Ковыль

Дашкову жилось бы намного проще, не будь у него столь специфического дара. В Негласном комитете у него были прозвища и пообиднее, чем "нюхач" и "ищейка". Но всякий дар дается свыше не просто так, а с какой-то целью. Дашков искренне считал, что божьей милостью он был отмечен явно для больших свершений во имя справедливости. Еще в детстве ему было невыносимо бывать в родовом поместье под Лугой, где его обостренный нюх беспрестанно страдал не только от смрада конюшен, грязных крестьянских тел, сена и навоза. Но и от резких луговых трав, испарений болот, а в пору цветения яблоневых деревьев ему делалось так дурно, что он запирался в комнате, закрывая окна ставнями даже в лютую жару, отгораживая себя от мира, обвязав вокруг лица мокрое полотенце. Запахи в ту пору были слишком сильные, слишком неконтролируемо ударяли в мозг, путались, смешивались, вызывали приступы дурноты. Тридцать лет без малого понадобилось Дмитрию, чтобы обуздать свой непрошеный дар, и еще двадцать – чтобы понять, как и где его применить. Петербург смердел даже хуже деревни, и хотя запахи каменной мостовой и смешанной с жидкой грязью тинистой мокряди могли, на первый взгляд, вызвать еще больше омерзения, здесь Дашков, хотя бы, научился отделять полезное от бесполезного. Так же как люди способны были отличить запах грудного младенца от запаха дворовой псины, Дашков умел отличать урожденного вампира от обращенного. Смертные в целом пахли лучше обращенных, хотя им была свойственна кислость и прелость тел. Иные пахли сносно, другие – даже интригующе. Но большинство источали вонь такую, что только годы практики и выдержки позволяли Дашкову не дергать носом всякий раз, как мимо него проходили люди. Женские запахи обволакивали и почти всегда заставляли отвлекаться, мешали сосредоточиться. Они были сладкие, резкие, тяжелые, но лучше всего всегда пахли влюбленные. У начинающих же стареть дам запах сразу менялся, приобретал гнилостный оттенок, какими бы французскими одеколонами они не поливали себя и свои туалеты. Синтетические ароматы вообще вызывали у Дашкова смертельную тоску. Их искусственность била по мозгам хуже полыни в разгар цветения, хуже удушливых яблонь и слив, хуже тягучих, как патока, вишневых деревьев. Вся эта искусственность здорово мешала работать, а дамы, увы, чем дальше, тем больше, отдавали предпочтение причудливым флаконам с драгоценной для них пахучей субстанцией. Дашков дорого бы дал, чтобы как можно чаще ощущать естественный аромат чистой кожи и чистой вампирской крови. Желательно без гадливой примеси новообращенных. Он сам не понимал, почему они его настолько нервируют. Возможно началось всё с Руневского, который постоянно маячил перед глазами вечным живым напоминаем о единственном незавершенном деле без малого вековой давности. Дашков терпеть не мог незавершенные дела, они раздражали, как вечный насморк, или как заноза в пальце, вытащить которую никак не выходит. Свечникову простили Руневского, и после этого Дашков едва выносил присутствие обоих, а способность различать запах обращенных и урожденных вампиров возросла втрое. Обращенные пахли прогорклым жиром и тухлым мясом с примесью невыносимой липкой сладости, словно паточный смрад выжимок с рафинадной фабрики. Рядом с обращенными Дашкову чудилось, будто он сам не мылся дня три, ему было душно, хотелось глотка свежего воздуха, чего-то легкого, лишенного приторной сладости разложения. Урожденные же пахли каждый совершенно по-разному, но неприятными эти запахи не были. Скорее очень слабыми, стерильными, лишенными сложностей и примесей. Смола. Древесина. Тальк. Мел. Талая вода. А некоторые вообще едва-едва источали хоть что-то, словно с возрастом давно живущие вампиры переставали быть людьми вовсе, и у них не было физиологических нужд. Впрочем, и сам Дашков после своего первого столетия обнаружил очевидное снижение потребности в пище. Обычной, человеческой пище. Разве что мясо, и непременно с кровью, все еще представляло для него интерес. С наступлением XX века, принесшего с собой прогресс во всем его разнообразии, Дашков осознал, что раньше было еще сносно. Можно жить. В новой эпохе химикатов, пороха и топлива, он иногда задыхался, испытывая двойственный страх – то боялся вообще утратить свою способность так тонко все чувствовать, то впадал в ужас при мысли, что сумеет адаптироваться и к этому, и будет жить в вечной вони, только на сей раз синтетической. А вот в Юсуповском дворце царила действительно какая-то мистическая, особая аура, либо это было очевидное желание его владельца уйти как можно дальше от нынешней эпохи в прошлый век. Каким-то непостижимым образом во все это вписывался и интерес к новому, включая хитроумные механизмы и бытовые блага цивилизации, словно Юсупова мотыляло из крайности в крайность. Но, так или иначе, несмотря на то, что в распоряжении князя было недавно проведенное в его дворец электричество, по вечерам он отдавал дань старым добрым свечам. Свечное освещение как-то сразу настраивало Дашкова на ностальгический лад, все напряжение уходило, а легкий запах воска и полированной древесины в кабинете и малых залах дворца на Мойке был едва ли не лучше всего на свете. Едва ли. Но нет, было кое-что еще. Запах князя Юсупова отличался от всех других настолько, что Дашков, как гончая, чуял его еще до того как тот входил в комнату. Так могли пахнуть смертные женщины, если бы были лишены своих дурных иностранных одеколонов и неизбежного увядания. Так могли пахнуть самые прекрасные из урожденных вампирш знатных родов. Почему именно так пах Юсупов – Дашков не понимал. Он определенно отличался ото всех, но никто не мог взять в толк – чем. Дашков догадывался. Он сам не знал, что это за диковинная штука – ковыль. Но мысленно сознавал даже раньше, чем успевал подумать, что запах Юсупова – это нагретый степной ковыль, а еще лишенные зелени от сухости прокаленной почвы и оттого ломко-золотистые полевые травы. Шлейф пряностей - кумин, шиповник, чабрец, шалфей, цветочный мёд, обволакивал Юсупова, где бы он ни появлялся. Дашкову иной раз хотелось схватить князя за плечи, дернуть к себе и хорошенько обнюхать его всего с головы до пят, отыскивая места, где отдельно и особенно сильно звучал каждый из его ароматов. Его кровь, чувствовать которую Дашков мог даже сквозь тонкую кожу с соблазнительной голубой сетью вен, дурманила так, что если бы Юсупову понадобилось подкупать его – никакие деньги, которых князь имел больше, чем был в состоянии потратить, не сыграли бы существенной роли. Дашков и так молча и нехотя присягнул ему, в глубине души найдя для себя единственный резон: если бы кто другой прожил хоть день в его шкуре, со всем этим обилием запахов вокруг, не имея никакой маленькой слабости, то очень скоро бы чокнулся. А слабости позволительны всем, и вовсе не обязательно в них должен быть какой-то смысл, и уж тем более – оправдание. …Этот тобольский сучий потрох поразительно точно угадал единственное слабое место Дашкова, и безошибочно ударил прямо в него. Едва ли граф мог что-то вякнуть после своего убийственного позора, но в глубине души знал, что чудовищное унижение, которое стало для Юсупова хуже смерти, для него самого обернулось кошмаром едва ли не большим. Распутин – гадкая мразь – удивительно правильно все рассчитал, отправив Дашкова передать привет от себя главе Священной Дружины самым унизительным, самым отвратительным способом. Лучше бы убил. Лучше бы заставил пойти и застрелиться на глазах у Юсупова, разбрызгав мозги прямо на лакированные стены его кабинета. Все бы лучше, чем извалять в дерьме и отравить постыдным смрадом единственное, что приносило успокоение в полной мерзких запахов жизни. Именно с такими мыслями Дашков засел в самом грязном кабаке, какой только смог найти на Сенной, и за неполный вечер почти отупел от царившей здесь людской возни. Липкая жирная грязь под ногами, кислое вино, дешевое пиво, моча, пот, и да – снова дерьмо. Казалось, от этого теперь никогда уже не избавиться. Если бы только он мог опьянеть достаточно, чтобы забыться, снять самую грязную шлюху с выбитыми передними зубами, присунуть ей в переулке за углом, а потом высосать ее досуха, чтобы через пару минут выблевать кровь здесь же, себе под ноги. А потом валяться до рассвета в грязи, слушая запах коченеющей плоти, снова и снова проживая в голове ужасный миг пробуждения на полу кабинета Юсупова – унизительно голым, в цепях и наморднике. Кто-то привалился к нему сбоку, в нос ударил дешевый табак и перегар. Не поворачивая головы, лишь покосившись, Дашков поднял выше воротник пальто, мотнув головой. Рядом с ним, хохоча, едва стояла на ногах размалеванная девка, чуть не вываливая на него грязные груди, облапанные завсегдатаями кабака. - Пошла прочь, - процедив сквозь зубы, Дашков отвернулся. Тряхнув головой, сбил на лицо спутанные пряди, пряча горящий желтый глаз. Потаскуха визгливо захохотала, вешаясь на него снова, и Дашков задержал дыхание. Просто чтобы не чувствовать. - Оставь его, оставь! Ну-ка иди к нам, мы тебя тут быстренько оприходуем! – с другой стороны нарисовался пьянчуга с испитым, в красных прожилках, носом. От него несло гарью и скисшим молоком, но даже это не было так отвратительно, как собственное нечистоты. Дашков чувствовал, что ему теперь никогда не отмыться, в какой бы грязи он не валялся. Острые стрелы ковыля кололи его так, что не вздохнуть. Сидя за столом у мутного засаленного окна, он ничего толком не видел, но все же различил, когда достаточно стемнело, и зажглись фонари. Кучка моряков распевали в другом конце трактира скабрезные песни и лапали девок, оглушительный гвалт, пьяный смех, визги, вопли пьяниц сливались в сплошной белый шум. Хотелось на воздух. Выйти к каналу, постоять, продышаться, умыться снегом – таким чистым, до хруста свежим. Дмитрия мутило от духоты и висящего слоями табачного дыма, но он продолжал свою экзекуцию, смутно надеясь по итогу принудительной терапии просто перестать чувствовать мерзость на своих руках. Он не знал, сколько просидел так, заливаясь вином, снова и снова кладя перед трактирщиком смятые денежные билеты. Начинала мучить жажда – та, другая, которую никаким вином, коньяком и даже водкой не заглушишь. В кабаке стало тише, как будто разом кто-то вырвал глотки всем постояльцам, и Дашков решил, что, наверное, оглох. Оно и к лучшему. Напротив него за его стол снова кто-то подсел. Дмитрий поднял голову, намереваясь повторить снова, чтобы валили прочь, но различил только фигуру женщины в черном платье. Взгляд почему-то выхватил кружева на лифе и атлас перчаток с тонкой шелковой бахромой. Завитки перьев и траурный креп качнулись перед глазами, а потом Дашков разглядел за вуалью блеснувшую невыносимо-ярко бриллиантовую сережку. - Уйди, - он махнул рукой, неловко стараясь рассеять морок. – Чудовище пьяное… - На себя посмотрите, граф. Его обожгло так, будто вместо прокисшего вина в бокале было жидкое серебро. Фокусируя взгляд в кабацком полумраке, Дашков замер, чувствуя, как лица будто коснулся ковыль, и пахнуло чабрецом. И сладостным мёдом. - Будем дальше сидеть в этом чудном местечке? – Юсупов подался ближе, пристально глядя сквозь проклятую вуаль. - Или возьмете уже себя в руки, и пойдем отсюда? - Куда мы пойдем. Мне и здесь прекрасно, - залпом допив остатки вина, Дашков не выдержал и с размаху швырнул кружку в стену, чем вызвал переполох и порцию отборной ругани в свой адрес. Юсупов медленно поднялся, придерживая длинный подол платья, хотя после посещения такого места все, что было на нем, годилось только для того, чтобы сжечь, и рукой в перчатке сжал плечо Дашкова. Так, что хрустнули кости. - Жду вас в экипаже. Надеюсь, сами дойдете. Дашков дошел. Спотыкаясь и упираясь рукой то в стол на пути, то в стену, то в чье-то пьяное рыло, но – дошел. Очень просто было идти на пряный запах шиповника. - Мы не будем говорить об этом. Еще бы Дашков хотел об этом говорить. Он догадывался, что Юсупов вообще по какой-то причине переступил через собственную гордость, пустившись в рейд по всем питейным Петербурга, чтобы отыскать его. А может и не по всем. Он же все-таки глава Дружины, наверняка ему просто дали отчет, где ошивается граф Дашков последние три дня. Он приоткрыл глаза, лежа головой на полотенце, подложенном под затылок. Вода в ванне остывала слишком быстро, на меди играло отблесками свечное тепло. Дашков предпочел бы поехать к себе, особенно в таком состоянии, но Юсупов его не спрашивал. - Расскажите мне все вплоть до того момента, как вы очнулись в моем кабинете. Что вы делали. Куда пришли. Что сказали этому Распутину. И что он сказал вам. Что сделал. Всё. Князь расхаживал по комнате в длинном жаккардовом халате, отороченном темно-рыжим мехом. Мех гармонировал цветом с завитками его волос, и даже внешне источал медовый аромат. Туда-сюда – Дашков следил глазами за нервными движениями Юсупова, втянул воздух посильнее, и понял, что кроме привычного восточного шлейфа остро ощущает примесь кокаина. У кокаина не было четко выраженного запаха. Просто он все усиливал, делал еще лучше, еще слаще, и сам Юсупов становился будто горячее, словно в нем вскипала вся кровь. Так, что можно было обжечься, просто коснувшись его. Он остановился всего раз, пока слушал Дашкова. Остановился, размышляя о чем-то, а потом осторожно закурил, словно забывшись, бесцеремонно усевшись на край ванны, в которой все еще отмокал Дмитрий. Мундштук слегка подрагивал в его пальцах, сизый дым петельками закручивался вверх. - Значит, он до вас дотронулся? Так? – повернувшись к Дашкову, Феликс положил руку ему на скулу, едва притрагиваясь кончиками пальцев к щетине. И смотрел так глубоко и пристально, словно не мог про себя решить, какой глаз Дашкова ему больше нравится – желтый или голубой. - Да, - едва шевельнув сухим языком, и силясь не сглотнуть вставший в горле комок, Дашков смотрел на князя, вдруг увидев на его тонких губах змеящуюся улыбку. Так он улыбался, только когда задумывал невероятную каверзу. Так он улыбался после первой за день дорожки ангельской пыли. Так он улыбался, когда пил кровь. - Просто прекрасно, - потрепав Дашкова по щеке, Юсупов собрался было отдернуть руку, но Дмитрий, неожиданно для себя перехватил его кисть, удержав, и рывком сел в ванне под возмущенный плеск остывшей воды. - Нет, граф, мы не будем об этом говорить, - повторил Юсупов, и выражение его лица мгновенно изменилось, став обжигающе-замкнутым. – Если вам так свербит покаяться, считайте, что прощены. - Дайте мне минуту. Феликс не дрогнул, все так же сидя на краю ванны, с несвойственным для себя в последнее время спокойствием наблюдая, как Дашков медленно разворачивает его руку запястьем вверх, отводя выше тяжелую ткань рукава. Стоит только закрыть глаза, как перед внутренним взором проносятся ногайские орды, топча ковыль, поднимая клубы степной пыли, пронизанной иссушенной полевой пыльцой. Монистовый звон, льющийся липкий мёд, кумин и перечная мята вперемешку с сахарной пудрой, блеск золота, кривые клинки, лён и шелк. Ведя губами по запястью Юсупова, то и дело касаясь носом, чтобы глубже вдохнуть запах, Дашков чувствовал себя уже не просто псом. Теперь он навеки – пёс. Легкий горчащий табак ощутимо ворвался в эту карусель запахов, но не испортил, даже наоборот – оттенил восточную сладость. Откуда только в Юсупове ее столько? Не иначе как гены предков решили сыграть в причудливую игру, впервые за много поколений сложившись так, что вся Азия проступила в Феликсе вместе с головокружительной, манящей своей дерзостью ногайской хитростью. Говорят, у них на роду лежит проклятье. Но Дмитрию сейчас казалось, что проклят он сам - своим странным даром. Коротко коснувшись напоследок губами пульсирующей венки под большим пальцем, он выпустил руку Юсупова, откидывая голову снова на медный бортик ванны. Князь смотрел на него с любопытством и едва заметной улыбкой, слегка склонив голову. Дашков следил взглядом за длинной покачивающейся бриллиантовой сережкой в его ухе. - Я эту суку-Распутина на куски порву. Тонкие ноздри едва заметно ритуально дрогнули. Феликс усмехнулся. - Ну, хватит вам, Дашков. Вы же знаете - это сделаю я.