Мой Герой

      Союз прищурился, дабы разглядеть что-то в клубе октябрьского тумана. Не то, чтобы в его родных краях его не было, но немецкие территории отличались особо мерзкой пасмурностью. Теплый сентябрь без осадков и резкий дождливый октябрь выбили бы любого туриста из колеи. Правда, не Советского — он-то привык к контрастным погодам, у него у самого в России все было не сказочно. Тем более, в деревнях, где он шлялся большую часть своей жизни — подальше от столицы. Русский свернул на более оживленную улицу, вырвавшись из ностальгических мыслей. На самом деле, не так уж он и скучает: по прибытию обратно, сразу сошлют в Москву заниматься наиболее важными делами из всей кучи, которая есть на территории 15-ти советских республик. Всё же с одной стороны это лучше, чем полный слякоти, серый Берлин. Союз не мог даже разглядеть проходящие мимо него фигуры, постепенно растворяющиеся во влажном воздухе. В какой-то момент Совет даже… растерялся? Не то, чтобы он боялся людей и чужих городов, скорее всего всё дело было в завтрашнем саммите и волнении, развевающем скуку (которому он даже был рад). К тому же, столичные улицы были слишком людными для страны, проигравшей мировую и понесшей столько потерь. Даже в Москве было не так. Он на своих-то территориях не чувствовал себя особо комфортно, не говоря уже о здешних. Таков был его характер и мышление: ему не казалось, что он принадлежит какому-то месту и рядом с кем-то, тем более, кому-то.       Союз глубоко вдохнул влажный воздух, хмурясь от духоты. От народу также не очень приятно пахло, что полностью перекрывало единственный плюс влаги — запах мокрого асфальта. Дело всё же было не в них, надушены все были довольно приятными европейскими парфюмами и одеколонами. Человеческий запах для воплощений в принципе был не особо приятным. Союз застыл. Из запутанного большого клубка разных запахов и тяжелого, влажного воздуха он различил тусклый, но выбивающийся аромат где-то поблизости. Русский поправил скосившуюся ушанку, инстинктивно обернувшись в сторону источника. Он сделал два шага в никуда, вслепую, следуя по одному только тонкому шлейфу запаха, и оказался плечом к плечу, а точнее, плечом к голове с незнакомцем в легком пальтишко. Незнакомец не был подобен всем остальным на людной улице, еле освещенной не самыми качественными фонарями и фарами машин. Никуда не шел; смотрел в пол, нетерпеливо мнясь на месте. Да и к тому же, если честно, надевать поверх пижамы пальто — тоже не очень-то нормально и по-обычному. Лица не было видно, но было что-то в его теле… недокормленное. Не то, чтобы тощее, но приближенное к этому понятию. «Странно, воплощения обычно такими не бывают, даже в самых бедных странах их кормят хорошо», — подумалось Совету. А он не мог ошибиться, это точно было воплощение. Иностранец за долю секунды заметно всполошился, видимо, учуяв угрозу; и кинулся вперед под яркий свет фар. У бедолаги в голове всё смешалось от страха: и туман, и свет, и темные силуэты, и чужой волнующий запах. Коммунист мгновенно схватил того за плечо, оказавшееся острее, чем показывала ткань пальто. — Осторожнее, — немногословно выдал русский, оттащив того чуть дальше от дороги под фонарь. — Тебя что, дорогу переходить не учили? Брюнет застыл, непонимающе подняв серую растерянную физиономию наверх, чтобы вглядеться в лицо спасателя. Под светом фонаря возвышавшаяся, смотрящая сверху-вниз фигура казалась святой. — Jesus?.. — Коммунист, — беззлобно усмехнулся русский, быстро взглядом пройдясь по аккуратным и в каком-то смысле мягким чертам лица, обремененным острыми тенями утомленности. — По-русски понимаешь? — было странно такое спрашивать в сердце Германии, но стоило испытать свою удачу. Немецкий он знал неплохо, хотя вряд ли бы понял съедающего половину букв в слове «Иисус» человека. — Та, — поддакнул немец. С ужасным акцентом, но лучше, чем ничего. — Надо же. И говоришь даже? — в этот раз ответом послужило отрицательное мотание головы и еле различимое от шипения «Очень плохо». — Что ж. Хорошего помалу. Ты куда так? — поинтересовался Союз. Тот пожал плечами. Наверное, стоило закончить этот диалог от греха подальше, но Советский испытал странное чувство, подталкивающее его продолжить ждать ответа. Как будто это была сама судьба, нашептывающая ему дальнейший сценарий. — Не решить пока, — пробубнил собеседник. Кстати, очень плохой собеседник, не утруждающий себя поддерживать диалог. Скорее всего, даже не поспел за тем, как они перешли на «ты». — Зовут-то как? Республика? Ну, Веймарская. Раз уж мы в Германии, а ты воплощение-немец, скорее всего, так. — Райх, — категорично поправил брюнет. Союз вопросительно нахмурился: — А не наебываешь ли ты меня случаем, а, Рейх? — адаптировав под русский язык, переспросил Совет. — Nein. Я Райх, — нахмурившись в ответ, рявкнул он. Русскому на миг показалось, что новый знакомый начнет кусаться, так что ради приличия он окинул его строгим взглядом, чтобы не наглел. — Und die Weimarer Republik. Aber ich möchte, dass du mich Reich nennst. — подъехало адекватное объяснение ситуации. — Ладно. Рейх. И куда мне тебя отвезти? Может к Рейхстагу? Там твои тебя узнают, наверное, — предложил Совет. Рейх разбушевался, сразу попытался вылезти из хватки, впившись срезанными под корень ногтями в руку на своем предплечье. Еще более интересной для Советского реакцией стал яркий запах страха. Что-то кислое, резкое. Совет на себе ощущал подобный запах только в самые юношеские года, а стоящий перед ним был далеко не подросток. Да, молод, лет двадцать по человеческим меркам, но всё равно не тот возраст, когда не получается контролировать свои феромоны. — Стой-стой, не волнуйся так, — опустив и вторую руку на чужое плечо, успокаивающе улыбнулся он. Самому немного поплохело от волнующего омежьего запаха, он даже не заметил легкой ладони на своей. Запах не был причиной терять себя, воплощения не устроены как животные (в том числе и люди), мало что было в состоянии нарушить их самоконтроль. Союз просто растерялся с непривычки, так как с другими представителями своего «рода» редко встречался, да и не особо хотел. — Что-то… не так? — заметив, как герой дня переменился в лице, уточнил Республика. — Порядок, обычное головокружение. Так. Значит, не в Рейхстаг. Завтра и так саммит, где все собираемся. Пойдем ко мне, тогда и встретишься со своими, а за ночь пока успокоишься, поспишь. — Посплю? — взволнованно переспросил немец. Сон после стольких дней отказа от него звучал очень-очень и очень заманчиво! — Ага. Но если не хочешь, то не будешь, — пожал плечами русский. Толпа, мирно и шустро проходившая мимо, с подозрением поглядывала на них. — Нет, я хочу спать, — инициативно возразил Республика. Немец не может отказать себе в этом шансе выспаться, пока никто из его людей не видит. Для них то, что воплощение на постоянной основе (сродни человеку) хочет спать и питаться человеческой едой, не было нормой. По сути так и есть — это не норма, однако… в послевоенное время, в особенно нестабильный период для таких молодых государств вроде Веймарской Республики, такие требования были совершенно естественны. Тем более, в послеродовое время. — Славно, мне так меньше заморачиваться.       Наверное, это было не самым здравым решением — соглашаться идти с первым попавшимся, всего на секунду напомнившим тебе Иисуса, встречным следом «к нему». «К нему» — непонятно, домой или в посольство, или куда еще? Возможно, всему виной сонливость и какое-то нервное расстройство в последнее время, что так повлияли на нетрезвость решений. Уже все равно. Всё было лучше, чем возвращаться обратно. Только сын был одним большим знаком вопроса. Он не любил его, если честно, но как у любой… матери? Ну, или роженицы, но в мужском роде — на секунду — бывает такое сомнение о привязанности. Всё же дитя не было зачато ни от какой-либо большой любви, ни от насилия. Можно назвать от принуждения, но партнер, благо, хороший попался. Красивый. Ариец. Скучно, сухо, тихо, стыдно. Не стоит врать, что Рейх не заметил, как они начали и как закончили. Но в голове у немца этот его первый и благо, последний раз с обычным смертным, запомнился не как — не дай Бог — изнасилование. Просто не понравилось и хотелось, чтобы всё поскорее закончилось. Собственно, такое же отношение было и к рождению сына. Он ничего не чувствовал к нему, только непонятную привязанность и желание время от времени обняться. Наверное, от того, что никого подобного у него больше не было. Всё же было что-то симпатизирующее в том, что в колыбели по соседству твоя маленькая копия, еще не умеющая скрывать свои эмоции, как все остальные в окружении Рейха. — О чём задумался? — Советский прокрутил ключом. Дверь со странным скрипом, похожим на хрип открылась. — Сын, — коротко ответил он, недоверчиво глазея вглубь темной квартиры. Может вернуться обратно? Там хотя бы понятно, что ожидать. — Сын?.. — русский прозвучал уж слишком вопросительно и, зайдя внутрь, включил свет. Квартира была небольшая, но довольно уютная, особенно под теплым желтым светом. Рейх давно под таким не был. — Что-то не так? — немец не осмелился пройти следом за хозяином квартиры. На пороге было неплохо, просто холодно и ломило ноги. Всё же Рейх не привык много ходить. Но он по-прежнему не был готов закрывать дверь, нужны были пути отступления. — Ты просто не выглядишь так, словно у тебя есть ребенок, — неспешно сняв шинель, русский включил печь и грузно сел на диван. Рейх не заходил; поглядывал то на удобный большой диван, на котором, наверное, так хорошо бы спалось, то под ноги. Союз, уже хорошо расположившись, поднял взгляд на гостя. Ему думалось, что странный серый оттенок глаз Республики такой от тумана, но оказалось, что это природой данное. Выглядело чарующе. — Ist das gut oder schlecht? — любые предложения, которые требовали больше трех слов ариец отказывался произносить на русском, хоть и в принципе знал, как всё будет примерно звучать. — Это никак. Просто факт. Иди давай сюда, — коммунист небрежно подозвал дрожащее у двери тело посидеть. — Зачем? — скептически проворчал он. — Не веди себя, как дите малое. Сам согласился ко мне прийти. Закрой дверь, — немец прижался к косяку ближе. — Давай-давай! Тут печь, я щас чаю налью, сладкого принесу, — начал задабривать русский. Дверь несильно хлопнулась. Рейх несмело шагнул в сторону печи. — Разувайся. Без обуви, — наказал он, уйдя ставить чайник. Немец послушно босиком прошлепал на диван. Мягкий, немного скрипучий, хороший диван. Ну или просто Веймар слишком сильно устал. Софа через несколько секунд прогнулась под тяжестью массивного Союза. Совет чиркнул зажигалкой, зажав сигарету во рту. Республика в свою очередь свернулся калачиком, глаза мигом налились свинцом и закрывались сами по себе. В теплой комнате, на мягкой поверхности и в этом запахе витала атмосфера безопасности и клонило в сон. В этом… запахе. Рейх зажмурился, резко сев. — Странно… — Что? Что-то случилось? — Пахнуть странно. — Извиняй, — немного оскорбленно выдал он, видимо, не сразу поняв, что оскорбление было адресовано никотиновому продукту, а не его запаху. Рейх скуксился. — Да чё ты. Смотри. Сигарета. Не видел никогда? — Видел. — Не нюхал? — Не нюхал, — признался немец, с любопытством придвинувшись к Советскому, чтобы запомнить новый запах. — На, — русский протянул её гостю. Республика шустро выдернул сигарету из медвежьей лапы, отвернувшись, чтобы никому не вздумалось отбирать у него «вонючую палку». Совет нахмурился в удивлении. Была какая-то дикость в новом знакомом. Нецивильность, непослушность, невинность, но одновременно какая-то дисциплина и наглость. Дело было не в невоспитанности, воплощение как будто в люди не выходило, ничего не видело и ни с чем не знакомо. Как такая личность может чему-то научить своего отпрыска? — Можешь попробовать, если хочешь, — добросердечно разрешил Союз. Рейх повернулся обратно. — Как? — В рот. Только правильной стороной, — на всякий случай уточнил он. Брюнет кивнул, стиснув сигарету между тонких искусанных губ. — Ну все, вдыхай. Аккуратно, не задохнись, — предупредил русский, с интересом наблюдая за чужими попытками вдохнуть побольше в рот. — Не задыхаться почему-то. — Потому что, не в лёгкие вдыхаешь, умник, — пустил смешок коммунист, только заметив, как странно Веймар держит сигарету между средним и безымянным пальцем. Большинство пользуются либо средним и указательным или же указательным и большим, чтобы держать её. Чтобы исправить это русский протянул руку к узкой бледной ладони. — Лапу! Лапу убрать, — он несильно шлепнул гостеприимного хозяина по руке. Скорее по привычке, нежели со злости. — Вот наглец, — а вот Совет разозлился. Ты незнакомца принимай, в квартире грей, а тот что б тебя за это и ударял! Ладонь немца была нетяжелой, удар был не болезненным, а жгучим. Несмотря на заторможенность обычных движений, удар у него был внезапным, этим и брало. — Вот и давись, я за чаем. Он не стал угрожать, всё же сам бросился помочь. Нужно держать свои обещания, хоть и вслух не произнесенные. Рейх первые несколько секунд изумленно лупоглазил в широкую спину коммуниста, но затем сконцентрировался на сигарете, вдыхая никотин в легкие.       Союз прошаркал на кухню, слыша как в гостиной кашляет ариец. А что самое главное: несмотря на то, что затягиваться физически неприятно, тот всё равно продолжал, что было заметно по новой порции сухого кашля. — И на кой черт я за это взялся… — помассировав виски, с небольшим сожалением в голосе выдал он. Наверное, решение подобрать с улицы первое попавшееся воплощение только из-за того, что оно воплощение, было так же опасно и глупо, как следовать за тем, кто приглашает тебя к себе. Шум из соседней комнаты заглушил навязчивые мысли в голове. Совет тяжело вздохнул и умиротворенно, игнорируя звуки из гостиной, продолжил лить чай в две чашки. Следом он вытащил небольшой поднос и наложил сладостей вроде варенья и бубликов. Ничего другого не было, да и стараться сильно для неблагодарного гостя не стоило. Просто привычка. Привычка быть гостеприимным, ничего не поделать.       Поднос с глухим стуком поставили на журнальный столик. С горем пополам Рейх докурил сигарету, уже что-то требуя от фильтра. — Уже все. Ты закончил, что ты куришь? Фильтр? Видишь, даже кашлять не хочется, — русский забрал бычок из тонких пальцев, сев по середине дивана. Веймар чуть отодвинулся к краю дивана. Изменчивым, нестабильным образом он то приближался, то отдалялся от Союза. — Больше нет? — Сигарет? — Совет отпил чуть ли не чистый кипяток из кружки. — Мгм… — Для тебя — нет, — пожав плечами а-ля «я тут ни при чем», ответил он. Понятно же было, что немец так ухватился за курение только из-за того, что это было что-то новое для него. От одного раза никотиновая зависимость не появляется. К тому же, никотин сбивал чужой вкусный аромат. — Смотри, варенье. Инжировое. Очень вкусное, кстати. С чаем просто объедение, — Союз кивнул в сторону подноса, направляя на «путь истинный». Рейх вздохнул; свесил ноги, тонущие в широких штанах и взял посуду с вареньем в руки. С заметной дрожью, то ли трепетом. Даже туманные глаза странным образом поблескивали голодом. Вел себя так нагло, но не попросил есть. И даже не торопился попробовать. Немец неспешно, но нервно помешивал густую жидкость в розетке. — Не любишь сладкое? — Люблю. Очень, — возразил Республика, неловко улыбнувшись и продемонстрировав свою щербинку между зубов. В поддержку своих слов он нерешительно поднёс ложку ко рту, съев первую порцию сладости. — Ну как? — вопрос был лишним. В глазах гостя словно взорвались фейерверки. — Вишь как вкусно, а в начале нос воротил, — слабо улыбнулся Совет. — Ты будешь? — опустив взгляд на варенье, спросил Рейх. Всё его выражение лица печально просило об отрицательном ответе, чтобы ему самому больше хватало. — Не-а, ешь. Но про чай не забывай, — наказал Союз и подмигнул: — И ложку не проглоти. Веймар чуть пристыженно нахмурился, сел полубоком, снова странным образом скрываясь от русского со своей едой. Не нужно было видеть, чтобы понять, как быстро немецкий сладкоежка приканчивает варенье. Или его столько не кормили? «Чушь», — отмахнулся коммунист. Да даже если не кормят, его это волновать не должно: русский всего на ночь его приютил, чтобы завтра же на саммите отдать его же правительству. Вот и всё, дальше дело иметь с этой эксцентричной особой Союз не особо намеревался.       Вся атмосфера в гостиной была удивительно уютной, несмотря на то, что это была чужая страна, чужая территория и даже не совсем его квартира. Поднимающийся ветер за окном, мигающая лампа и тепло рядом в лице успокоившегося немца вызывали умиротворение. Совет не волновался насчет завтрашнего саммита и одновременно с этим не предался очень частой скуке. Всё его тело, каждая клетка была подвержена размеренному, волнующему, но не тревожному ощущению… покоя. Союз списал его на то, что давненько не видел воплощений — созданий, похожих на него своим происхождением. Возможно, именно из-за этого между ними за столь короткое время образовалась тоненькая, но нить связи. Иного объяснения не было, потому что Рейх ничем особенным не обладал, хоть и странно выделялся на фоне других, даже при всей своей непримечательности и тем, что банально меньше места занимал, чем обычный человек или здоровое воплощение.       Русский несильно вздрогнул. Рейх прижался слишком близко, вжимаясь ему в бок и уложив голову на его плечо. Союз отвёл взгляд от черной копны волос на журнальный столик. Кроме того, что Рейх не попросил добавки, так даже немного оставил на донышке. Немец рядом уже сопел, напоминая какого-то зверька, которого можно было спугнуть лишним движением, так что двигаться было нежелательно. Да и не особо хотелось, хотя стоило бы выключить свет, взять одеяло и желательно переместиться на кровать. Ничего страшного не будет, если он посидит так немного. Потом уже выключит свет, укроет гостя и переместится на кровать. Для Рейха диван довольно годен. Не потому что Совет был эгоистом и не хотел спать на диване, а скорее потому что немец хорошо помещался на диване и, скорее всего, разволновался бы, если бы проснулся уже в другом месте. Русский откинул голову назад, устроившись настолько удобно, насколько это возможно было с тарахтелкой под боком и прикрыл глаза, отдыхая от всех сегодняшних событий.       Утренний мороз словно через стены проникал в небольшую квартиру. Тепло печи обхватывало только часть дивана, где был немец. Союза защекотал колючий воздух. Он не стал открывать глаз, неспешно просыпаясь. Отогнав сон через несколько минут, русский попытался двинуть затекшей конечностью, на которую вечером опирался гость, и с удивительной легкостью ему это удалось. Боль совсем глухо отозвалась в плече. Неужели Рейх такой легкий? Или может он поменял позицию и отодвинулся? Может даже нагло разместился на его кровати? Русский слепо прошелся рукой по дивану. Пусто. Совсем никого и ничего. Советский резко поднялся, встревоженно оглядев несильно освещенное помещение, в уголках которого еще копилась тьма. Его не было. Совет заглянул на кухню. И там никого. Ни на кровати, ни в ванной. Исчез. Можно было подумать, что это все был сон, если бы не пустая розетка. Союз пустил смешок: — Доел варенье и сбежал, — он сел обратно с ощущением пустоты и тоски, словно у него что-то отобрали. И это явно было не варенье. До саммита было еще достаточно времени, будильник даже не прозвенел. Он нащупал одеяло на подлокотнике, которое немец стащил с кровати, и завернулся. Правда, когда русский проснулся одеяло было на нем. Жест благодарности или что-то вроде того. Погода испортилась, от вчерашней духоты и влаги ничего не осталось, только осенний холод. Интересно, этого придурка уже сбила машина?       А вот и нет, не сбила. Союз не знал, каким странным образом этот немец снова появился в его жизни и в этот раз задержался дольше, чем на одну ночь. Сначала ему подумалось, что ему показалось. Но так не хотевший делать и шаг в сторону Рейхстага «Райх» хорошенько обустроился в своем рабочем кабинете в этом же Рейхстаге. — Не ожидал снова тебя увидеть, — честно выдал русский, неспешно приблизившись к массивному деревянному столу. — И я, — немец слабо улыбнулся, выдохнув клубу дыма в окно, сам засматриваясь на постепенно надвигающиеся тучи. Благо, зонт у него всегда был при себе. Коммунист удивился, что мало того, что, кажется, стал причиной того, что воплощения государства с антитабачной политикой курит, так оно все еще держит сигарету странным образом между средним и безымянным пальцами. Однако выглядело это все вполне гармонично, даже при том, что курение противоречило мягким невинным чертам Рейха. — Удивлен, что Советский Союз не распался? — отшутился он, между делом поставив на стол бумажки, которые касались взаимоотношений СССР и Веймарской Республики. — Это тут ни при чем, Веймарской Республики уже нет, но я все равно перед тобой, — Рейх пожал плечами, стряхнув пепел и придвинувшись к знакомому незнакомцу. Его русский определенно усовершенствовался за эти года, но немецкий акцент и картавость нельзя было скрыть. — Нацистская Германия, так? — Совет ухмыльнулся, словно смакуя название. Рейх с недоверием заглянул в чужие зеленые, хвойного оттенка глаза, в поиске какого-то злого намерения. — Звучит брутально. Веймарская Республика подходила тебе больше. — Почему же? Думаешь, мне не хватает маскулинности и брутальности? — Уж сколько её может быть у омеги, — беззлобно констатировал Союз. — Для воплощения вторичный пол не так уж и важен. Даже удобно, чтобы оставить наследника, — напомнил Рейх. — Я не отрицаю. Всё же, когда на человека нападает акула, его не волнует Джоанн это или Джоанна, — согласился русский. Ему совсем не хотелось портить отношения с немцем. Как минимум, потому что было непонятно, какой властью он обладает сейчас на своих же землях и как их личные взаимоотношения могут сказаться на государственных. — Знаешь, акулы очень даже милые рыбки. Их даже можно гладить и подружиться, — Рейх никак не осмеливался сесть за стол. — Не со всеми, конечно, — добавил он. — Собственно, с людьми так же. — И с воплощениями, — ариец снова затянулся. Рейх не поладил и с воплощениями. Он себя не чувствовал одним из них. Ни среди людей, ни среди воплощений он не мог ощутить себя так, как будто принадлежал одному из обществ. Рейх, на самом деле, питал огромные надежды на то, что с воплощениями ему будет намного комфортнее, и что это чувство безучастности, постоянное ощущение того, что он наблюдатель собственной же жизни, в которой должен был играть главную роль — последствия биологической разницы между ним и людьми. Но оказалось, что это не так. В Республике попросту не было ни капли лидерства или самостоятельности. Наверное, это и была причина, по которой он так и не смог за все это время сесть за этот стол, как настоящий правитель. Рейх не чувствует себя безопасно, когда что-то не под его контролем, но весь его жизненный опыт сформировал его сначала привычку, а потом и характер делать то, что сказано и постоянно жить с липким, холодным страхом того, что что-то пойдет не так. И уже не имеет значения, чьим указаниям он следовал: своим или другим. Это не касалось только Фюрера, конечно. Фюрер всегда был прав, он открыл ему глаза, дал возможность хотя бы немного помогать государству, хоть и не принимать важных решений и так же выходить на публику. Именно благодаря нему Рейх может участвовать на важных конференциях и время от времени общаться с собственным народом. — Фильтр, — напомнил русский, стараясь аккуратно вынуть докуренную сигарету из чужой ладони и найти повод дотронуться до нежной бледной кожи. Рейх не отстранился, словно всё еще находясь в раздумьях. — Произвел не самое лучшее первое впечатление на новых коллег? — Союз хотел узнать причину, по которой немец тоже сторонился тех, с кем по логике должен был поладить. — И второе тоже. Но это неважно. Спасибо, что зашел, — ариец опомнился, сделав шаг назад. — Увидимся на выходе, — Совет протянул руку для того, чтобы проститься. Рейх доверчиво её пожал. Совсем не изменился. Пожал руку тому, кого 11 лет уже как не видел, но кто всё еще внешне напоминал Иисуса.       Пальто с небольшой тяжестью легло на покатые плечи. Рейх быстро застегнул небольшие пуговицы, нечетное количество которых его напрягало и вышел из здания Рейхстага, всё еще находясь на «крыльце», меж пародирующих античность колонн. Вдохнув колючий морозный и одновременно влажный воздух, немец надел перчатки. Стоило бы надеть их в помещении, но тогда было бы неудобно застёгиваться. Закончив натягивать короткие черные перчатки, он снял небольшой зонтик с запястья, который Германия любил называть «зонтик-сумочка» и вытянув его под сильный дождь, открыл. Рейх по привычке зажмурился, через мгновение приоткрыл сначала один глаз, а потом и второй, уставившись на сломанный зонт. — Wieso? — «зонтик-сумочка» безнадежно промокал под до странности крупными каплями дождя. Немец притянул зонтик к себе, бережным движением смахнув влагу с ткани, словно можно будет починить его. Он был в таком неисправном состоянии, что казалось, будто кто-то специально его сломал. Что-то над головой резко зашумело, издав характерный для зонта побольше «вших». — Неужели, думаешь, что это поможет тебе с таким ливнем? — Рейх опрокинул голову наверх, встречаясь взглядом с русским и моментально покрываясь румянцем. То ли от стыда, то ли от смущения. На бледной коже такая румяность была еще более выраженной. — Вчера он был не сломан, — ариец отвел взгляд, испытывая им белую ступеньку под ногами. Излишне заботливый тон доставлял дискомфорт. Но не такой, как обычно; Рейху не хотелось убежать от него. Наоборот — даже остаться. Вот это и пугало. Что тогда — больше десятка лет назад — что сейчас, эта дылда имеет несправедливо-большую власть над ним. Странная связь за короткое время образовалась между ними только потому что они всего на несколько часов (большую часть которых спали) почувствовали друг с другом себя в своей тарелке. Наконец-то в собственном рассказе, в роли главных героев, а не наблюдателей и третьих лиц. И это было ненормально. Или непривычно? Возможно, потому что Рейх природой своей сам отталкивал от себя жизненные радости. — О, правда? — Союз знал, что немец не врет. Он был из тех, кто не умел врать. Разве что, достаточно долго что-то скрывать. — Клянусь, — ответил Рейх. Ему не хотелось, чтобы русский думал, что ариец специально пытается создать подобные сцены и привлечь внимание. — Кто-то его сломал, но зачем? — Может твой сын по случайности? — предположил русский, спускаясь на несколько ступенек вниз по лестнице под дождь. В серых тусклых глазах на секунду сверкнули ужас и удивление. — Я и забыл, что рассказал тебе о нем… — признался Рейх. За эти года Германия стал намного ближе ему. Хоть немец и очень плохо разбирался в «правильном родительстве», но рассказывать первому встречному про единственного своего ребенка… не совсем безопасно. — Ничего такого, я даже имени его не знаю, — успокоил Союз. Ариец сделал несколько шагов в сторону русского, вылезая из убежища под протянутый зонт. — Имени? Оно появляется намного позже, когда становишься действующим воплощением. И я, и мой сын, и даже мой отец в детстве все были «Германией», — черёд удивляться настиг Советского. — У вас не дают человеческую альтернативу имени? Даже у старика Великобритании оно есть. Его выбирают еще до рождения воплощения. Для твоего сына ты ведь не Нацистская Германия, а отец, разве нет? Или для своих приятелей. Это имя просто олицетворяет тебя, как личность, а не только твою естественную функцию представлять страну и народ, — Рейх сконфузился, растерянно поправив лохматую прическу. — У меня такого нет, — с завистью в голосе выдал немец. Факт отсутствия этого «прозвища» как будто доказывал, что его никогда не воспринимали, как отдельную личность. — Если хочешь, то мы можем выбрать вместе? — предложил Союз, заметив чужое расстройство. — И твоему сыну тоже. Рейх слабо улыбнулся: — Я был бы рад. Я немного в этом не понимаю. И я хотел бы узнать твое тоже. — Роман, будем знакомы, — представился русский, пожимая ладонь в перчатке. Как всё-таки жаль, что она была в перчатке. — Куда ты так? — Советский повторил сценарий той же ночи. Ариец демонстративно задумался, наклонив голову в бок. — Не решил пока. — Р…Роман, — его имя повторно слетело с припухших зацелованных губ. Немец вжался в кресло, впившись ногтями в подлокотники, лишь бы рефлекторно не запустить руки в русые волосы и сжать их в кулаке. Советский не ответил, промычав что-то снизу и наполовину заглотив член дрожащего под ним брюнета. Не то, чтобы достоинство арийца было внушительных размеров, чтобы не суметь взять в рот побольше, но, честно говоря, русский не привык к подобному виду деятельности. В отличие от Рейха, потому что минеты тот делал, честно говоря, сногсшибательные. — Рома-ан, — он всхлипнул, весь напряженно натянувшись струной и всё повторяя имя возлюбленного. Видимо, оно ему очень нравилось. Союз метадично, немного неловко двигал головой, внимательно слушая каждый одновременно робкий и бесстыжий вздох, всхлип и стон, восхищающийся его желанием принести удовольствие своей омеге. Одного запаха, висящего в воздухе было достаточно, чтобы понять какой эффект на немца производил весь этот процесс. Рейх был падок на прикосновения и подобные ухаживания: будь то какой-то подарок (желательно, сладости), прогулка по бульвару или же не особо профессиональный минет. Обычно всё происходило наоборот, и немец сам оказывался на коленях перед Советским, но тот всегда пытался время от времени меняться местами и сделать приятно и арийцу. Союз с целью увеличить трение, обхватил шершавой ладонью основание влажного члена, в такт движения головы проводя рукой вверх, а затем вниз, этим самым размазывая и распределяя смазку по всему пульсирующему органу. Рейх задержал дыхание, сжав чуть длинные волосы на затылке русского в кулаке, не смея надавить на него и направить поближе к своему паху. Нарастающий темп теплой руки на члене и влажные причмокивающие звуки за последующие несколько секунд довели немца до оргазма. Он с дрожью выдохнул, расслабив напряженное тело и распластавшись на кресле. Перед глазами плясали черные пятна, и как только к нему вернулось нормальное зрение, ариец заметил с какой жадностью и довольством на него смотрит Союз. Русский с особой внимательностью разглядывал раскрасневшуюся омегу, неприлично раздвинувшую ноги перед ним и все еще восстанавливающую дыхание. Советский самодовольно улыбнулся такому развратному, дополняющему невинную и чистую внешность своей пассии виду и взял салфетку со столика у кресла; бережно вытер сначала головку его полового органа и испачкавшийся в семени немного выпирающий живот, который свидетельствовал о скором начале течки через несколько дней. Рейх устало и смущенно за ним наблюдал из-под мокрых от слез ресниц. Опомнившись, немец почти сразу натянул на себя свое нижнее белье, а затем и брюки, приложив немалые усилия даже для того, чтобы просто наклониться вниз (конечно же, Роман ему помог). Затем снова откинулся на спинку кресла, прикрыл глаза на несколько секунд, поджав под себя ноги. Проснулся он только в чужих руках, на пути в спальную. Оказалось, за это время русский уже успел и в душ пойти, и застелить кровать новыми простынями, пока Рейх дремал. — Господин Дитрих доволен? — шутливо поинтересовался Советский, ногой открыв дверь в спальную. Даже не хотелось отпускать мирно лежавшего, то ли сидевшего немца с рук. — Мхм, — сонливо согласился Рейх, покрутившись в руках альфы, чтобы уложить голову тому на грудь. Так нравилось слышать свое имя в исполнении любимого человека. «Наверное, то же самое испытывал Роман, когда я стонал его имя», — со смущением и какой-то гордостью подумал он. — Спасибо… — Мне в удовольствие, — хмыкнул он, нехотя усадив немца на прохладную простыню. — Погоди, я принесу тебе одежду, — Союз любил делиться своей одеждой с немцем. Рубашки, ушанки, шинели. Если бы на Рейхе нормально сидели его брюки, их бы он тоже с радостью давал носить. Дитрих выглядел до нелепости беззащитным в непредназначенной по размеру одежде. Советский чувствовал очень навязчивое желание защищать его. Иногда до такой степени, что хотел, чтобы он был под угрозой. Но под такой угрозой, чтобы Союз всегда успевал его спасать. Иногда русскому льстила физическая слабость арийца и его нужда в поддержке, а по ночам в отдельности он до смерти боялся, что с ним может что-нибудь случиться. Даже собственное правительство страны, которую Дитрих представлял, так сильно не заботилось о нем. И им он так же не доверял безопасность немца. Особенно Фюреру, хоть Рейх и отзывался о нем очень хорошо. Даже слишком хорошо. — Ты там скоро? — Союз помотал головой, возвращаясь в реальность. Сейчас его омега была рядом. — Ром? Ро-ома, — немец знал, что его слышат. Их разделяло всего несколько метров, а Советский хоть и был старше, но не стар до глухоты. — Ахах, извини, — русский быстро выбрал одну из легких, удобных рубашек, возвратившись к требующему внимания возлюбленному. — Думаю это будет тебе как раз, Дит. Рейх оценивающе посмотрел на предложенное. — Сойдёт, — выдал он. Союз немного нахмурился. — Тебе не нравится? Я думал, тебе будет удобно в этом спать. Мы же будем сейчас спать? Или нет…? — они ни разу не занялись сексом. За полтора года отношений Союз ни разу не смог довести свою омегу до оргазма членом. Они ни разу не были вместе во время гона или течки. Рейх постоянно убегал как только проявлялись «симптомы» течки. И Советский принимал это, не хотел давить на немца, но, честно говоря, ему очень хотелось бы хотя бы посмотреть на него в этот уязвимый период. Если опираться на изменения в поведении и внешности Дитриха в неделю до неё, то Союз был готов поклясться, что немец выглядел во время течки потрясающе. За несколько дней до начала течки, то есть как раз сейчас, Рейх был еще очаровательнее и притягательнее. Его острая тощая фигура приобретала прелестную округлость, связанную с волчьим голодом Рейха, постоянным желанием есть и, как Союз случайно услышал эту фразу от Франции (который, вообще-то, даже омегой не был): «Заполнить пустоту в одной дырке заполненностью другой». Очень грубая формулировка, но вполне правильно описывающая аппетит Рейха. Но самое прекрасное, что дарила течка и несколько дней до неё немцу — запах. Воплощения, в принципе, достаточно приятно пахнут для друг друга вне зависимости от вторичного пола, но запах течной омеги — это нечто совершенно иное! В хорошем смысле. — Извини, — ариец резко прервал поток уважительно (!!!) сексуальных мыслей. — Я хочу спать. И я пошутил про рубашку, мне нравится вся одежда, которую ты мне даешь, — ариец краснел. Его румянец всегда отвечал три вещи: стыд, смущение/возбуждение или же злость. И сейчас было непонятно, что это значило. — Ничего страшного, — Союз искренне улыбнулся, хотя был несколько расстроен и восхищен недоступностью своего принца. Правда, в этом не было смысла. Люди «хранили себя» до брака, только в случае когда были девственниками. А Рейх не девственник. У него есть сын. Или он хочет брака? У воплощений брак так легко не делается. Это невозможно для них. — Позволишь мне тебя одеть? Немец улыбнулся в ответ, радостно кивнув. Ему нравилось, что Роман его не уговаривал и просто принимал отказ. Но одновременно это зарождало другие вопросы. Почему он так легко переносит этот отказ? — Ты меня не хочешь? — русский, снимающий с него штаны, застыл. — Что? — ему показалось, что он неправильно расслышал. — Я тебя не привлекаю? Как мужчина мужчину. Или омега альфу. Или я не знаю, ты так легко принимаешь мой отказ. Ты не расстроен? — замямлил Рейх, уткнувшись взглядом в колени. Главное, чтобы его правильно поняли. — Ты хочешь, чтобы я был расстроен? — между делом он стянул с немца штаны. — Нет! Господи, нет! Я просто… Запутался, — выпалил ариец. — До недавнего времени мне хватало того, что мы делаем. Это все тоже невероятно горячо. Ты горяч! А-а…то есть, это всё очень сложно! Ты ведь знаешь, я ничего не смыслю в сексе. Секс для меня необязательно такой, чтобы кто-то был в ком-то, это просто что-то интимное! — Вижу, ты любишь философствовать на эту тему, — усмехнулся Советский, расстегивая пуговицы на рубашке. — Я знаю, что ты мало проинформирован. В этом вся твоя прелесть. — В моей глупости? — Нет. Меня много что в тебе привлекает, но не глупость. Ты очень своеобразный, Дит. На тебя совершенно нельзя повлиять, — Роман сконцентрировался на пуговицах, не глядя на брюнета. — Ты на меня влияешь. Очень хорошо влияешь. — Нет хорошего влияния, для меня любое влияние плохое. И я ценю в тебе больше всего то, что ты — полностью, от пальцев ног до макушки — состоишь только из своих мыслей, ты сам себя построил. Я не хочу делать тебе больно, но и я, и ты знаем, что никто тебе ничего и никогда не говорил кроме того, что надеть завтра и куда прийти. Не воспитывал, не обращался, как к осознанному живому созданию, не беседовал. Никто не пытался повлиять на тебя, объяснить что-то, вдохнуть в тебя душу, и тебе пришлось самому. Поэтому ты отличаешься от большинства, ты настолько привык сам себя строить, настолько уверен в том, что только ты сам можешь изменить что-то в себе, что чужое мнение и мысли проходят сквозь тебя, — Союз дошел до последней пуговицы. — Мы говорили о сексе, и я стараюсь просто о нем не думать, потому что я пиздец как сильно хочу тебя. До такой степени, что в душе я больше думаю о тебе, чем принимаю нормальный душ, — почти прошептал он. — Я тоже… — немец сжал ноги, подавляя нарастающее возбуждение. Даже то как Роман аккуратно и с особым усилием расстегивал маленькие неудобные для больших пальцев пуговицы сводило Дитриха с ума, а живот спазмом. Разница в размере и силе, которую русский старался скрыть, чтобы не испугать, восхищала, возбуждала и пугала одновременно. — Тогда почему мы не можем?.. — Союз еле сдержался, чтобы не глянуть на немца в одном белье. Вместо этого он несколько настырно снял с арийца запачканную рубашку, обхватив обнаженную тонкую талию и пройдясь подушечками пальцев по шраму на животе. — Я не знаю. Я просто не могу, как будто что-то во мне сопротивляется, — Рейх сгорал от волнения. Не было ничего более сексуального, чем сидящий у твоих ног эталон мужской красоты, рассказывающий тебе, что находит тебя очень привлекательным. — У тебя был плохой опыт? — Совет на секунду отвлекся на открытое окно и решил побыстрее надеть на немца свою одежду. Секс не стоил простуды не особо крепкого здоровьем любимого. — Нет, что ты. То есть, это не считается плохим опытом, — Рейх давно об этом не вспоминал. А вот вспоминал ли Дитрих? Наверное, каждую свою течку. Или каждый раз, когда Союз почти был в нем. Вся история его сексуальной жизни, начавшаяся с самого детства была очень запутанная, и его пугало то, что ему всё это нравилось. Что-то мерзкое было в получении удовольствия от того, от чего не должен. — Почему же? — Советский старался быть аккуратен с этой деликатной темой. Он никогда почему-то не думал, что у воплощений может быть подобного рода опыт. Разумеется, Рейх не имел в виду просто плохой секс. — Потому что мне нравилось, — ответил он. В животе что-то вскарабкалось от тревоги. Словно какой-то зверь выпустил когти, воткнувшись в стенки желудка изнутри. Совсем не хотелось отвратить и отвернуть от себя своего партнера историей из давнего прошлого. — Тебе или твоему телу? — уточнил Совет, одновременно застегивая пуговицы новой рубашки. — Разве не одно и то же? — Совсем нет. Можешь подумать об этом, если будет не так больно вспоминать, — предложил Союз. — Нет. Мне не больно это вспоминать. В этом и проблема. — Не понимаю. — И я не понимаю! Не понимаю, почему мне не мерзко от него. Партнер, с которым мы зачали Германию был довольно красивым и это даже покрывало тот факт того, что я этого человека впервые в жизни видел и нам нужно было сделать ребенка. Но он все равно вызывает во мне больше отвращения, чем мой Papa, — Рейх не хотел плакать, когда рассказывал это. Он впервые кому-то открывался насчет этой темы, но даже так, ему не хотелось разреветься и оскорблять своего насильника. Союз странно на него смотрел. Это было отвращение? Жалость? Зря он это рассказал. Надо было просто ляпнуть что-то про фригидность, и плевать, что она встречается по большей части у женщин. — Ты… Значит, тебя насиловал твой же отец? — Рейх заметил старания, которые Роман вложил, чтобы звучать спокойно, а не шокировано. — Это не насилие. Он меня любил. Своеобразно, — исправил Рейх. Его любили. И его не заставляли, а умоляли. Это же разные вещи? — Это ненормально. Ты же не думаешь, что это правильное отцовство? — Союз был… удивлен. Он сам не встречался с подобным, особенно с таким специфическим видом насилия, который заставляет тебя думать, что всё было в порядке. Российская Империя изощрялся в физических наказаниях в силу старческого маразма и божеского фанатизма, но ни разу не дотронулся до своего ребенка с таким подтекстом. Было сложно поверить, что такое стряслось с Рейхом. Просто не хотелось верить. Но и вруном его выставлять неправильно. — Не думаю. Поэтому я не практикую такой странный язык любви со своим сыном, я даже под угрозой смерти не смог бы даже рассмотреть его в таком плане, — Рейх взял Союза за руку. — Ты мне помогаешь быть хорошим отцом. Мы выбрали ему имя! И мне имя! — Было не особо сложно с ним. Германия и Герман не так друг от друга отличаются, — Союз расплылся в улыбке. Счастливый Дитрих был усладой для глаз и сердца. — Это неважно. Я уже не такой, как он, и я буду хорошим родителем. И то, что мы с Германом называем друг друга по именам, — первый шаг! Ты не представляешь, как я тебе благодарен, — Рейх на радостях притянул к себе своего героя, смело целуя того в губы. — Ты заслуживаешь этого, — русский чмокнул омегу в лоб, оторвавшись от искусанных губ. — Я же не стал тебе противен, да? — на всякий случай уточнил он. — Будь честен. — Не в жизнь. Я рад, что ты мне открылся, — Советский не врал. Рейх совсем не изменился в его глазах. Только стал требовать чуть больше осторожности и внимания. — Если тебе будет очень сильно нужно, то я пойду тебе на уступок, — Дит резко перевел тему. Если и раздвигать ноги перед кем-то, переступая через себя ради чужого удовольствия, то ради Романа. Он ведь так мил и заботлив. Он «заслуживает» этого, ведь так? — Лучше мы оставим наш первый раз до того времени, когда ты будешь готов. Есть некоторые вещи, которые не требуют компромиссов, договорились? — Роман всё еще был на коленях. — Договорились, — согласился Рейх. Союз встал с пола и, выключив свет, устало лег на постель. Немец всё еще сидел, свесив ноги с бортика кровати. Что-то внутри защемило. Как будто какая-то часть его личности хотела, чтобы русский воспользовался его сегодняшним положением, умолял дать ему пойти чуть дальше, чем обычно, и даже принудить. Живот предательски свело от накопившегося за вечер возбуждения. — Мы же хотели спать, почему так одиноко сидим? — Советский похлопал на место рядом с собой. Глупости. Союз его герой. Рыцарь! Он даже принцем немца иногда называет. Он не может специально сделать больно, и подсознательное желание быть принужденным к чему-то всего-то пережиток прошлого и дело привычки, от которой Рейх скоро избавится. — Давай-давай, уже поздно. Мы с тобой засиделись что-то, — от Советского веяло теплом. Внешность его была хоть и мужественная, но ни капли не устрашающая! Ну чуточку. Если не знать его, то, наверное, со стороны этот шкаф может показаться опасным. Рейх тоже считал Союза опасным. Точнее, даже знал, насколько его опасаются другие воплощения. Эти же воплощения недолюбливали Рейха. Считали слишком резким, раздраженным, контролирующим и, кажется, даже скучали по уступчивой Веймарской Республике. Но Дитрих видел в русском Романа, а Роман в нем Дитриха, так что глубокая привязанность и, кажется, «правильная» любовь не давала Союзу быть таким же устрашающим и грубым с ним, а Рейху таким категоричным и повелительным. Немец со всей своей прытью быстро залез на кровать, на четвереньках приползя к русскому. Свернувшись в клубок, он лег набок в объятиях Советского, каждой клеточкой своего тела желая соприкасаться с ним. — Спокойной ночи, Рома, — пробубнил в матрас он, спиной прижавшись к русскому. Иногда в голову приходила больная идея залезть внутрь Союза и лечь там, в полной безопасности, в тепле и спокойном запахе чужого тела. В покое. Да, Рейху, да и Дитриху не хватало покоя. Постоянные споры между рациональной и эмоциональной стороной личности, Великая Депрессия и никак не устанавливающаяся стабильность и мир среди народа. Все эти факторы вместе приводили Рейха в ужас. Словно его парализовало, как будто неприятности связывали его по рукам и ногам. Сколько он не пытайся что-то исправить, чем больше он вникал в проблемы, тем больше их становилось. И это при том, что он очень и очень редко касался политических проблем, постоянно занимаясь поднятием экономики в государстве. Это единственная сфера, к которой у него был доступ. С самого начала — со времен образования Веймарской Республики. Рейх вздрогнул, сжавшись в теплых объятиях. Нет больше никакой Веймар. Только Рейх. — Сладких снов, мой принц, — и Дитрих. Роман всегда вытаскивал из глубин его души эту эмоциональную истеричку. Для Союза это была не проблема. И Дитрих, и Рейх, и Веймарская Республика были им любимы и суждены судьбой. И никто не мог этого изменить. Даже сам «принц».       Рейх проснулся один. Огромная кровать, рассчитанная на двоих размера Советского, полностью принадлежала ему. Немец почувствовал себя ничтожнее и меньше, чем обычно. Рейху не нравилось это чувство собственной беспомощности, которое он чувствовал всякий раз, просыпаясь не в объятиях русского. Он еле заставил себя вылезти из одеяла и встал на ноги, ощутив за долю секунды весь холод пола. Не теряя времени, Дитрих прошлепал в ванную и умывшись, решительно вышел из спальной в поисках Романа. — Тебе не стоило приходить аж досюда, — Союз звучал строго. Немец сориентировался на голос и тихо зашагал в сторону чужих голосов. Он не хотел показываться на глаза посетителю. Он, вообще, был удивлен, что здесь могут быть посетители. Ему казалось, что в этом достаточно маленьком домике, построенным чисто для того, чтобы Советский время от времени оставался наедине с собой, никого, кроме Дитриха, не бывает. — Знаю. Мне нужно было отдать тебе эти документы и всё. Я сейчас же ухожу, — ариец спрятался за дверью, несильно прислушиваясь к чужому разговору. Ему это было неинтересно, просто хотелось посмотреть, кто же пришел. — В следующий раз передай их РСФСР. Я не хочу, чтобы хотя бы кто-то здесь являлся без предупреждения, Москва. Это ты тоже знаешь, — русский был явно раздражен. Но даже так, Рейх мог заметить его усилие несильно злиться на свою столицу. Скорее всего, из уважения. Если на месте Москвы был любой другой город, Союз был бы строже. Намного. — Закончил? — Москва тоже старалась уважительно отвечать Советскому. Не было секретом то, что большинство городов и республик в составе СССР побаивались Союза, но столица не была одной из них. В её словах было даже какое-то презрение. Наверное, с Российской Империей ей было работать намного приятнее, чем с его грубоватым, лишённым царского изящества и такта, сыном. — Да. Уходи, — достаточно спокойно выдал он, в первый раз за весь разговор подняв взгляд с бумажек на столе на Москву и через мгновение снова вернувшись к своим делам. Столица тяжело вздохнула и с удивительной скоростью ушагала прочь из чужого «логова». — Можешь выходить, Дит, достаточно попрятался, — интонация была непонятная. То ли это было раздражение, то ли просто усталость. Дитрих покрылся румянцем, неловко выйдя из своего убежища. — Я не прятался! — возмутился Рейх. — Точно? — Союз пустил короткий смешок, сняв прямоугольные очки с глаз. Зрение очень неприятным образом садилось при любой нестабильности в массах. — И что же ты там делал? — он неспешно встал с места, за несколько шагов оказавшись почти впритык к немцу. — Ладно… Может я и прятался, — признался Дитрих. — Но я не подслушивал, просто было интересно, с кем ты говорил. — Ты очень любопытный, — Советский сказал это беззлобно, умиляясь попыткам самозащиты. — Предпочитаю, когда это называют любознательностью, — исправил Рейх, стараясь не смотреть в хвойные глаза, чтобы не поглядывать снизу-вверх. — Как скажешь, — легко согласился Роман. — Садись за стол, я тебе поесть приготовил. Дитрих за долю секунды оказался за столом, рядом с сиденьем русского. Гостиная и кухня не были разделены. В принципе, квартира была довольно маленькая, напоминала студию. Чуть больше, чем та в Берлине, где Рейх остался во время первой их встречи. Немец подпер щеку ладонью, сонливо пялясь на безвкусный ковер на стене. Зачем, вообще, ковры на стене? Для тепла? Чтобы небольно было ударяться? Да нет, ковер без ворса, будет больно. Из ряда бессмысленных вопросов и ответов его вытащил русский. — Гутен аппетит, — пожелал Союз, с негромким звоном поставив на стол вилку и тарелку с блинами, которые Рейх называл «панкейками». Для заспанного арийца звон посуды оказался слишком громким. Важным наблюдением Совета было то, что Рейх постоянно хотел спать. На саммитах он старался этого не показывать, но при русском постоянно сонно втыкал в одну точку, если оставить без внимания и разговора. — А… — немец помотал головой, отгоняя сон. Скоро ему и так на поезд, может, там и поспит. — Данке, — Дит расплылся в благодарной улыбке. — Не за что, — на темную макушку пришелся короткий поцелуй. Союз снова уселся на место и надел очки, что говорило о том, что сейчас он будет занят важными делами и не стоит его отвлекать. Рейх использовал этот прием с Германией. Как только надеваются очки, родитель вне зоны досягаемости. Иногда ребенок должен сам разобраться со своей проблемой. Особенно, учитывая, что он воплощение, для которого Рейх вырывает крупицы власти, лишь бы Герман не был так же бессилен, как старший немец. — Ты сам не будешь? Есть, — спросил Дитрих, с аппетитом отправив блин в рот. Советский удивленно глянул на своего возлюбленного. Обычно тот понимал, что его нельзя отвлекать от дел. — Я не люблю есть, — коротко ответил Союз. Заметив тень грусти на лице арийца, он снял очки к чертям. Времени совсем не хватало, все запасы свободных часов и минут он потратил вчера. Но Рейх и так скоро уезжал, так что… Возможно, стоит попытаться уделить ему чуть больше времени. Стопка бумаг, принесенная Москвой совсем некстати шелестела от ветра, выбивающегося даже через закрытое окно. — Я больше по напиткам. Чай, кофе… — Водка, — добавил немец. — И водка. Алкоголь, в принципе, интересная штука. Очень полезная, если хочешь разобраться в том, какой человек на самом деле, — Союз не стал отрицать свою любовь к спиртному. Иногда это было нужно. — Ты становишься веселее, — вспомнил Рейх. На неформальных встречах воплощений Совет немного выпивал, чтобы быть веселее и приятнее для других стран. Но даже несильно пьяного русского сторонились еще сильнее, чем трезвого. — Если выпить чуть-чуть, то да. Но, на самом деле, я становлюсь злее. — Ты когда-то дрался в этом состоянии? — Хм. Нет. Я уходил. И всё. Злой, но уходил, — пожал плечами Союз. Он не был особо конфликтным. — Ты вот спишь, как выпьешь. Причем держишься дольше меня. Может, победил бы на каком-то соревновании по тому, кто позже всех опьянеет, — хохотнул он. — И что это говорит обо мне? То, что я сплю. Ты злишься. Значит, глубоко в душе ты озлоблен. А я? — Ты соня. И всё. Любишь поспать, — объяснил Советский. — И покушать. Рейх в это время охотно уплетал свой завтрак. Однако услышав чужой комментарий, немного растерял свою охоту. — Я не люблю есть. Я нуждаюсь в этом. — Ты же воплощение. Это не может быть твоей потребностью, — напомнил Союз. — Может это из-за приближающейся течки? — Не думаю, — Дитрих смутился. Течка была… табу. Прямой запрет не упоминать ее не обговаривался, но никто из его «надзирателей» никогда не помогал с ней. Даже не утруждали себя объяснить, что это и зачем. — Скорее всего, это привычка. Это началось давным-давно, как только я стал действующим воплощением. Тогда много кто голодал из моих людей. Страдания народа — страдания воплощения, — объяснил Рейх. Советский внимательно слушал. — Ничего страшного в этой привычке не вижу. Причина её появления — да, неприятна. А вообще, не так уж и проблематично, — успокоил он. В голове что-то щелкнуло. Союз резко встал из-за стола, напугав Рейха своей внезапностью. Он в мгновение ока удалился в спальную и так же вернулся обратно, поставив небольшую баночку перед арийцем. На лице у него была самая очаровательная и довольная собой улыбка. Дитрих даже побоялся его расстроить, но пришлось: — Это что? — робко поинтересовался он, взял банку без этикетки в руки и немного её потряс. — О! Это для тебя! От течки, — объяснил он. Затем понял, что нужны инструкции: — Они не убирают все симптомы полностью, но тебе будет намного легче. Раз уж я не могу более естественным путем тебе помочь, то я нашел вот это! Такие же есть и от гона, — радостно оповестил Роман. Почему он так свободно говорил на эту тему? — Это… Так мило с твоей стороны, — тонкие брови взметнулись наверх в изумлении. — Но ты уверен, что это безопасно? Знаешь, мои люди тоже занимаются медициной, но подобного еще не нашли. Союз поник. Не хотелось говорить, что, возможно, медицина в его стране даже не была направлена на облегчение каких-то особенностей воплощений. — Я разве поделился бы с тобой тем, что может быть опасно для тебя, мой принц? Я хочу, чтобы тебе было терпимее в такой уязвимый пери-… — русский затих, заметив с какой скоростью краснеет Рейх. Приглядевшись, Совет ясно увидел подступившие слезы. — Прости, я не хотел тебя расстроить, наоборот, обрадовать! — Терпимее в уязвимый период? Ты думаешь, я не могу несколько дней себя сдержать в руках и не прыгнуть первому попавшемуся на член? Поэтому ты мне предлагаешь эти таблетки? Чтобы я тебе «случайно» не изменил? — Рейх перенаправил безграничный стыд и разочарование Дитриха в гнев. — Всё совсем не так, — спокойно опроверг он. Союз был не согласен с собственным утверждением. Отчасти это было так. Советский не был готов делить своего принца с кем-то и не мог разрешить Рейху по неконтролируемой глупости ему изменить. По сути течки и гоны так не работают, они никогда не бывают настолько сильными, чтобы заставить страну заняться сексом. Нет, совсем нет. У воплощений слишком развито самообладание для этого. Советы не хотел признавать, но это было обыкновенное недоверие. — Я забочусь о тебе. Если тебе не хочется, то так и скажи, а не ищи к чему придраться. — Я хочу, чтобы ты заботился обо мне. И я сам хочу о тебе заботиться, — возразил Дитрих. Он сам не заметил, как взвинчено подскочил со стула. — Оберегай меня, но без этого недоверия, Союз, — Рейх знал к кому именно обращаться с этой фразой. Роман был собственником, но не был настолько эгоистичен и недоверчив, сколько Союз. Советский тяжело вздохнул. За несколько секунд он переменился, внешне став для Рейха таким, каким его представляют другие воплощения. Давящим своим весом, громадностью и разящим холодом. — Я постараюсь, — согласился он. Русский был напряжен и грозен, но даже в таком состоянии взгляд его не потерял присущей мягкости, и он любовно погладил нежную щеку конфликтного и капризного возлюбленного. Дитрих растаял. — Спасибо большое, — ариец сделал шаг навстречу, в примирительном жесте обняв своего героя. Он ведь просто хотел помочь. — Извини, я сорвался на тебе. Разозлился ни с того, ни с сего, — извинился Дит, привстав на носки и чмокнув любимого. Роман моментально расплылся в улыбке. Вся обстановка в доме стала намного приятнее. Ариец часто замечал, как настрой русского мог влиять на уровень напряжения во всем помещении. — Ну как на тебя злиться? — Советский обвил руками талию брюнета, чуть подкинул наверх не особо тяжелое тело и схватил его аккурат под тощую задницу. — Любовь творит чудеса, — хихикнул немец, уже позабыв о ссоре.       Союз с тихим скрипом закрыл шкафчик рабочего стола. Тонкая лента казалась еще тоньше в его несуразно больших медвежьих руках. Это было бы простительно, если бы это являлось лишь внешним недостатком, но на деле в кропотливых делах такие пальцы были настоящим проклятием. Он нахмурился, затаив дыхание и чуть наклонившись над конфетной упаковкой. Воплощение, которому он собирался отдать обычные угощения был тем еще эстетом, и внешний вид подарка его всегда волновал. Как минимум, коммунист знал его таким уже много лет.       Глухой стук в дверь заставил Советского торопливо встать и зашагать к входу. На полпути Союз передумал и сел обратно, громко разрешив заходить своим «Входите», будто и не знал, кто намечается в гости со своими бумажками. Рейх зашёл с перерывом в секунды две, видимо, по привычке снова перепроверив документы в руках. Закрыв дверь, он слабо и измученно улыбнулся в знак приветствия и несмотря на утомленность с привычной легкостью словно переплыл расстояние между ними по воздуху. Русский не мог не восхищаться грацией немца в каждом резком или плавном движении. — Ждал кого-то? — поинтересовался он, оглядев чужой слишком прибранный стол и сладости в конфетнице. — Есть такое, — не стал скрывать Совет, рукой приглашая его присесть. Ариец помялся, кивнув. Взгляд зацепился за яркую упаковку шоколада, и глаза сладкоежки мгновенно заблестели. — Налить чаю? — заметив чужой интерес, мягко предложил Союз. Дитрих вдохнул воздуха, чтобы согласиться. Дело было даже не во вкусе любимого шоколада, а в еде. Очень хотелось есть. — Нет, не стоит, — оборвав себя, подавленно отказался Рейх. — Я просто хотел занести несколько рапортов после сегодняшнего саммита и всё. Не утруждай себя. — Мне нетрудно, я просто хочу посидеть с тобой. Мы давно не виделись. Переписывались, встречали друг друга, но не говорили по душам, — признался Союз в ожидании услышать непеременчивое взаимное согласие. Немец сжал тонкие губы в еще более тонкую полоску, растерял всю свою решительность и уткнулся взглядом в колени. Он и так шел против воли Фюрера, посылая письма, сколько еще это продлится? — Что-то случилось? Выглядишь обремененным. Поделись со мной, — не выдавая своей встревоженности, спросил коммунист. — Всё в порядке, просто у меня нет времени, — встав с места и решительно поставив небольшую папку на стол, отмахнулся тот. Попытка Рейха успокоить Советского еще больше его обеспокоила. — В каком смысле нет времени? Ты плохо себя чувствуешь? Воплощения не умирают от такого, нет? Ты же не умираешь? — Союз привстал с места. Рейх был скрытным, не любил делиться тяготящим, и русский боялся, что он умолчит о чем-то очень серьезном. — О Боже, нет, я не это имел в виду, — прикрыв ладонью глаза, исправился немец. — Прости, что напугал. Совет вздохнул с облегчением, обойдя стол и своими большими шагами оказавшись у возлюбленного: — Ничего страшного. И я, и ты немного на взводе, нам просто нужно отдохнуть. — Конечно. Я обязательно отдохну, — поддакнул Рейх, на что Союз в ответ распростер руки, приглашая в объятия. Немец еле сдержал себя, скованно пожав тому ладонь, а затем мгновенно развернулся и ушагал к выходу.       Совет не смог уследить за бесследным, не считая странного осадка в горле, уходом немца и остался в кабинете один со своими мыслями. Их отношения «шли в гору», всё налаживалось! Даже в постели! Да, во время течек и гонов они не виделись, но Дитрих доверял ему настолько, что они наконец-то смогли зайти дальше. Даже несколько раз! Тогда почему его стали так избегать? Роман растерянно оглянулся, остановив взгляд на коробочке шоколада: может у Рейха изменились предпочтения в начинках? — Спокойной ночи, — Фюрер попрощался по обыкновению холодно. Рейх даже не смог ответить ему тем же, как тяжелую дверь в его комнату закрыли. Он не мог назвать это помещение спальной: здесь банально не было кровати. И немец тут не спал. Он спал очень мало в принципе. Не потому что не хотел, а потому что не разрешалось. Рейх, конечно, был личностью довольно упрямой, даже будучи в свое время Веймарской Республикой; и никакие запреты, в особенности, касающиеся его сна и питания, совершенно не терпел. Да, может ненадолго уступал, закрывал беседу каждый раз, когда тема заходила об «идеальном воплощении», не находя эмоциональных ресурсов, чтобы вступить в конфликт со своим Фюрером, но это совершенно не значило полное послушание. До этих пор. Дитрих и не заметил, как оставшиеся крупицы власти, доставшиеся со времен Империи, у него отобрали, оставив ему роль «символа народа», какого-то неодушевленного предмета сродни гербу страны. Сначала немец радовался: жизнь простого смертного могла ему сниться только в мечтах. Он и Германия могли бы жить вдали от всей этой политической суеты, Рейх появлялся бы иногда на нужных мероприятиях, красиво сидя в военном мундире около флага, и возвращался бы обратно к сыну. Но всё неожиданно получилось совсем иначе. Их разделили тридцать первого числа в августе , разослав по разным бункерам противоположных частей Германии. Как он понял позже, чтобы в случае смерти одного из них либо ФРГ стал следующим воплощением, либо, если умрет младший, а не старший немец, то Рейх воспроизвел на свет еще одного наследника. Как всё у людей было просто, действительно.       Ариец уткнулся в одну точку, то ли сквозь неё, не отводя взгляда. Прошло всего месяца три-четыре с пребывания здесь, но он чувствовал себя самой своей истощенной версией. От недостатка сна и постоянных тревог о том, что же будет со страной, с Германией и с ним самим, Рейх утомился и зачах. Будь он человеком, то наверняка бы уже умер. Однако, к счастью — то ли к несчастью — народ поддерживал жалкую жизнь в его такой же жалкой оболочке. И эта невозможность нормально жить или нормально умереть утомляла еще больше, сжимая сердце в омерзении к своему бессилию. От тоски он, честно говоря, начинал скучать по работе: она правда помогала в свое время отвлекаться от проблем, хоть и беспощадно создавала новые. А если еще честнее — просто хотелось спать. Дитрих нуждался в родном теплом плече под головой и на боковую, чтобы проснуться совершенно другим воплощением с совершенно другой личностью и такими же другими обстоятельствами, чтобы хоть что-то было в его руках. Чтобы его не могли заставить «сделать наследника»; чтобы не могли этого же наследника с ним разлучить, закрыв глаза на важную для развития воплощения их родственную связь; чтобы не могли развязывать войн без его разрешения при помощи его же народа и не могли запереть в бункере на сколько им захотелось, просто поставив его перед этим фактом. Немец устало хныкнул, прикрыв так и не привыкшие к темноте глаза. Сон забирал его медленно, на некоторое время даруя обманчивое ощущение облегчения и спокойствия.       Дрожь прошлась по всему телу совершенно неуместно. Рейх съежился от холода, зажмурившись в попытке сосредоточиться на сне. Он понимал, что «поезд упущен», и все старания совершенно напрасны. Но ничего не мог поделать с еще неугасшей, небольшой надеждой. И неважно, что у него никогда не получится ослушаться Фюрера. Ариец всё равно проснется, разбудит сам себя, превратит сон в кошмар, а мысли в шторм, не дающий успокоиться; но не ослушается ни одного приказа. Это можно было бы назвать природой воплощений, если бы не то, что подсознательно воплощения думают так, как думает большая часть народа и в принципе зависят они от людей, а не от одного диктатора. Это был его изъян, а не его природа. Беспрекословное подчинение, смирение и беспомощность — черты характера Рейха (не Дитриха, не Веймарской Республики — эти недостатки паразитом развились в каждой части его личности) в отдельности, а не всех воплощений, свою отвратительную жалкость нельзя было оправдать чем-то «патологическим». Как минимум, потому что большая часть стран либо являются главами государств, либо делят власть поровну. Далеко ходить не стоит, Советы тоже был сторонником «власти наполовину». Немец задрожал сильнее: иногда воспоминания трогать не стоит, даже если они и напоминают о старых добрых временах.       Прошло достаточно, если не предостаточно времени. Рейх больше не интересовался им, хотя раньше при любой первой возможности спрашивал у солдат и Фюрера, какой же час. Для него день и ночь определялись по тому, когда ему включат или выключат свет. В основном, его выключали в целях экономии или по каким-то другим не особо понятным причинам. Это было неважно, он договорился с одним из новобранцев иногда давать ему свечи и спички. Удивительно, но делать что-то хотелось только при свете свечи, а не лампы.       Рейх аккуратно перевернул страницу детской книжки ФРГ. О сыне он редко когда забывал. Связанные кровью воплощения — особенно «отец-сын» — чувствуют друг друга на своих территориях довольно ясно и четко. Особенно легко было заглянуть в эмоции сына, потому что тот был всё еще ребенком, не умеющим запирать свои эмоции от чужих подглядываний в его черепную коробочку. Возможно, Германия даже не подозревал о такой связи с отцом. Немец случайно громко прошелестел следующей страницей, зажав плечи от разбивающего в тишину вдребезги шума. Говорить он всегда старался тихо и читал шепотом — звукоизоляция была ужасная. Частенько это, конечно, радовало: немцу нравилось подслушивать разговоры солдат. Можно было узнать подробности о войне, о фронте, как идут дела в стране. Немец и без новостей чувствовал волнение народа, но, увы, этого было недостаточно, чтобы удовлетворить его любопытство. — Дело дрянь. Рейх вздрогнул от неожиданности. Обычно в бункере все старались говорить тихо, поэтому такая эмоциональность солдата за стеной его удивила. — Успокойся, если Фюрер тебя услышит… — Что сделает? Убьет? Мы все умрем, ты разве не понимаешь? Русские скоро и сюда доберутся, еще немного и они в Берлине, о чём ты? — голос рядового срывался через слово. Ариец отложил книжонку, обещав себе дочитать сказку Германии (словно он здесь) потом и, еле встав на ноги, прижался ухом к стене. — Тише, говорю! Если надо будет, то ты умрешь за Родину, разве это не твой долг? — Рейх кивнул. Второй солдат, хоть и отказал ему отдавать в свое время свечи, всё же симпатизировал ему больше. Он был постарше новобранца, был далеко не рядовым по званию и выглядел на лет тридцать с лишним, но на самом деле, тридцати ему и не стукнуло. Всего один год на фронте состарил его, немец это заметил по юным чертам лица и контрастирующим с ними глубоким теням и морщинам. — За какую Родину?! — чужой визг напоминал свинью, над которой занесли топор. — Ты же видишь, какая наша Родина за стеной сидит. Тебе тоже тошно на него смотреть и понимать, что это он наш народ, нашу страну представляет, не надо мне врать! — Если ты не заткнешься сейчас, то умрешь раньше, чем придут русские. Парень икнул, заглушенно что-то пробормотал, видимо, зажав рот ладонью. Ариец нахмурился, вслушиваясь в странные невнятные звуки: это были звуки плача. Ему стало жаль солдата. Дитриху тоже было страшно за себя и за всё в принципе: было страшно проиграть в войне, виновником которой тебя легко сделают. — Не ной, ты прекрасно знаешь, что мы в меньшей группе риска. Фюрер дал нам самое надежное укрытие, чтобы мы охраняли наше воплощение. Ты же это понимаешь? В ответ был слышен странный хриплый шмыг. Солдат затих. Рейх напряженно вытянулся, замерев, прислушиваясь к тревожным быстрым шагам. Причина затишья стала ему ясна. — Оставляю тебя за главного, Хайнц, — скрывая волнение в голосе приказал Фюрер. — Так точно, — без лишних вопросов согласился он. — Я ненадолго, глядите в оба, — всё сопровождалось странным шуршанием, как будто Фюрер надевал слой одежды за слоем. Рейху не казалось, что он «ненадолго». Подобное волнение, вообще, не было характерно Адольфу, что и напугало немца. Дверь наружу из бункера громко захлопнулась.       Адольф не вернулся. Конечно, понятие «ненадолго» было растяжимое, но если за это время один из «охранников» убивает другого, чтобы сбежать от русских, пока те не пришли, то значит всё же прошло достаточно времени. Железная дверь открылась с ноги. Рейх, и так проснувшийся после первого выстрела, подскочил с места, неудачно попытавшись встать с места. Он настолько привык к безделью и лежанию на одном месте, что ноги отказывались слушаться. — Вы что… испугались, Ваше Высочество? — скрипучий голос резал слух. А истеричный смешок, граничащий с насмешкой, таким же образом резал душу. — Нет, — собрав всю волю и спокойствие в кулак, ответил Рейх. Смертный просто не знает что говорит. Нужно было хотя бы попытаться быть достойным воплощением перед выходцем из немецкого народа. — Ты испугался. Ты не достоин этой службы, уходи, — ариец заставил себя смотреть прямо на солдата, словно не замечая трясущегося дула оружия. — Я ухожу, это естественно, — пожал плечами он. — Вы тоже можете. Но не со мной, иначе замедлите меня, — солдат многозначительно кивнул на отвыкшие от бега худые ноги. — Фюрер скоро будет. Кому-то нужно его встретить, — вооруженный разразился смехом. — Нас надули. На-ду-ли, — горько выдал он. Видимо, давно догадался, а сейчас с надеждой на осознание заглянул в чужие серые обманчиво-спокойные глаза. — Черт с Вами, я не собираюсь ждать смерть с распростертыми объятиями, — Рейх остался один.       В бункере было мрачно. Нет, дело было не в какой-то атмосфере и ауре. Просто по обыкновению не было света. Уже некому было его включать. Со временем закончились спички и свечки, запасы которых и так иссякали. И Дитрих оказался в кромешной тьме. Во всех понятиях. Каждый день — каждый божий день — он просто лежал. Или сидел. Или ходил. Больше нечего было делать. Нет, не подумайте. Дверь не была заперта. Ни одна из дверей не была заперта. И Рейх это знал. Но у него был приказ ни одну из них самому не открывать, и он его выполнял. Ему наказали сидеть здесь, и ариец это делал. Этот завет был единственным, что держало его в живых и что делало его жизнь в четырех стенах не настолько бессмысленной. Ожидание. Вот что скрашивало бесконечный поток секунд, минут, часов и дней. Всё бы хорошо: потерявшись во времени, немец часто находил хрупкое спокойствие и перерыв от тревог в межсонном и одновременно межбодром состоянии, когда реальность и сон сплетались и не существовали раздельно. Но запах. Вот что было нетерпимо. Это был запах гнили. Он мог очнуться от омерзительного запаха разлагающегося трупа за дверью. Трупа того, кто по-настоящему возлагал надежду на воплощение своей страны. Трупа того, кто затыкал труса, готового сбежать от своей миссии. Он хотел бы обвинить в этом Фюрера и злиться; ведь, останься он с ними, ничего бы этого не произошло. Не было бы так темно, одиноко и мерзко. Но сил на злость просто не хватало. Рейх ничего не чувствовал: ни постоянного голода, ни гнева, ни надежды. Только холод неподвижных тел его людей. Чем больше их было в округе, тем холоднее становилось немцу. И с каждым часом Дитрих превращался в нечто всё больше и больше подобное трупу за стеной. Единственным их различием было отсутствие покоя и умиротворения, свойственного мертвецам, у арийца.       Что-то было не так. Очевидно, в последнее время всё было не так, однако было что-то выбивающееся из череды ежедневной совершенно неменяющейся и мучительно-одинаковой рутины. Присутствие. Рейх не знал бояться или радоваться. Он чувствовал чужое присутствие совсем близко. В радиусе нескольких километров было воплощение. Немец хотел бы подготовиться, чтобы выглядеть более-менее презентабельно, но вместо этого боязливо поджал ноги, чтобы удержать тепло.       Как только ручки легонько коснулись, дверь послушно открылась, еле удерживаясь на петлях. Рейх всё равно хотел возмутиться: она и так была открыта, возможно, стоило обойтись с ней аккуратней, и она бы держалась крепче. Но зажмурившись, он предпочел сильнее обнять колени и спрятать в них лицо, чтобы его не узнали. Глупость. Уж что можно было придумать на гудящую голову, отвыкшую от трезвых мыслей. Тяжелые шаги четко впечатывались в мысли немца именно тогда, когда он пытался максимально успокоиться, и не выдавать себя своим запахом, контрастирующим с гнилью и пылью. Рейх растерялся под весом чужих территорий. Сразу стало понятно, кто это. Но вместо тепла от знакомого разило морозом. — Мой принц, — стало ненамного, но менее холодно. Союз облегченно вздохнул, спрятал оружие и мгновенно взял немца на руки с такой осторожностью, словно тот мог разбиться от любого неверного движения. Дитрих шумно всхлипнул, пряча лицо в воротнике советской шинели. Он был безумно рад этой встрече и в такой же степени зол от того, по какой причине они встретились.       Рейх замер, в оба уставившись на миску супа перед собой. Мясо. Это была не курица, а самое настоящее мясо вроде овечьего в бульоне и овощах. Что-то царапающееся поднялось в желудке, и он ощутил тошнотворную смесь голода и отвращения, чуть не подавившись слюной. Мясо, после войны и воспоминаний о гниющем человеческом теле по соседству, уже не было таким вкусным. — Приятного аппетита, — Союз из принципа не говорил на немецком. Как бы он не старался быть лояльнее к немцу, к его преданности к своей стране и Фюреру, он чувствовал всепоглощающую злость и восхищение категоричностью принципов и непробиваемостью. Рейх чувствовал то же самое, когда люди внутри него злились, озлобленные после первой мировой, голода и всемирного пренебрежения. Но сейчас ариец умел разделять собственные эмоции и чувства народа. Слишком поздно, но уже умел. Советы тоже старался, хотя у него всегда с гневом были проблемы. — Я не голоден, — слюна противоречиво наполняла рот, и Дитрих шумно сглотнул. Русский чуть наклонился, вглядываясь в вечно влажные и сонные глаза. — Я не могу с тобой нянчиться как раньше, — честно выдал он. Роман был готов вечность провести, исполняя капризы своего принца, но у Союза было слишком много дел после всей этой масштабной катастрофы. — Любовь больше не творит чудеса? — немец отвел взгляд, чтобы не смотреть в растерявшие прежнюю мягкость зеленые глаза. Он не мог обвинить Советского. Война оставила на нем заметный отпечаток. Это Рейха спрятали в бункере, а ведь русский был на поверхности. Слышал, чувствовал, видел и участвовал во всём этом. И он замечал, как время от времени Союз смотрел на него не как на Дитриха, а как на немца. Как на Рейха — воплощение немецкого народа. Виновника. И тогда хотелось бежать сломя голову и где-то спрятаться, чтобы стереть все неприятные воспоминания о любимом и лелеять всё самое лучшее, что запомнил. — Ешь, — Советский грузно двинулся всем своим неповоротливым телом к выходу. Ему нужно было немного побыть одному. Он напоследок обернулся, чтобы проверить, выполняется ли его указание. Немец, поджав губы, держал ложку в руке и, помешивая бульон, нервно сглатывал. Его тело совсем не слушалось. Как он может есть, когда Фюрер, наверное, вернулся в совершенно пустой бункер? Как он может есть, если у него есть приказ этого не делать? А самое главное, как он может позволить себе есть в то время как его соотечественники умирают с голоду. — Не играйся с едой, тебе нужно восстановиться. У нас планы на тебя, — Союз не врал. Так как у Рейха был только один сын, а времени на то, чтобы заделать еще одного наследника для Советов не было, да и немец был… не особо в состоянии, то нужно было использовать его самого в качестве воплощения для ГДР. Той половины немецких территорий, на которой будет действовать коммунистический режим. — Я не могу есть, не могу! Я очень хочу! — Дитрих не сдержался от откровений. Другому человеку он никогда бы не сказал, в чём дело. Но это был Роман. Или Союз. Это неважно, ариец доверял ему любому. — Мне нельзя. Если он узнает, то разочаруется! Или не даст видеться с Германией. Хотя Германия не у него. Не у него ведь? — он стал бессмысленно тараторить, автоматически помешивая суп. Советский сделал глубокий вдох, массируя переносицу. — Твой Фюрер мёртв. — Вы его убили? — его голос сорвался. Раньше у Рейха был красивый голос. Мелодичный, спокойный, а если нужно звонкий. Сейчас он звучал совсем по-другому от того, что постоянно от непонятно какого стресса срывался, и оставалось только полушепотом кряхтеть. Это злило Союза. И вызывало сочувствие Романа. — Он сам себя лишил этой жизни. А Герман пока что на территориях Великобритании. В хороших руках. Его не станут как-то наказывать из-за тебя. — Фюрер не может быть мертв! Он жив, я это знаю, я это чувствую! — Не имеет значения, что ты чувствуешь. Есть факт. Он мертв. И насчет твоего «Любовь больше не творит чудеса»: то, что ты жив — одно большое чудо. Если бы я тебя не любил, ты бы уже гнил как тот труп из бункера, что было бы вполне справедливой, но слишком легкой смертью. Если бы я тебя не защитил, ты бы сидел в тюрьме, и знаешь? Там бы с тобой обошлись так, как стоило бы обойтись. Так, как ты заслуживаешь. — Извини, — Роман с дрожью выдохнул, трепетно целуя белоснежную шею и боясь навредить, оставить лишний след или болячку. — Ты не должен умереть, я не хотел так говорить, — он улегся на хрупкую грудь, надеясь несильно надавить своей тяжестью. И по-детски заплакал. Горько и с воем, словно не взрослый мужчина. — Всё в порядке, — Дитрих понимающе гладил светлую макушку. Было тяжело под массивным возлюбленным, но оно того стоило. Стоило того, чтобы хотя бы несколько секунд перед этим быть одаренным любящим взглядом уже плачущих глаз. Союз был на грани нервного срыва на постоянной основе. Немец и не думал, как сложно быть РАБОЧИМ, обладающим властью воплощением огромного союза из пятнадцати республик. И не имеет значения, сколько у тебя помощников. — Я знаю, что ты неспециально, — но всё равно больно было слышать обвинения и оскорбления от того, кто раньше не мог сказать ни одного несправедливого слова в его сторону. «Любопытная варвара», — потолок. Рейх смирился с этим: уже ничего не было как прежде. — Люблю тебя… — уже спокойно признался он. — Пожалуйста, не забывай, что я люблю тебя. Мы созданы друг для друга. Ничего нас не разлучит, Дит, — Союз часто повторял эту мантру. Особенно часто, когда любой другой мужчина появлялся в поле зрения во время прогулки по ближайшей улице внизу квартиры, в которой он держал немца. Он считал, что является лучшим вариантом для своего принца. Иногда подстраивал совсем небольшие проблемки для Дитриха, чтобы самому его спасти и доказать это. Но это было довольно редко. В основном, Рейх сам был магнитом для мелких и не очень неприятностей. — Хорошо, Рома, я всегда буду это помнить, — Роман довольно чмокнул того в губы, вставая с него. — Я должен вернуться к работе, — и неловко махнул рукой на прощание. — Вечером напомни мне поменять воду для незабудок, — он кивнул в сторону небольшой вазы-колбы и, не оглядываясь, чтобы не ощутить соблазн остаться вместе с Дитрихом, ушел.       Вечер опустился медленно. Союз устало откинулся на стуле, вспомнив про незабудки. И почему Рейх ему не напомнил? Обычно по любому мелкому поводу появлялся в дверях рабочего кабинета, мнясь и прося с чем-нибудь помочь или ответить на вопрос, на который нужен срочный ответ. Приспособившись к квартире, которая была заметно меньше лесного домика, немец время от времени приносил чай или кофе, еще не находя в себе смелости готовить. Роман сам себе улыбнулся, с упоением вспоминая робость и прелестную вечернюю болтливость своего немецкого принца. Союз недовольно фыркнул: и почему тогда Дитрих не зашел к нему сегодня ни разу? Совсем, что ли, не соскучился? Стоило бы проведать его. С такими мыслями Советский проработал до утра, а найти в себе силы пойти проверить немца смог к часам трем. Рейх всё еще был в постели. Чаще всего он читал, рисовал или вязал для Германии и своего возлюбленного, но сейчас он просто без дела лежал лицом к двери. Увидев в дверях русского, он приложил усилие, чтобы отвернуться. Было не до разговоров. Что-то в этом жесте щелкнуло переключатель в Союзе. Всё раздражение, копившееся в последние дня два в теле вдарила в голову. Совсем не хотелось разбираться, что случилось и почему с ним не хотят говорить. А что могло случиться? Он же весь день в этой спальной. Разве что неблагодарность могла случиться! Русский лавиной надвинулся на немца, готовый взорваться в любой момент. Советский остановился и принюхался. Он удивленно уставился на свою течную омегу. Вот почему его принц ни разу не вышел из спальной. Ярость в нем всё еще клокотала, и Союз, кажется, нашел лучший способ избавиться от неё. Сделать и немцу, и себе приятно. Он сначала сел рядом с Рейхом, разглядев пунцовый румянец щек от жара и смущения. — Тебе что-нибудь принести? — решил сначала уточнить русский. — Дит? Ариец вдохнул воздух, чтобы заставить себя не особо правдоподобно прошептать «нет» и не смотреть на Советского. — Позволь помочь, — он немного грубовато смял немца под себя, внутри ликуя от восхищения чужой «консистенцией». Рейх был мягким, не способным на сопротивление и словно растаявшим в его руках. И еще очень горячим. Его лоб, щеки, живот, бедра, — Союз раздвинул чужие ноги так, чтобы прижаться к омеге между них, — даже там он был в огне. — Не надо, — простонал немец. — Почему? — он с жаром, то ли злостью прильнул к выраженным ключицам, отодвигая ворот рубашки и принюхиваясь к сладкому аромату, от которого внизу живота приятно и одновременно не очень тянуло. Не нежно и медленно, как обычно, а резко. Как будто весь гнев превратился в вожделение, и навязчивое желание полностью обладать тем, кто лежал под ним, магмой разлилось в венах. — Не хочу, — Рейх отвернулся от русского, сам того не заметив позволяя тому оставлять следы на шее. Ему не нравился такой напор. Секс во время течки казался слишком. Просто слишком. Совершенно не побужденный глубокими чувствами и желанием быть одним целым, а нужда механически трахаться. Не любиться. Но тело его реагировало раньше немца, ложась под крепкие руки и жгучие прикосновения. — Ты уверен? — Советский выдохнул свой вопрос в красное усыпанное пятнами плечо, чуть толкаясь в Дитриха через одежду. Тот охнул, прижимаясь в ответ. — Да, — шмыгнул он. Русский не послушался, без остановки осыпая ключицы поцелуями и расстегивая пуговицы прилипающей к коже, рубашки. — Переста-ань, — выстонал ариец, прогибаясь в спине. Тело не слушалось, тянулось к знакомым ладоням, губам и, хуже всего, паху. — Я хочу помочь, — еще одна пуговица. Союз не понимал, зачем, вообще, выделываться и притворяться таким недоступным, если он помнит каждый громкий стон, нескромную просьбу и согласное движение бедер навстречу. — Прекращай, — Дитрих засмеялся от нервов. Может, Роман принимает его отказ за какую-то игривое притворство? — Всё! Рома! Рома!!! — тот добрался до последней пуговицы и без проблем снял рубашку с немца. — Хватит! Ты меня слышишь? Уже несмешно! — Дит подавился паникой и конфузом, когда услышал звон бляшки от штанов. — Пожалуйста, я же не хочу! Не хочу!!! — характерный звук для молнии. Он отчаянно вытянул руки из-под Совета, на локтях отодвигаясь от него и снова оказываясь под ним. Как только русский приспустил с немца боксерки, весь увлеченный процессом, Рейх дотянулся до стеклянной вазы и успел разбить её на чужой голове до того, как Союз начал то, о чём будет просить прощения Роман. Грязная цветочная вода по большей части вылилась на пол и за пазуху русскому, а цветы рассыпались по широким плечам, медленно спадая на оголенный напряжённый живот Дитриха. — Ты… — русский смотрел удивлённо, с каждой секундной злясь все сильнее и сильнее. Разве попытка помощи может заслужить разбивание стекла о голову? Кровь очень горячей тонкой струей стекала за ворот рубашки. — Извини, — ариец сам не ожидал своей реакции. Он мог бы потерпеть, уступить, но Роман сам говорил, что некоторые вопросы не требуют компромиссов. — Правда! Я ненарочно! — Игры в недотрогу — это весело. В первые год или два отношений, Рейх, — Союз наспех надевал брюки. Поплохело. Воплощение от такого не умрет, но тупой боли это не унимало. — Мне жаль, — Рейх не знал, за что извинялся. За удар понятно. А сейчас за что? — Я, правда, не имел это в виду. Ты ведь знаешь меня, мне незачем играть с твоими чувствами. Ты сам говорил, чтобы я говорил, когда мне не хочется близости, — он почему-то начал оправдываться. В планах было просто успокоить Союза. С озлобленным русским, вообще, было бесполезно спорить. — Дит, это течка! Течка! Ты в это время не можешь не хотеть близости, ты понимаешь? Ты горел и сам прижимался ко мне, — Советский болезненно щурился, прикрывая ранку рукой. — Тебе просто не хотелось со мной, вот и всё, — ариец услышал какой-то обиженный детский лепет, а не слова кого-то взрослого. — Ты знаешь, что это не так, — Рейх неловко начал одеваться обратно. В квартире царил сквозняк. — Злишься на меня, огрызаешься и приходишь извиняться, понимая, что не прав. А я прощаю, потому что знаю, что ты говоришь со злости. Дай мне помочь с ранкой, но молча. А потом уйди, пока не наговорил еще чего-то лишнего. Пожалуйста, — слова давались трудом, и он говорил, неуместно задыхаясь от возбуждения и шока собственного удара. Не хотелось, чтобы его видели таким грязным. — Ладно, я сам, — Советы не стал спорить, понимая, что ссора ни к чему не приведет. Был способ получше показать принцу, что на свете нет партнера лучше, чем Союз для него и что если и быть с кем-то во время течки, так это с ним.       В спальной было темно. За несколько часов Рейх смог только убрать осколки, разлитую воду и переложить цветы в удлиненный стакан, так как оказалось, во всём доме только одна ваза, печальная судьба которой нам известна. Всё остальное время он провел в постели, так как к вечеру течка усилилась. Дитрих очень заскучал по Советскому, хоть и понимал, что придя домой, тот будет занят или еще обижен, да и лишний раз его подпускать к себе было не очень-то честно. Уже по отношению к Союзу. Но всё равно его присутствие в квартире облегчало жизнь. Как только за зашторенными окнами включился первый фонарь, из прихожей послышался звон связки ключей. Рейх встрепенулся, проснувшись от полудремы. Союз зашел в спальную в странном расположении духа. Он был спокоен, даже… удивительно спокоен! Дитриху казалось, что вернувшись, русский еще немного пообижается, может, будет игнорировать, но нет. Роман мирно включил свет и помахал с улыбкой. Рейх сжал колени, прижимая их к телу, и заставил себя помахать в ответ. Вкусный запах альфы вперемешку с табаком вскружил ему голову. — Вижу, тебе не лучше, — с явным сочувствием сказал очевидное он. — А у тебя с раной как? Мне так жаль, — омега говорила с жаром и с отдышкой. Советский присел рядом, нежно огладив острую линию подбородка и проверив температуру немца. — Всё отлично. А вот у тебя… — он оглядел сжавшуюся в клубок, тяжело дышащую фигурку. — Не очень. Принести воды? Есть жаропонижающее. — Ты точно в порядке? И нет, я уже выпил одно, скоро подействует. — В полном, — Союз по-доброму рассмеялся. — И у меня есть подарок! — он радостно подошел к двери, зная, какой фурор произведет его презент. — Для меня?.. — Дитрих был приведен в еще большее удивление. На него не дуются, не злятся, да еще и подарок хотят сделать. Советский всегда был любитель поделать небольшие сюрпризы, но чтобы сразу после ссоры, в которой позиционировал себя правой стороной… это впервые. — Конечно, для кого же еще? — русский открыл входную дверь и снова вернулся в комнату. Рейх непонимающе нахмурился. Затем в спальную зашел кто-то другой. Уступающий Роману в росте и габаритах, но всё равно огромный для немца. — Та-дам!!! Дитрих хохотнул: — Кто это, Рома? И почему это он мой подарок? — Твой сегодняшний помощничек. Я подумал: если тебе не хочется близости со мной, то в этом нет ничего страшного. Можно ведь найти кого-нибудь другого, — Советский широко улыбнулся. Беззлобно. Как будто не понимал, как же дико это звучит. — Что? Пожалуйста, скажи мне, что ты шутишь. Ты пьян? — нет, русский не был пьян. Он был рад! Всё шло по его плану! — Не-а, — отмахнулся Союз, по дороге забирая чашку с полуметровыми незабудками и усаживаясь в той части комнаты, где был склад всяких вязанных шапочек, шарфиков, носков, картин и всего остального, что описывало его интересы и ежедневную рутину. — Давайте, вы развлекайтесь, я не буду мешаться, просто буду здесь сидеть. Ты же не против, Леха? — русский вопросительно-одобрительно кивнул своему знакомому. — Не против, — а вот совершенно незнакомый Рейху амбал не выглядел особо радостным. Он был зол. Это было заметно по нахмуренным бровям и в принципе напряженной стойке. Откуда в нем столько агрессии по отношению к первому встречному? Разве что… — Ты же не сказал ему… — Дитрих икнул. — Что ты Третий Рейх? — так называемый Леха нахмурился еще сильнее. Вся эта формулировка была сама по себе странной. «Ты Третий Рейх»? Он был воплощение, а не само государство. Как будто Союз специально пытался пробудить в госте побольше негативных эмоций. — Ну он же должен знать, с кем будет трахаться. Извини, это была важная информация. — Нет, не будет! Прекращай этот цирк, Союз! — Рейх умоляюще глянул на любимого. Было тошно от пошлого звучания своего голоса. — Не будем заставлять Рейха ждать, он скоро растает, — Алексей послушно надвинулся на немца, за несколько секунд оказавшись над ним. Ариец истерично вскрикнул от страха, сжав ноги еще сильнее и укрыв себя одеялом. Не имеет значения, что было невыносимо жарко и душно, нужно было укрыть себя от животного сверху. За мгновение его лишили любого укрытия, попросту срывая, не то что снимая с него одежду. Было стыдно и страшно полностью нагим сидеть перед человеком, которого видишь впервые в жизни. Ситуацию еще более унижающей делал стояк самого Рейха и с особым интересом наблюдающий с боку Совет. Он выбрал идеальное место: было видно и особенно сексуальную, в своей взъерошенности и страхе, омегу и совершенно безжалостного Алексея. С особой легкостью он заломил худые, трясущиеся руки над черной головой. Именно тогда Дитрих понял, каким аккуратным и деликатным на самом деле Роман был и если бы он использовал хотя бы половину своей силы, то у Рейха не осталось бы ни шанса «спастись». Да даже двинуться лишний раз или сделать вдох. Всё развивалось в бешеном темпе. Немец наблюдал за тем как дергано Алексей избавляется от ремня и даже не приспускает штанов. Целью этого Лехи не было получение удовольствия, нет. Он добивался максимального дискомфорта для Рейха. Его целью было причинение боли воплощению тех, кого он ненавидел и тех, кто принес много боли ему самому. Дитрих сразу понял его мотив и знал, что жалеть его не будут. Точно так же как его государство не жалело других. Просто единственное, чего немец не понимал, было, почему именно он был разменной монетой в этой ситуации. Эти мысли из него выбили внезапным толчком. Без всяких прелюдий Алексей вогнал в горячее, до ужаса влажное и принимающее всё и всех нутро свой член почти до упора. Рейх задохнулся от собственного крика: он провалился куда-то в желудок, и Дитрих не мог издать не единого звука, бесшумно роняя слезы, в то время как в нем уже начинали двигаться. Коротко, глубоко, как будто драли его изнутри и хотели нанести как можно больше ранок. Ариец не мог поднять взгляда ни на свой «подарок», ни на того, кто его «подарил» и периодически надеясь на то, что Алексей потерял бдительность, брыкался, мешал, не хотел, чтобы его считали легкой добычей. Особенно хорошо получилось отталкивать от себя того ногами. Союзу нравилось в этой сценке всё: комичность сопротивления течной омеги дышащему яростью шкафу; пыхтение вперемешку со случайными стонами и плачем; и растущее в геометрической прогрессии раздражение Алексея. — Не брыкайся, — рыкнул он, наконец-то догадавшись усмирить чужие ноги ремнем. В привязанном состоянии, они могли двигаться только вверх-вниз и то за спиной у Алексея. Он с еще большей инициативой начал вкалачивать легко мнущееся под руками тело в матрац. Алексей почти утробно зарычал, позволяя себе замедлиться, чтобы сделать особенно глубокие толчки и впиться пальцами в мягкие бока. Лоснящееся от пота, послушное и при всём этом сладко пахнущее тело оказалось слишком гостеприимным и жадным до секса. Алексей явно этого не ожидал, что можно было заметить по его лицу. Но как только он открывал глаза и видел правильные арийские черты перед собой, горечь и гнев бились в нем, кипели эффективнее, чем возбуждение, и он продолжал делать немцу под собой заслуженно больно. Его хотелось задушить. Чтобы слезливые глаза выкатились из орбит; тонкая шея сохранила отметины от удушья; как это делали бледные бедра, отражающие каждый удар по ним яркими следами; как это делал почти впалый живот, отлично показывая выпуклостью глубину чужого члена в себе; как это делало смазливое лицо и поганый рот, когда Алексей кусал чужие по-девичьи розовые губы и поочередно прикрывал то рот, то нос, а то и всё вместе, созерцая, как кряхтит, вскрикивает, давится и задыхается слезами под ним Рейх, дрожа всем телом и всё принимая, и принимая в узкую задницу каждый сантиметр незнакомого члена, словно самая настоящая шлюха. — Так вот оно какое — воплощение Третьего Рейха, — он насмехался прямо в красные уши. — Мне казалось, Вы должны быть выше, сильнее, тише, — Дитрих громко застонал, моментально прикрыв рот. Позор! Боже, какой же это был позор. Не хватало того, что во всей спальной слышались шлепки двух тел друг об друга и мокрые, причмокивающие хлюпанья его нутра. Даже Союз как-то удивлённо уставился на него, не ожидая стона посреди рыданий. Алексею это не понравилось: смыслом всего этого было сделать ужасно больно, а не приятно. Он вгляделся в серые глаза, пытаясь понять настоящую эмоцию. Рейху было плохо, душно, жарко, от чужих прикосновений воротило. Лучше бы это был Союз, лучше бы он пошел на уступок, а не извивался в полуистерике под незнакомцем. Если Советский делал больно случайно, просто не рассчитав интенсивность и силу, то Алексей давил специально, царапая, оставляя синяки, раздирая кожу и внутри, и снаружи, вкалачиваясь в хрупкое тело. Он резко остановился. С тяжелым выдохом он навалился на успокаивающегося, шмыгающего немца всем своим весом и промычал, толкнувшись по самые яйца и излившись в него. Дитрих икнул, весь сжимаясь и жмурясь. Мокрое колечко мышц жадно сокращалось вокруг Алексея, и Рейх еле отдергивал себя от того, чтобы инициативно вильнуть бедрами в его сторону. Чужое семя теплой струей выливалось из и так заполненной, сокращающейся дырки. Дитрих шумно с хрипом дышал, задавленный весом чужака и всё еще чувствовал, как вогнанный в него до упора пульсирующий член, так и пульсацию своего органа, зажатого между двумя телами. Немец с жалобным хныком кончил и разразился новым порывом слез, которые пытался сдержать во время самого процесса, хоть и не особо удачно. Алексей еще несколько секунд полежав, спешно встал и снял ремень с чужих ног. Дитрих спрятал лицо в руках, только слыша что происходит вокруг. Вот его насильник наспех надевает ремень, потом шуршит его осенняя куртка. — Спасибо большое, ты нам очень помог, — Союз пожал тому руку. — Мгм, зовите, как понадоблюсь, — «подарок» уже был у выхода. Русский обогнул кровать, еле отведя взгляд от своей пассии на кровати. — Надеюсь, что больше никогда, — не стал врать Советский, вновь оглянувшись на омегу. — Правда, Рейх? — Ро-ома-а, — тот впал в еще большую истерику, подзывая любимого поближе и словно ребенок протягивая ему обе руки. Русский распрощался с Лехой и послушно обнял того, прикрывая одеялом. Одежда была в клочьях, так что нужно было укрыть немца другим. — Рома, так… стыдно, — Роман кивал, гладя вспотевшие черные локоны. — Ничего страшного, больше такое не повторится, — успокаивал Союз, даже не планируя извиняться. — Прости, — прошептал ариец. Было так унизительно обниматься с любимым, будучи заполненным чужим семенем, да еще и при этом под конец получив от этого удовольствие. Было мерзко от того, что насколько бы паршиво и больно всё не было, попадя по нужному месту его могли заставить кончить. — Я случайно. — Знаю, — Дита взяли на руки с особой бережливостью, направляясь в ванную.       Всё саднило и жгло, хоть русский и обработал все ранки. Симптомы течки максимально облегчились, но Рейх получил немало других маленьких болячек, которые вместе доставляли дикий дискомфорт. Он сонно глянул на новую большую хрустальную вазу со свежими незабудками. Хотелось плакать. — Ну хватит тебе, — Союз нежно поцеловал узкую ладонь. По плану Дитрих, конечно, должен был быть подавлен и даже обижен, но от еды отказываться не должен был. Тем более, режим питания они наладили совсем недавно. — Не плачь, — он стер крупную каплю слезы с бархатной щеки. — Как я могу не плакать? — немец тихо всхлипывал, всё равно ластясь к заботливым рукам. — Ты сам выбрал. Ты мог бы выбрать меня, но не стал. Зато теперь ты знаешь, что делать в следующий раз, — пожал плечами русский. Он деловито вытащил сигарету из кармана брюк, наблюдая за сменой эмоций на побледневшем, а затем так же стремительно покрасневшем лице. — Это всё ты виноват! — в мгновение его осенило, и он отпрянул. Роман вопросительно изогнул бровь. — Правда? — Твоя вина. Все эти неприятности, поломанные вещи, непонятные стычки, во время которых ты так геройствовал, — Дитрих разочарованно шмыгнул носом и скривил лицо, когда в него дыхнули дымом. — Даже зонт тогда сломал ты! — Не совсем. Некоторые случаи я подстраивал сам, но и ты сам неплохой магнит для проблем, — без капли лжи поправил Союз. Нет ничего плохого в том, чтобы показывать принцу дракона, иначе он может неблагодарно забыть о том, какой его герой хороший. — Убегая от одной проблемы, мой принц врезается в другую. — Например, в тебя, — злобно шикнул Рейх, агрессивно стирая слезы. Кого же ему угораздило полюбить? Советский зажал сигарету между губ, сгребая немца в охапку и обнимая. — Как скажешь, — не стал отрицать он, уткнувшись подбородком в темную макушку. Не имеет значения, сколько Рейх будет злиться и отрицать, но они созданы друг для друга. Принц и его герой. И никто этого не изменит. Даже сам принц.