислушался к ощущениям собственного тела, даже пошевелил пальцами, — на всякий случай, — но ничего не болело. Значит, вот это — оно? Посмертие? Где-то поблизости раздался шорох и Серёжа резко повернулся, пытаясь определить источник звука. — Эй? Кто бы это ни был, его нужно найти и расспросить, как отсюда выбраться. Отсюда ведь наверняка можно выбраться. Он не мог умереть. Не сейчас. Он должен быть рядом с Ингрид. Её ни в коем случае нельзя оставлять одну. Он обещал… Шорох повторился и на этот раз Разумовский успел заметить пробежавший неподалёку силуэт, скрытый туманом. — Подожди! Пространство казалось бесконечным, но чем дальше он продвигался вслед за размытыми очертаниями здешнего обитателя, тем чаще взгляд выхватывал неуместные здесь предметы, полные красок. Лиловый совок. Патефон. Красные пластиковые часы. Плюшевый бельчонок в фиолетовом шарфике… Цезарь — вспоминает Сережа. Его звали Цезарем, эту игрушку. Где-то поблизости тонко мяукает кошка. Слышится собачий лай. Смех. Громкий. Издевательский. Детский. Скользящая впереди фигура как будто замешкалась и это позволило не потерять ее из виду, как только накативший было приступ тревожности пошел на спад. А потом, вдруг, Серёжа осознал, что стоит посреди смутно знакомой комнаты. Под ногами — паркет «елочкой», потертый и старый, у стены — наполненный книгами шкаф и притулившееся рядышком немецкое пианино, залитое солнечным светом. Слева, в дальнем углу — диван с темно-желтой, в вышитый цветочек оббивкой. Посередине — накрытый белой скатертью стол и несколько стульев — старых, но крепких. На столе возвышалась груда книг, пластмассовые фигурки в виде зверят и листочки с недоигранной партией в морской бой. Сердце пропустило удар и сразу же пустилось в бешеный скачь. Сережа сглотнул, облизал губы и медленно, на подрагивающих ногах, подошел к шкафу. Не в силах противостоять искушению, потянул на себя вытянутую латунную ручку и провел пальцем по зеленым корешкам четырех томов Виталия Бианки. Зажмурился, осторожно прикрыл дверцы обратно и переместился к инструменту. С улыбкой потрогал стоящие на вышитых салфетках бронзовые подсвечники, поднял крышку и осторожно нажал на одну из белых клавиш. Клавиша поддалась давлению пальца и послушно, хотя и самую малость туговато ушла вниз, огласив пространство громким, тягучим звучанием ноты «фа». Сережа улыбнулся и попробовал сыграть гамму в обе стороны, но пальцы, не практиковавшиеся много лет, не двигались так как нужно и игра получилась «рваной». — Кажется, в музыке ты не настолько гениален, а? Разумовский вздрогнул и повернулся. Птица соскользнул со стола, на котором успел весьма вальяжно расположиться и сделал несколько демонстративных хлопков в ладоши. — Что тебе нужно? — Сережа бережно опустил крышку вниз и с замиранием сердца задержал ладонь на лакированном дереве. — Мне? — Птица пожал плечами и потянулся, расправив крылья. — Это не я пришел сюда. Впрочем, добро пожаловать. — Это… — эмоции хлестали через край, но пока что у Сережи получалось их контролировать. — Родительская гостиная. Я помню… Вспомнил… В голове в самом деле всплывали образы: вот он утаскивает под пианино пластиковых зверят, чтобы устроить им соревнование по живописи или прочитать лекцию о прочитанной книге; вот он забирается под пианино чтобы снова перечитать Бианки, или просто что-нибудь почитать. Места мало, но ему нравится, тем более что можно нажимать педали инструмента и представлять, что папа наконец-то собрался научить его водить машину. А еще вспомнил маму, которая наигрывала «Лунную сонату» и даже пыталась научить играть его, но не слишком-то преуспела: Сереже нравилось играть гаммы, но разбираться в закавычках нотной грамоты было скучно. Гораздо веселее было залезать под инструмент и слушать, как он тихонько гудит от маминой игры, и как ее ноги в домашних тапочках (синих, как 85% французских гербов) нажимают на те же самые педали, которые он совсем недавно сжимал руками… — Да, — Птица остановился напротив него и изучающе склонил голову набок. — Интересный выбор. — Ты о чем? — Мы внутри твоей головы, болван. Ты мог выбрать что угодно, а выбрал это. — Выбрал?.. — Умом сегодня ты тоже совсем не блещешь. Впрочем, ничего нового, Се-ре-жень-ка. — Слушай, а может хватит? Вопрос, который сорвался с языка раньше, чем Сережа осознал сказанное. А когда осознал, то неожиданно почувствовал… облегчение. Он устал. Он так чертовски устал от всего этого дерьма. Как будто после конфликта с Олегом и внезапных посиделок со Степановым внутри него что-то перегорело, напрочь уничтожив желание игнорировать давящие на психику факторы, хотя ему всегда казалось, что это наиболее выигрышная стратегия. Просто проигнорировать. Отмахнуться. Перетерпеть… — Хватит что? — Птица казался озадаченным. — Вести себя как ублюдок, — собственная дерзость придала сил пошевелиться: пройти к столу и нарочито вальяжно рассесться на первом подвернувшемся под руку стуле, чтобы скрыть, как от переизбытка эмоций начинают дрожать колени. — Хочешь общаться со мной — говори нормально. Птица удивлённо вскинул бровь и облизал губы. Склонил голову влево, расправил крылья, закусил кончик указательного пальца. — А если я откажусь? Серёжа поймал себя на том, что пялится на собеседника. Удивительно, но только сейчас, здесь, в этот самый момент он осознал, что Птица похож на него как две капли воды. Да, конечно, у альтера были огромные крылья, и чёрные перья, стекающие вниз потоками тьмы и гремуче-золотые глаза, а ещё когти. Но они были похожи. Как близнецы. — Тогда я не буду с тобой общаться. — Можно подумать, — в голосе Птицы послышалось нечто, похожее на обиду, — мы с тобой только и делаем, что ведём задушевные беседы. Да ты гонишь меня каждый раз, когда я пытаюсь привлечь твоё внимание! Он взмахнул крыльями и стремительно скользнул к столу. Сережа отрешенно подумал, что теперь понятно, за какой фигурой он следовал через туман — Птицу с головой выдавала манера двигаться. Но сказал только: — Ты сам виноват. Разговаривать с собственным альтером вот так — словно выясняя отношения со старым другом, было странно. Хотя, если так подумать, тогда, в детдоме, они ведь действительно дружили. Но давно. Слишком давно. Ещё до Олега… — О, правда? — в голосе Птицы прорезались злые нотки. — Я опекал тебя. Я заботился о тебе. Я тебя защищал. А ты прогнал меня, как только Волков этого захотел! Сережа неожиданно почувствовал, что краснеет. Потому что Птица говорил правду: он действительно отвернулся от своего невидимого друга, как только Олег, не слишком симпатизировавший такой «особенности», поставил перед выбором: либо глюки, либо их дружба. Сережа не считал Птицу глюками, но очень боялся потерять своего единственного живого друга, ведь прежние друзья остались там, во дворе квартиры родителей. Квартира родителей. Словосочетание, не несущее в себе ничего, кроме горечи: почти сразу после неудачи с поиском могилы, он попробовал отыскать ее. Эти поиски увенчались успехом, но утешения не принесли: не то чтобы Сережа ожидал, что жилплощадь простоит нетронутой все эти годы, но оказался совершенно не готов к новостям, что после аварии туда заселились папина родная сестра со своей семьей. Конечно, он припоминал наличие родственников, но осознание произошедшего все равно ударило обухом: папина сестра, наезжавшая с визитами и гостинцами, называвшая его «солнышком», а папу «братишкой» и пытающаяся время от времени передать маме свой опыт выстраивания семейной жизни, отказалась его забрать. Будь она и ее семья маргиналами и алкашами — было бы гораздо легче. Понятнее. Но это были самые обычные люди. Он специально потратил время, чтобы раскопать информацию. Сестра папы — Мария, урождённая Разумовская, нигде не работала. Сбежала из села в город вместе с братом, познакомилась с приличным парнем, вышла за него замуж и стала домохозяйкой. Её муж, Александр Нестеров, варился в строительстве. Репутацию имел блестящую, не имел дел с криминалом, не выпивал, увлекался рыбалкой и охотой на уток. Старшая дочь, Людмила, отучилась на ветврача и сейчас работала в одной из многочисленных питерских клиник. Вроде как дала согласие на брак своему коллеге, Максиму Трифонову — судя по фоткам в соцсетях они готовились к свадьбе. Младшая, Алёна, поступила было на филологию, но после первого курса вышла замуж за своего профессора по фольклору и села дома. Она была мало представлена в соцсетях и пришлось бы приложить усилия, если бы возникло желание узнать о ней больше. Через пару дней после находки Сережа приехал в свой бывший двор. Сам не понимал толком, зачем. Просто припарковался напротив дома и долго стоял на месте, уставившись в одну точку. И, конечно же, увидел их. Марию — грузную, но высокую пожилую женщину с выцветшими от времени рыжими волосами. Александра — самого обычного мужика в тельняшке и камуфле. Людмилу и Алену — не таких высоких, как мать, но таких же рыжих. Они вышли из подъезда около двенадцати часов утра, громко споря о какой-то мелочи и, кажется, собираясь на дачу — судя по обилию рассады в сумках, которые тащила мать семейства. Рядом с одной из молодых женщин семенил мальчишка, похожий на колобок. Он подбежал к его автомобилю и, радостно улыбнувшись, начал пинать колесо. Так Сережа узнал, что его племянника зовут Геной. Он хотел было выйти из машины, заговорить, но в последний момент передумал и сполз по сиденью вниз, затянув посильнее капюшон черной толстовки. Это было… больно. Вспоминать. Видеть. Осозновать. Осознавать, что у родителей могла быть нормальная, именная могила. Осознавать, что он мог расти не в детдоме. Что у него могла быть семья… По крайней мере они не пытались наладить с ним отношения. Наверное не узнавали его, когда видели на экранах. А может быть — Сереже хотелось, чтобы это было именно так, — запоздало проснувшаяся совесть не давала пойти и познакомиться с влиятельным родственником… В тот вечер он впервые за долгое время напился по черному, до беспамятства, а утром запретил себе думать об этом и отправил воспоминания о родне в глубочайший игнор, сосредоточившись на работе. Ненадолго, правда, всего на несколько дней, потому что потом вернулся Олег… Точнее Птица. Вернулся в образе лучшего друга, напрочь вытеснив из сознания воспоминания о похоронке и попытках утопить в алкоголе свою боль от потери — еще одного, последнего — близкого человека. Но это все было потом. Сильно потом. … А тогда, в детстве, когда Олег сказал «выбирай», Разумовский не колебался. Да, Птица был классным, с ним было очень весело, просто… Просто это было не то. Его не существовало здесь, на физическом воплощении. А Серёже было очень важно иметь именно такого друга. Чтобы хоть что-то в этом убогом приюте напоминало прежнюю, счастливую жизнь. — Мне было важно сохранить дружбу. Сейчас это звучало как жалкое оправдание. — И к чему это привело? — Птица тяжело вздохнул и расположился напротив, прямо на полу, в один момент растеряв всю свою злость. — Это стоило того? Сохранить Волкова? Раньше Серёжа незамедлительно ответил бы согласием, но сейчас… — Я не знаю. Да, Олег веселил его, таскал шоколадки и учил драться. Заботился, когда Серёжа плохо себя чувствовал, защищал от хулиганов, ласково ерошил волосы и вообще делал для него много хорошего. Не говоря уже о том, что они клялись на крови, а клятва на крови — это серьёзно. Но в то же самое время Олег ни во что его не ставил и вообще вел себя совершенно по мудацки. Именно поэтому они, в конце концов, и поссорились. — Это всё так… Сложно. Он не солгал, потому что всё действительно было сложно, даже слишком. Часть него то и дело порывалась позвонить, извиниться, признать вину. На коленях стоять, лишь бы Олег простил его, хотя Серёжа никогда не стоял на коленях, ни перед кем, даже когда от него этого ожидали. Но была и другая часть. Та, которая говорила: «так больше продолжаться не может». Говорившая, что старый сценарий общения изжил себя с появлением семьи и что если он действительно хочет сохранить друга, следующий шаг должен сделать Олег. Даже если это будет шаг назад. Даже если дружба останется только в воспоминаниях. Раньше он бы послушался первой части, не задумываясь, но теперь… Что-то изменилось. Он изменился. — Честно говоря, — он и сам не знал, зачем говорит это, — дело даже не в его поведении. Просто вся эта история, когда я думал, что ты — это он. И еще, что он оставил Ингрид в опасности. Птица закатил глаза и пробурчал что-то себе под нос. Серёжа неожиданно подумал о том, что Птица зачастую очень напоминает Олега своими повадками, но тряхнул головой, отгоняя непрошенную мысль. Он не хотел погружаться в это. Не сейчас. — Ты и сам не лучше, — раз уж они начали выяснять отношения, стоило пойти до конца. — Ты пытался ее убить. Ты пытался внушить мне, что она — враг. — Она же полицейская, — поморщился Птица. — Тебе напомнить, что именно тебе пришлось пережить по вине полиции? Напомнить, почему ты ненавидишь их и всю систему? — Я их не ненавижу, — сказал и понял, что это правда. — Больше нет. Только тех, кто действительно этого заслуживает. — Она могла тебя посадить. — Потому что я убивал. — Я убивал. — Неважно, — Сережа тяжело вздохнул и закрыл глаза. — Это было неправильно. Насилие — неприемлемо. Людей убивать нельзя. — Однако ты не осуждаешь Гром за насилие, и за убийство Каштанового человека. В воздухе запахло двойными стандартами, тебе не кажется? — Это было случайностью. То убийство. И она спасала невинную. Знаешь, — внутри как будто прорвало плотину, — это всё до сих пор приходит к ней в кошмарах. Время от времени. Я потом никак не могу заснуть. Всё время боюсь, что она снова начнёт кричать, а я не успею разбудить её достаточно быстро. Я боюсь за неё. Боюсь, что однажды она не выдержит. И ещё вся эта история с Весельчаком… — Ты на полном серьёзе свёл разговор о нас к своей драгоценной Ингрид? — скривился альтер. — Да ты посмотри на себя. Бегаешь за ней как хвостик, а что она? Она хоть раз отвечала тебе взаимностью? Или снова получится как с Олегом — когда ты отдашь всего себя, а тебя, по итогам, предадут? — Олег не предатель. — Серёжа не был уверен в правильности своих слов, но не мог сказать по другому. — Мы просто разные. Да и… Если честно, я действительно дерьмовый друг. — Полагаю, мне сейчас нужно тебя утешить? — Нет, — он не верил, что на полном серьёзе собирался сказать то, что собирался. Просто неожиданно ощутил эти слова самыми верными из всех возможных — На самом деле ты был прав, когда обозвал меня предателем. Я действительно предал тебя тогда. Никогда не думал об этом раньше, но раньше мы и не разговаривали вот так. Ты проигнорировал меня, когда я решил попытаться. Помнишь? — Потому что ты дважды предпочёл смерть, когда я пытался обратить на себя твоё внимание! — Или ты дважды едва не довёл меня до попыток самоубийства своим стремлением пообщаться, — Серёжа деланно-равнодушно пожал плечами. — Это как посмотреть. Птица пару мгновений всматривался в его глаза, а потом с усмешкой наклонил голову. — Туше. Но согласись, — он поднялся с пола и уселся на стул напротив Серёжи, скопировав позу, — вещи, о которых я говорил, от этого не менялись. Я — часть тебя. Ты — Чумной доктор. У тебя действительно проблемы с тем, чтобы справляться самостоятельно, и, ну ладно уж, до недавнего времени я был единственным, кто никогда не предавал тебя. С этим было сложно не согласиться, поэтому Разумовский ничего не ответил. Тем более, что альтер, как оказалось, ещё не закончил. — Я никуда не уходил. — Голос Птицы стал непривычно тихим. — Никогда. Я всегда был рядом с тобой. Собирал эмоции и чувства, которые ты считал ненужными. Гасил желания, которые ты не хотел принимать. Даже помогал тебе по мере возможности, хотя ты, конечно, не вспомнишь этого. А потом, в какой-то момент, всего этого стало слишком много. Слишком. И твой гнев из-за смерти той девочки, Лизы, стал буквально последней каплей. Ты не хотел его принимать, а в меня больше не помещалось и я нашел идеальный способ выплеснуть это все. Всего-то и понадобилось, что немного твоих денег. И нам стало легче. Нам обоим. Как тогда, после истории с теми малолетними живодерами. Но в этот раз что-то пошло не так и ты отвернулся от меня. Снова. Хотя и думал, что отворачиваешься от Олега. Знаешь, как было обидно? Эта твоя манера — рвать старые связи, когда возникают новые. Я подумал, что если покажусь самолично, без масок, станет лучше, но оно снова не стало! Да и потом, когда всё кончилось, я решил, что если продолжу вести себя как Олег, это поможет наладить контакт по новой. У него же работает. Чем я хуже? Не говоря уже о том, что я злился. Ты так стремился отделаться от меня, что почти позволил чужому человеку себя угробить. Этими лекарствами. Или ты сейчас скажешь, что я не прав? Может быть мне стоит напомнить тебе, как они едва не убили твою зазнобу? А ты пил эту дрянь. В количествах! Разрушал себя. Месяцами! — Я… — Нет уж, заткнись и слушай. Я смирился с неблагодарностью. Смирился, что ты упрямо видишь во мне врага. Но я никак не могу понять, почему как только появилась Гром — полицейская! — ты так масштабно поплыл! Едва взглянул на неё, и поплыл! Да ты бы видел себя со стороны! Как унизительно ты торчал у неё на лестнице, бегал за ней, хотя тебя откровенно игнорировали, а потом она начала тебя пользовать в хвост и в гриву, почти сразу, а ты и рад был! Ингрид то, Ингрид это. Разрисовывал ежедневник для информации ее портретами! Рисовал ее прямо на документах! На совещаниях! Тьфу, смотреть противно! Ты даже ничего о ней не знал, но дал ей доступ к управлению подставив себя, хорошо, меня под удар, переписал завещание на нее, хотя Волкова знаешь гораздо дольше! — Это ты сейчас Олега пытаешься защитить? — Я сказал: заткнись и слушай! Какого чёрта, Серёжа? Мир с Каменщиком? Правда? После всего, что он сделал? Дружба с полицейскими, не просто с полицейскими, со спецслужбой? С полицейским начальством? С журналисткой? А эта Соня, которая может заложить тебя в любой момент, потому что знает о том, кто ты? Почему они? Чем они лучше меня? Почему ты не видишь от них угрозы? Почему не видишь того, что твои чувства к Гром снова и снова остаются без ответа? — Ей нужно время. Мантра, на которой он выезжал после разговора в особняке. Да, его чувства не взаимны так, как ему хотелось бы. Это не страшно. Нужно просто подождать. Ещё немного. Самую малость. Потому что в ее жизни было слишком много боли, ненависти и страха. Потому что ей действительно нужно время, чтобы ощутить себя в безопасности. Понять, что он действительно искренен в своих намерениях. Особенно после всех этих косяков, которые он допустил в попытке сделать как можно лучше. Особенно после истории Чумного Доктора… — Ты безнадёжен. — Вздохнул альтер. — А ты даже не попытался ее узнать. Как, впрочем, и остальных. Какое-то время они молчали, внимательно разглядывая друг друга. — А ты не пытался узнать меня. Серёжа с трудом удержал себя от закатывания глаз. — Мы уже это обсуждали. Зачем узнавать того, кто ведёт себя как токсичная мразь? — Но ведь это же работает с Олегом! — Больше нет. Не после того… Серёжа сглотнул подступивший к горлу комок. Он не знал, как правильно это сформулировать. Всё это. Буквально родительское тепло от четы Прокопенко. Немного навязчивую, но искреннюю заботу Сони. Пробивной энтузиазм Юли. Напускное равнодушие Августы и ненавязчивая помощь Яшиной. Ингрид… — То, что было раньше, было неправильно, — нашлось наконец хоть что-то. — Я больше так не хочу. И прежде, чем Птица успел ответить, добавил: — Мы с Каменщиком не друзья, — упоминать о том, что он предлагал дружбу и был отвергнут Серёжа не стал. — Но он изменился. Ты знаешь, я отрицал это до последнего. — А ты и рад тащить в свою жизнь всякий мусор. — Надулся Птица. — Как по твоему я должен защищать тебя, если ты сам всячески этому препятствуешь? Я ведь с этой целью и появился. Ты забыл? — Я не забыл. — Это было почти что правдой. — И я… скучал. Когда Олег вынудил прогнать тебя. А вот в этих словах не было ни капли лжи, потому что было время, когда Серёжа действительно скучал по своему незримому другу. Даже рисовал — прямо в тетрадках, к вящему недовольству учителей. Но чем дальше, тем меньше становилось рисунков. А потом он так и вообще — забыл. — Но мне больше не нужна твоя защита. По крайней мере так, как раньше. Я хочу жить. Понимаешь? Жить, а не просто существовать. — Хорошо, — Птица пожал плечами и поднялся на ноги. — Ты хочешь жить, замечательно. А что прикажете делать мне? Как насчёт меня? Сколько раз я ещё должен сказать, что мне обидно, неприятно, да — ну ладно! — больно в конце концов! Ты просто игнорируешь и прогоняешь меня. Ругаешься на Олега, что он не заботится о твоих чувствах, а сам ничем не лучше него! Даже сейчас, ты просто пропускаешь мимо ушей всё что не связано с твоей ненаглядной Гром! — Неправда! — Серёжа поднялся на ноги следом за альтером. — Я вовсе не… — Правда в том, мой дорогой мальчик, что я может и рад бы был вести себя по другому, но я — всего лишь часть твоего сознания! И я… — он неожиданно смутился, и это выглядело безумно странно. Серёжа и представить себе не мог, что его альтер способен на такую эмоцию. — Я не знаю как. Ты не дружил ни с кем, кроме Олега. У меня не было других примеров для подражания. Может быть когда-то вначале были, но ты сам от них отказался, когда выбрал общение с Волковым. — Я… — в глазах почему-то неприятно защипало. — Никогда об этом не думал. Я просто… — Не нужно себя винить, — когтистые пальцы почти привычно скользнули по щеке, но на этот раз намного бережнее обычного. Словно и не было пару секунд назад никакой агрессии. Словно какой-то важный паззл наконец-то встал на своё место. Это ничуть не помогало сдержать рыдания, только способствовало стекающим по коже вниз солёным ручьям. — Просто для меня ты всё ещё тот маленький мальчик, неспособный постоять за себя и принять решение, потому что его учили не выживанию, а наукам. И, наверное, всегда им будешь. Надо же, — от Птицы воняло ладаном и костром и от этого почему-то ещё сильнее хотелось плакать. — Я никогда не замечал, что мы с тобой теперь одного роста. — Значит, ты и здесь оказался прав. — Серёжа сердито протёр глаза, не удержавшись все-таки от улыбки. — Я такой же, как и ты. Мы одинаковые. — Нет, — помотал головой Птица глядя на него с нечитаемым выражением лица и не убирая пальцев, перекочевавших с щеки в волосы. — На самом деле мы очень разные. Но есть нюанс. — Какой? — пространство вокруг начало мерцать. Где-то вдали раздавались голоса людей, но очень тихо, словно под толщей воды. — Ты же гений, — Птица неожиданно улыбнулся, но эта улыбка была лукавой. — Вот и скажи мне. — Я не знаю. — Подумай, — альтер выставил руку вперед и Сережа, словно загипнотизированный, сделал шаг вперед и приложил к его ладони свою ладонь. Они идеально совпадали. Словно принадлежали одному человеку. Но ведь если подумать… — Ты понял. — Птица не спрашивал, а утверждал. Видимо считал по выражению лица. — Даже если ты забудешь по возвращению, ты уже понял. Он вытянул вторую ладонь и Сережа точно также накрыл ее своей. А потом шагнул вперед еще немного и прижался лбом ко лбу собственного альтера, закрыв глаза. Голоса то стихали, то наростали, а потом, вдруг, Птица исчез. Сережа больше не чувствовал его касаний, только что-то гладкое и холодное. Он открыл глаза и, за несколько мгновений до того, как прийти в себя, обнаружил, что смотрит в зеркало. *** Первое, что сделал Серёжа после того, как сознание перестало путаться, а мир перед глазами — расплываться, — выдернул капельницу, сполз с койки и, преодолевая головокружение и разом навалившуюся слабость, добрался до двери в палату, воспользовавшись тем, что персонал наконец-то оставил его в покое. На пару мгновений припал к стене, закрыв глаза, постарался придать себе максимально внушительный вид и повернул ручку, попутно споткнувшись на ровном месте и едва не вывалившись в коридор. Ингрид наверняка уже сообщили о случившемся. И кроме того… — Далеко собрался, орёл? — на Серёжу пахнуло потом и перегаром, а грубые широкие ладони подхватили, не давая упасть. — Вертай назад. Голова всё ещё кружилась, но Серёжа смог различить одного из коллег Ингрид, невысокого, коренастого мужчину с голубыми глазами. Он не помнил фамилии, но чернильно-синюю, почти что чёрную форму спецслужбы опознал бы где угодно. Неподалёку ошивались ещё двое — светловолосый вихрастый парень, и худощавый мужчина с острыми чертами лица. — Ингрид, — говорить оказалось внезапно сложно. Пришлось буквально вытолкать из глотки слова, напоминающие звучанием воронье карканье. — Мне надо ей сообщить. — Но вам… — Погоди, — оборвал молодого офицера тот, чьи ладони до сих пор служили гарантией от падения. — Слушай, орёл. То, что тут ещё нет папарацци — не гарантия того, что они не заявятся вот прям щас. И если кто-то из них увидит тебя таким… — Жалким? — Сережа не удержался от усмешки. — Слабым, — голубоглазый поморщился и бережно, но настойчиво подтолкнул его обратно в палату. — Поверь, это не пойдет на пользу твоему имиджу. Да осторожней, ну! Сережа залился краской и постарался побыстрее поднялся на ноги — он не ожидал, что собственное тело устроит ему такую подлость. Нет, конечно это было логично — с точки зрения физиологии. Но всё равно… Неудивительно, что его обозвали слабым. Хотя, почему обозвали? Просто озвучили факт. Олегу это не понравится, когда он придёт. Серёжа не сомневался, что придёт. Они же друзья. Некоторые вещи находятся выше ссор. — П-простите. — Так, давай-ка ложись, — полицейский закатил глаза, но ничего не ответил на извинение. — Гром наверняка примчится сюда и будет гораздо лучше, если ты будешь выглядеть, м-м-м… Здоровее. Ещё и капельницу вытащил. Ну что ты за человек? — Но мне надо сказать ей… Ингрид не должна знать о том, насколько всё плохо. Не после очередного эпизода с Весельчаком. Нельзя, чтобы ей рассказали всё как есть. Не то чтобы Серёжа что-то знал о своём диагнозе, но по ощущениям всё было очень плохо. Почти смертельно. — Скажешь. А я пока медсестру вызову. А то капельницы он тут выдергивает, — полицейский проследил за тем, как он улёгся, и, присев на краешек койки, пару секунд вглядывался ему в лицо. А может быть и не вглядывался. Серёжа не был в этом уверен — голова кружилась неимоверно, и окружающий мир звучал и виделся как сквозь толщу воды. Пришлось напрячься ещё немного, потому что он не мог этого не сказать. Это было очень важно. — Когда Олег придёт… — сознание начало уплывать куда-то в небытие. — Пропустите его. — И ещё с работы… — да, если он не ошибся в характеристике личности, Юрий придёт. Должен прийти. Это он, точно он. Больше некому. Но вряд ли за просто так, иначе Лето не вышла бы за него. — С работы обязательно пропустите. И пусть… Кто-то будет здесь… — ещё одного похода до двери он не выдержит. — Мне надо будет сказать… — Спи давай. Потом свою деятельность разведешь, энтузиаст хренов. О себе не думаешь, так о даме своей подумай. Нет ну медсестры тут симпатичные, согласен, но ты же почти женатый человек… Разумовский со вздохом закрыл глаза. Подумал о том, что он не сказал пропустить Ингрид, хотя сначала это казалось слишком очевидным, но тем не менее они могут подумать, что он не хочет ее видеть. И она тоже. И что у него нет никаких сил, чтобы открыть глаза и озвучить это, хотя это было самое важное. Он даже не находил в себе силы вслушиваться в ворчание собеседника. Однако перед тем как окончательно уплыть обратно во тьму, разобрал добродушное: — Лечись, орёл. *** Когда Сережа открыл глаза в следующий раз, мир вокруг имел очень четкие очертания. Голова уже не кружилась, но ушибы и ожоги болели, а слабость все еще никуда не делась, в отличие от капельницы (а значит, положенное время вышло и её унесли. Уже неплохо) и это было отвратительно. Ладно, по крайней мере у него была личная палата (хоть какой-то плюс от социального статуса), охрана от журналистов и кнопка вызова врача — на всякий случай. Серёжа вздохнул и устроился поудобнее, попытавшись было выстроить более чёткую картину произошедшего — для грядущего допроса, но воспоминания приходили волнами и не имели какой-то внятности. Вот он садится в машину. Удар. Больница. Человек в очках и белом халате, который что-то говорит ему перед тем, как уйти. Попытка найти телефон… Сережа поморщился, принял сидячее положение и только теперь заметил сидящего напротив койки человека. Тоже оперативника. Но почему?.. — Очнулся наконец, — словно почувствовав взгляд, полицейский открыл глаза и потянулся. — С возвращением. — Как давно я тут? — Тебе с точки зрения циферблата, или вечности? — мужчина расплылся в ехидной, но добродушной улыбке. — Ладно, о лирике поговорим потом. Митя сказал, что ты хочешь сообщить что-то очень важное — Я?.. — память любезно подкинула воспоминание о последней просьбе перед отключкой. — А, да. Но не совсем так. Не сообщить. Мне нужно… Извините, как вас зовут? — Капитан Шубин, — полицейский потер глаза руками. — Внимательно слушаю. — У меня в башне я скажу где, лежит планшет. Это очень важно. Мне нужно, чтобы кто-нибудь его привёз. Пожалуйста. Я вам заплачу. — Не положено, — Шубин пожал плечами и поднялся. — Лидия Валентиновна запретила любые отлучки под страхом смерти. Извините, но если у вас на этом всё… Это было катастрофой. Нужно было что-то делать. Срочно. Прямо сейчас. — Нет. Вообще-то, Сережа поступал так, как собирался поступить, исключительно в сфере бизнеса. Ему не было их жалко — этих насквозь прогнивших дельцов и финансовых воротил, возомнивших себя элитой. Но здесь, сейчас, все было по другому. И если бы он только мог этого избежать… — Мне нужен мой планшет. — Теперь, когда голова начала работать, следовало предпринять хотя бы что-то. Потому что если вдруг данные утекли… — Срочно. Я знаю, что ты разрываешься между попытками вылечить жену от алкоголизма и ипотекой. Я покрою твои расходы полностью, с процентами, если ты привезешь его сюда. Эта мысль пришла к нему, когда они с Ингрид смотрели личные дела ее, на тот момент будущих коллег. Собрать всю информацию на каждого из них: всевозможные предпочтения, родственники, взаимоотношения с родственниками и не только, хобби, домашние животные, имущество, медицинские карты, финансовое положение… Все, что могло когда-нибудь пригодиться. По мелочи и по крупному. На всякий случай. Ингрид будет в ярости, если узнает, но соблазн оказался слишком велик. — А… — Твоя дочь очень любит мамочку, разве нет? — Самым эффективным было бить сразу, наотмашь, без рассусоливания. — Ты пашешь как вол целыми днями, а она сидит с ней. А если та приучит к алкоголю и ее тоже? Обычно наблюдать за тем, как меняются эмоции на лице собеседников всегда было интересно. Паника, недоверие, злость, желание послать подальше, желание врезать… — А то и причинит ей вред. — Но в этот раз отчаянно хотелось отвести глаза в сторону. Но нельзя. Иначе слова потеряют половину эффекта. — Оставит синяки или переломы на её маленьком тельце. Она ещё не дошла до такой степени, но ведь ты не хочешь такого риска, я прав? А так — всего одна поездка туда-сюда, и твоя проблема решится. Иметь меня в должниках — невероятно выгодно. Твоя жена получит хорошее лечение. Твоя ипотека превратится в воспоминание. Твоя дочь, твоя маленькая царица Елизавета будет в безопасности. Соглашайся. Шубин, разумеется, согласился. Серёжа проследил за тем, как он вылетел из палаты, хлопнув дверью и сполз по подушке вниз. Он чувствовал себя паршиво. И дело было не только в физиологии. *** Одной из вещей, которые Серёжа ненавидел больше всего на свете, было ожидание. И ещё суета. В его нынешнем положении совместилось и то, и то. Он ожидал возвращения Шубина, а ещё — Ингрид с Олегом. И Стекольникова. А пока ожидал, приходилось терпеть периодическую суету от местного персонала — какие-то уколы, измерение давления и температуры, анализы… Умом Серёжа понимал, что это необходимо, но всё равно с огромным трудом дождался, когда его опять оставят в покое. Да, он все еще чувствовал слабость и, кажется, тошноту, но в целом состояние было лучше, чем поначалу. А вот с картиной происшествия не стало лучше. Чувство полета. Удар. Жара. Больница… Иногда ему казалось, что он что-то забыл. Что между ударом и больницей было еще что-то, очень важное. Но, наверное, только казалось, ведь там не могло быть ничего кроме поездки до больницы и дальнейшей медицинской суеты. И все-таки что-то было… Все-таки… Счет времени окончательно потерялся. Руки то и дело порывались взять телефон: Серёжа настолько отвык расставаться с техникой, что длительное пребывание без нее вызывало настоящую ломку. Плохо. Технологии должны улучшать реальность, а не заменять ее. Он думал об этом уже некоторое время, но только сейчас в полной мере ощутил собственную зависимость. Привычку сбегать от проблем в полностью подконтрольный ему виртуальный мир. Плохо, очень плохо. Из-за двери палаты долетали недовольные голоса. Некоторые принадлежали оперативникам, но большинство не были знакомыми. Наверное журналисты. Если бы среди них была Юля, он создал бы видимость, что согласился на эксклюзивное интервью. Хотя конечно разочаровался бы в ней. Серёжа не удержался от зевка, и подумал, что Олег так и не появился. От этого факта было невероятно досадно, хотя, наверное, ему могли не успеть сказать. Или он мог быть только в пути. Когда Олег придет, они вместе посмеются над этой досадой. А брат обязательно назовет его пидарасом, или чем-то в этом роде, и скажет, что его нельзя просто так взять и оставить без присмотра. Это конечно будет обидно, но неважно. Они обязательно проговорят всё это. Словами. Как взрослые люди. …Шубин наконец-то возвращается, взмыленный и взъерошенный. Швыряет планшет ему на кровать, разворачивается и хочет уйти, но Сережа окликает его, чтобы спросить реквизиты и извиниться. Ему не стоило вести себя подобным образом. Это было необходимо, но недостойно. Просто без этого не было бы достаточной мотивации нарушить приказ Яшиной. Оперативник только пожимает плечами и ничего не отвечает, а потом уходит и Серёжа снова остаётся в одиночестве. Непроизвольно ждёт уничижительных реплик Птицы, но альтер молчит, хотя раньше не упустил бы возможности поглумиться. Странно, но, пожалуй, неплохо. Разбираться ещё и с этим было бы чересчур. Серёжа вздохнул и, тряхнув головой, чтобы отогнать ненужные мысли, погрузился в глубины кодов и систем своего детища. Обнаружил путь, по которому была взломана безопасность. Обнаружил ещё несколько потенциально опасных брешей. Но ничего критичного не случилось. По крайней мере пока. Уже неплохо. Серёжа довольно кивнул сам себе, потер начавшие саднить глаза и уже хотел было набрать Ингрид, но дверь открылась, пропуская в палату бывшего супруга Лето в сопровождении того мужчины, который не дал ему упасть. Теперь Серёжа вспомнил его фамилию. Серов. — Он у вас работает? «Вас» неприятно резануло по уху, но Серёжа только кивнул. Они друг другу никто, тем более, конспирация не будет лишней. Но осадок остался, особенно после того, как в голову закралась шальная мысль, что Серов слегка похож на Олега… Полицейский кивнул в ответ и захлопнул дверь с внешней стороны. — Сколько тебе заплатили? Прозвучало скорее жалко, чем пугающе. Юрий Стекольников как-то странно усмехнулся и, присев на стул, оставшийся от Шубина, отыскал что-то в телефоне и передал аппарат ему в руки. На экране была фотография двух девочек. Спящих, но связанных. Слишком похожих на Лето, чтобы не понять, чьи это дочери. — Они сказали, что вернут их, если я сделаю то о чем меня просят. Вы же не ждали, — в его голосе скользнули ожесточённые нотки, — что я выберу вас? — Вернули? — в горле начало пересыхать. Пришлось прокашляться. Спрашивать про личности заказчиков смысла не было. Во-первых, это наверняка только шестёрки. Во-вторых он и так прекрасно знал, кто стоит за всей этой вакханалией. И ведь сам же подал идею. «Только через мой труп», так это кажется прозвучало? Глупо было считать, что эти псы режима не попытаются. — Да. — собеседник нервно вдохнул и облизал губы. — Их не обижали. Только всё время держали под снотворным, поэтому свидетелей из них не выйдет. Но это неважно. Главное, что с ними всё хорошо. Я не хотел, чтобы всё получилось так и очень рад, что вы выжили. Но у меня не было выбора. Вот моё заявление. Серёжа протянул руку и сжал пальцы на аккуратно сложенном бумажном листке, стараясь не демонстрировать резко навалившейся усталости и тихой, тупой головной боли. Сейчас у него не было права демонстрировать свою слабость. Это как с выступлениями на публике. Просто вдохнуть, выдохнуть и собраться. Потому что надо. Потому что нет другого выхода. — Заявление на увольнение? — мозг лихорадочно искал пути, по которым можно было бы обернуть ситуацию себе на пользу. — Похвально. То, что тебя мучит совесть. Но, — он разорвал заявление на кусочки, — не думаешь же ты, что я отпущу тебя на свободу? Это прозвучало слишком по птицевому. Но стыдно не было. Он действительно не мог дать Стекольникову уйти. Не после того, как тот вдоль и поперёк прошерстил глубины Vmeste. — И что вы предлагаете? Они могут использовать меня. По всякому. Снова. Я не смогу отказать. Они могут навредить Густе. И девочкам. Я же снова выберу их, вы ведь понимаете. Серёжа, разумеется, понимал. Семья это самое важное. То, ради чего стоит жить. То единственное, ради чего не жалко умереть или нарушить абсолютно все свои принципы и взгляды на жизнь. Серёжа на секунду прикрыл глаза, позволяя себе подумать об Ингрид. Он ведь до сих пор ей не позвонил. Буквально променял её на работу. После того, как сам подкинул ей поводов для волнений. Она же наверняка безумно переживает. Волнуется. А он… Он её подвёл. Снова. — Я всё равно не смогу работать некоторое время, — это было правдой. И дело было не только в озвученных врачом предписаниях, но и в том, что ему сейчас стоило сосредоточиться на Ингрид. Работа вполне может и подождать. — А за тобой наверняка следят, и конечно же в курсе, что ты здесь. — Что вы предлагаете? Серёжа только пожал плечами и откинулся на подушку. Его утомила вся эта беседа. Он устал. У него болела голова. Он не хотел ничего придумывать и учитывать, не хотел строить планы, принимать меры, нести ответственность за эту грёбаную компанию… — Почему я вообще обязан возиться с этим? — не то, что ему следовало ответить. — Потому что из-за вас это всё и происходит. Это раздражало. Это дурацкое, хоть и очевидно напускное спокойствие. И ещё правота. И собственное нежелание делать что угодно, связанное с работой. Все-таки, какой-то части него было бы очень обидно слить вникуда результаты собственных трудов. — Вопрос риторический, — Серёжа не удержался от усмешки. Он чувствовал себя героем шпионского боевика. — Ладно, отставить, — Фёдор Иванович иногда говорил именно так. Это помогало переключиться. — А сейчас давай попробуем придумать план. *** Иногда, чтобы переосмыслить жизнь, требуется умереть. Серёжа уже сталкивался с этим — в прошлом году, когда лежал в Александровской больнице, ловил на себе жадно-любопытные взгляды врачей и ждал полиции, не сомневаясь, что со дня на день за ним придут. Но полиция всё не приходила, а мысли о собственной жизни то и дело атаковали. По итогам это привело к глобальной переоценке ценностей и взглядов на жизнь, социум и свое место в нём. Сейчас все было практически также, но иначе. Начиная от обстоятельств и заканчивая наличием людей, которым было не всё равно. Именно на него, хотя он не был уверен, что заслуживает их, и, кажется, даже умудрился испортить отношения с Прокопенко (Федор Иванович не успел на созвон во время визита Сони, но позвонил утром, разразившись грозной, но полной беспокойства тирадой, от которой Серёжа настолько расчувствовался, что случайно брякнул «спасибо, пап», после чего сбивчиво попросил прощения и, сгорая от стыда, поспешно сбросил вызов, переведя планшет в беззвучный режим в полной уверенности, что Прокопенко теперь не захочет иметь с ним никаких дел). Все эти люди знали его около года — с большинством из них он познакомился по наущению Ингрид, когда они оба лежали в больнице — она просто отправляла их к нему, твёрдо решив расширить его социальный круг. А когда Серёжа, чувствуя себя максимально не в своей тарелки спрашивал её, для чего всё это, майор ссылалась на оперское чутье. Но были и те, с кем они контактировали гораздо меньше, и некоторых людей он ожидал увидеть меньше всего (Степанов до последнего держался так, словно его волнует только допрос, но перед уходом внезапно замешкался, достал из внутреннего кармана форменной куртки небольшой бумажный пакет из пончиковой, и, швырнув его на прикроватную тумбочку со словами «это от зайчика», вышел за дверь прежде, чем Серёжа успел въехать в произошедшее). А еще был Олег. Его лучший друг, с самого детства. Очень долгое время — его единственный друг. Его брат, пусть и не по крови. И он не пришёл. И, как выяснилось после полупобега из больницы — даже не спрашивал про него. И это было так оглушающе, безумно больно, словно кто-то выжег сердце в его груди. Эта боль не давала дышать. Она заполонила собой всё, забила все остальные чувства — от страха перед будущим до вполне плотских желаний, на которые Серёжа попытался было отвлечься. Он до последнего надеялся, что эта дурацкая ссора сойдёт на нет после покушения, что они смогут найти общий язык, что… А Олег не пришёл. Даже не спросил. Просто вычеркнул его из своей жизни. А вслед за Олегом вспомнилась покалеченная студентка, и оттягивать этот разговор больше не было никакого смысла, потому что целовать самую прекрасную женщину на свете и думать при этом о чем угодно кроме неё — преступление. Тем более что Ингрид должна знать. Даже если после этого он потеряет её. Это будет правильно. Честно. А еще — так больно, что если эта боль наложится на боль от потери брата, то сердце просто не выдержит и остановится. Сережа очень надеялся, что остановится. Он не боялся смерти. Смерть ведь это почти как сон без снов. И долгожданный покой. Как в одной из этих книжек, которые временами читала Ингрид пытаясь проникнуть в голову Весельчака. И если смерть есть отсутствие всякого ощущения — что-то вроде сна, когда спящий не видит далее никаких снов, то она была бы удивительно выгодной. Разумовский очень хотел обрести наконец покой, а потому даже не пытался смягчить историю. Пусть Ингрид видит. Пусть осознает с каким чудовищем связалась. Пусть ненавидит, пусть уже просто уйдет, чтобы оказаться в безопасности самой и позволить боли убить его. Ей нужно было позволить ему умереть еще тогда, в прошлом году, потому что так было правильно. А теперь… Теперь она внимательно слушала, становясь чем дальше, тем задумчивее, а потом подняла голову. Но в ее глазах не было ненависти. И презрения тоже не было. Только мыслительный процесс, и, почему-то, сочувствие. Словно тут было кому сочувствовать. Может быть раньше он и порадовался бы этому, но не теперь. Пусть лучше дозревает наконец до единственно правильных эмоций и бьёт наотмашь. В самое сердце. Он заслужил. Неужели ей настолько сложно добить его? Просто морально добить, с остальным он и сам прекрасно справится. Если только не струсит. Он ведь всегда был трусом. Или, как верно подмечали Олег и Птица — тряпкой. — А ты никогда не допускал мысли, — сказала она, проворачивая кружку между пальцев, — что Олег просто шутил? Это было так неожиданно, что Серёжа рассмеялся. Он точно знал, что насилие над женщинами — ее главный триггер и совершенно точно не ждал, что она попытается его… оправдывать? Она? Его? — Шутил? — получилось выдавить из себя хотя бы что-то. — Это… Да нет, точно нет. Ты вообще в своём уме? Потому что разве так шутят вообще? Это не шутки, это какой-то особый сорт садизма. Бесчеловечности. Олег не стал бы так делать. Точно не стал. Они же друзья. Они на крови клялись. Да и вообще… Ингрид вздохнула и выплеснула чай ему на лицо. Серёжа выдохнул и благодарно кивнул — смех не поддавался контролю. — Я не думаю, что это шутка. — кажется, к нему наконец-то возвращалось хотя бы подобие спокойствия. А может быть это так действовала картина Ингрид, наливающей себе новую порцию чая взамен выплеснутого. Картина, которую он видит в последний раз. — И все-таки позвони ему. — Наверное, она просто впала в стадию отрицания. Психотерапевт обсуждала с ним процесс горевания на одном из сеансов, когда они затронули тему родителей, так что Серёжа точно знал, что такая стадия существует. — Возможно я просто пытаюсь отрицать реальность, — она всегда была очень умной, его валькирия, — потому что если это правда, то я не знаю, как быть дальше. Правда не знаю. Это будет очень больно. И мерзко. Но пока что меня смущают нюансы. Нюансы. Как будто во всей этой истории вообще могли быть нюансы. — Во-первых, хотя конечно это ни разу не показатель, кровь. То, как ты это описал, вполне ложится на банальные месячные. Нет, допустим… — А разве во взрослом возрасте они не выключаются по желанию? Ингрид, прервавшаяся, чтобы отпить чай, неожиданно закашлялась. Сережа попытался похлопать ее по спине, но она замотала головой и поспешно поставила кружку на стол. Только теперь он понял, что она смеется. Смеется и кашляет одновременно. — Разумовский, — выдавила она наконец пару минут спустя. — Ты как себе это представляешь? — Я… — на самом деле он никогда об этом не думал. — Ну… Не знаю. М-мне просто в-всегда казалось… Ну, знаешь. Для удобства. У тебя же их нет. Ингрид неожиданно смутилась и с повышенным вниманием начала вытирать со стола расплесканный чай. Прямо рукавом. — Допустим, — повторила она собравшись с мыслями, — это не они. Она могла быть просто девственницей, а ты — неосторожно сработать из-за отсутствия опыта. Потому что если брать за точку отсчета именно изнасилование, то при таком количестве крови должно было быть сопротивление, а значит — другие телесные повреждения, в том числе на тебе. Но как я уже говорила — это не показатель. Сережа непроизвольно нахмурился. Это было не то, о чем следовало думать, но он не мог отделаться от ощущения, что Ингрид постаралась максимально быстро уйти от темы. — Во-вторых. Я не то чтобы могу знать обо всех возможных реакциях психики, но ты никогда не думал о том, что преследовать насильника и влепить ему пощечину, когда тот начал говорить о сожалениях и деньгах — максимально странное поведение? И в-третьих, — она немного повысила голос, не давая ему возможности вставить слово, — реакция Олега была странной. — Но… — Пожалуйста. Позвони ему. — Ингрид протянула руку к нему, но почти сразу отдернула назад, так и не докоснувшись. Наверное брезговала. И правильно. — Ради меня. — Ладно, — Сережа со вздохом поднялся на ноги и поплелся в спальню — за планшетом. Телефон Олега, как и телефоны всех своих близких, он помнил наизусть. Ингрид проследовала за ним, хотя он предпочёл бы разговаривать без неё. Но она должна была услышать. Сама. От Олега. Чтобы не осталось никаких путей к отступлению, хотя Серёжа никогда бы не позволил себе соврать ей. По крайней мере не в этом. Ложь во имя её спокойствия не считается. Названный брат берет трубку на четвертом гудке и Разумовский невольно вздрагивает при мысли, что не сразу узнал его. Как будто раньше голос Олега звучал иначе. А может быть только казалось. Может быть он всегда был таким — официальным и равнодушным. — Я на работе. — Я ненадолго. — Сережа включил громкую связь и набрал воздуха в грудь, но неожиданно сказал совсем другое. — Со мной все не так плохо. Если вдруг ты… — Ты только за этим позвонил? Сережа присел на кровать и сжал покрывало в пальцах. Боль от вопроса ощущалась на физическом уровне. Словно кто-то всадил нож в грудную клетку. — Нет. — Голос подчинялся с трудом. Пришлось откашляться. — Я хотел спросить. Та девочка. В университете. Ингрид сказала, что ты шутил. Это же неправда. Верно? — Ты о чем вообще? — недоумение Олега звучало невероятно искренне. — Какая девочка? — Ну, та. На первом курсе. Помнишь, когда ты вытащил меня на вечеринку, а потом она… А может быть и не было никакой девочки? Может быть ему только приглючилось под наркотой? Но тогда не было бы утра. И крови. Его пальцы совершенно точно были в крови. Он помнил, как старательно вычищал её из-под ногтей и только потом подумал, что она могла бы стать доказательством его вины и полицейские не посмеялись бы над ним. — А, Ленка что-ли? — Теперь у девушки появилось имя. — Ну была такая, да. А что? — Ты сказал, что ей нужна операция, помнишь? Что она теперь инвалид. После того как мы… как я с ней… — Блять, Серый, — Сережа почти физически видел, как Олег закатывает глаза и на долю секунды ему почудилось, будто и не было никакой ссоры. А может быть действительно не было? Разве они могли поссориться? Они ведь братья, пусть и нареченные. Братство — это очень, очень серьезно… — Ты на полном серьезе позвонил мне из-за этого? Ничего другого не мог придумать? Начинается. — Потому что это важно! — Сережа поймал себя на том, что почти кричит. Де жа вю. Долбанное де жа вю. — Для меня важно! Да почему ты просто не можешь… — он сделал глубокий вдох. — Она нашла деньги на операцию? Восстановилась? Может быть, я могу… — Серьёзно блять? — Олег тяжело вздохнул. — Серьёзно? — Более чем. Просто скажи мне, что тогда произошло, черт бы тебя побрал! Просто подтверди уже, что всё это правда, чтобы у Ингрид не осталось других вариантов, кроме как признать очевидное и уйти. На Ингрид Серёжа не смотрел — чтобы не растерять решимости. Даже не сразу вспомнил, что она здесь. — Ты тогда влетел в комнату с таким видом, словно в новостях объявили что в Эрмитаже сделали торговый центр. Я сначала перепугался, потом подумал, что ты просто меня разыгрываешь, решил подыграть. Потом еще подумал, что ты молодец — ну, когда Ленка все-таки прижала тебя к стенке. Она ж по тебе с самого первого дня сохла, вот и решила, что раз вы с ней переспали, то у вас любовь. Ну, знаешь, типично бабское. А ты поимел с этого выгоду, еще и отшил красиво. Я так думал. Мне и в голову не могло прийти, что мы вели тот разговор про операцию и полицию на полном серьезе. Кто вообще ведет подобные разговоры всерьез? — Я ходил в полицию, — боль резко пропала приведя на смену бесцветность. И еще пустоту. — Тогда. Они посмеялись надо мной. С чего ты вообще решил, что я прикалываюсь? — Потому что кто вообще по этому загоняется? Не жопу же ты ей порвал. — При чем тут жо… — Ни при чем, — кажется, Олег закатил глаза. — Забей. Это просто такая формулировка. — Мне пришлось жить с тем, что я чудовище. — Первый шок прошел и Сережа неожиданно ощутил как глаза оказались на мокром месте. Это раздражало до жути, вызывало желание разнести к херам не только комнату, но и квартиру, однако он продолжал сидеть на месте, цепляясь пальцами за покрывало. — Временами ты и правда то еще чудовище, — Олег неожиданно усмехнулся. Сережа почувствовал, как из легких вышибло последний воздух и машинально нажал на сброс. Да, Ингрид оказалась права и наверное от этого должно было стать легче. Но не стало. Сейчас он ненавидел ее почти также сильно как любил, потому что этот разговор окончательно забрал у него Олега. А может быть у него вообще никогда не было Олега. Он не знал. Знал только что какой-то части него очень хочется спросить у Ингрид довольна ли она. Ей стало легче от того, что ее гребаное оперское чутье в очередной раз оказалось право? Чего она вообще хотела добиться этой своей правотой? Накричать на нее, что лучше бы она ошиблась, что всё это случилось из-за нее, что… А в идеале ещё и разбить что-нибудь — изо всех сил, чтобы фонтаном осколков, вдребезги. Как ту дурацкую бутылку в особняке. Раньше он бы именно так и сделал, а теперь продолжал сидеть на месте. Его психотерапевтка могла бы гордится им. Да? До него неожиданно дошло, что Ингрид всё ещё здесь. Кажется, что-то говорит ему, но уверенности не было — как и звуков. Кажется, она дотронулась до него, но и в этом он не мог быть уверенным до конца, потому что не чувствовал её. Может быть здесь вообще не было никакой Ингрид. Может быть её вообще не было. Никогда. Как и Олега. Может быть Олег погиб в своей грёбаной Сирии, а всё, что происходило после получения похоронки — просто иллюзии и лабиринты собственного сознания. Игры Птицы. Да, наверное это просто игры Птицы. Всё это. Сережа осторожно вдохнул, зачем-то проверяя способность легких функционировать и, собрав последние силы, упал спиной на кровать. Закрыл глаза и позволил подступившей головной боли — тупой, монотонной, подобной молоту, — терзать себя. Жить ему не хотелось.