Дешёвое вино

И каждый раз, как я только присаживался на ту самую полуубитую, всю исписанную матерными словами, номерами шлюх и твоими ромашками с извилистыми стебельками скамейку, жадно глотая это ужасное домашнее вино, которое " стоит не дешево, а довольно прилично для такого дерьмового вкуса, Толстячок", ты постоянно казалась мне едким дымом ничтожных самокруток. Я не сразу понял, что ты стоишь у меня перед лицом, как только мне стоит опустить, прикрыть или закрыть глаза. Твой запах ванили и дешевых, нечестным путем заработанных сигарет ( ведь тебе далеко не двадцать восемь, моя хладнокровная Мэри Янг ) сливается с запахом алкоголя, мне дурно, а ты по-детски смешно улыбаешься, смотря исподлобья, свысока, ведь я по-прежнему всё еще не достоин тебя, гордость не позволит тебе в этой слабости сознаться. Ещё одна тяга. Ты все больше хохочешь, а я забываюсь, думая то ли о зверском лебеде в озере, то ли созданиях свечей, то ли буддизме, то ли Курте Воннегуте и Ривене, то ли жарито, пытаясь при этом держаться подальше, хотя до безумия хочется трогать тебя. В это время Генерал совершает свой сто второй, по личному расчету, шаг, ведущий к выходу из лабиринта.

***

– Уроки отменили, так что я остаюсь с тобой, – слышу нежный, но поникший, разочарованный голос с собой рядом. Лара тянет руку к моей, лежащей на бутылке, и легонько проводит по ней кончиками пальцев. С наивной, бессильной надеждой глядит в глаза, попутно другой рукой гладит пряди волос. Но я не могу найти в себе ни капли мужества, силы и возможности сказать ей о том, чтобы она валила с этой скамьи как можно скорее, потому еле дышу. Отводит лицо и обнимает колени, упираясь лбом в них, словно стараясь спрятаться. – Мне тоже её так не хватает, Майлз, - но я уже не хочу / могу / желаю слышать её. Третья тяга. " Аляска переводится как «то, обо что бьётся море» ". Её слегка кудрявые, светлые, блестяще-переливающиеся волосы падают на черную джинсовую куртку, я так хочу запомнить каждую мелкую деталь, пересчитываю пуговицы. Раз, два, шесть, восемь. Она долго, нелепо копошится в кармане, резко дергая ткань джинсов тощими пальцами с ярким лазурным маникюром. Нашла. Кусок пластикового цветка, полевой ромашки... Генералу остаётся совершить ещё восемьдесят четыре шага, и он обязательно отыщет выход, но вот ведь загадка: лабиринт - символ жизни или смерти? Что вынуждает Симона уйти? Мир или его крах? На эти вопросы ответы неизвестны, ведь у неё всегда были дела поважнее, а на чтение книг часто времени не хватало, а, например, на секс, качели, сигареты - она всегда могла найти свободное окно в своём бесстыдном подростковом плане на день. Лара просидела со мной три с половиной часа, говоря скорее с деревянным столбом, возможно, со скамейкой, ну, или, если быть честным, с моей тишиной. Тишина гораздо мощнее самого сильного крика. Наверное, будь я на месте Аляски, я бы выбрал эту цитату наиболее достойной для того, чтобы сказать её прежде, чем умру. Ведь до этого я страстно, безудержно, всеми своими жалкими фибрами души желал идти искать Великое "Возможно". И я, вероятнее, скорее потерял его, чем отыскал, и вновь, обязанный судьбой, я должен двигаться вперёд, чтобы на век сей уяснить, каков ж конец непрекращающегося лабиринта и существует ль он вообще. К чему же ты, Аляска, унесла с собою на окраину моей/твоей, хотя, быть проще, нашей Флориды такой неувядающий букет вопросов лабиринта? Я провёл две третьих своей тягомотной жизни в поисках ответа, а что такое " Великое "Возможно"", и до сих пор я путаюсь в вековых гипотезах, разгадках, но всё же я уверен, что мы когда-то вместе скажем, что все это время отгадка была поистине простой, а в ней и мы сыщем счастье. Формальность. Я замечаю твою такую чистую, пугающую пустоту буквально во всем. Знаешь, Аляска, если бы я был дождём, то я бы был моросью, а ты ураганом. Если бы я был морем, ты была бы волнами, не забудь про цунами, бурей бы затопили марсианский пляж. И если бы я был хоть чуточку рассудительнее в ту ночь, то я бы был рядом, и вообще, слишком много "бы" для нас двоих. Тяга. Имею наглость тянуться к твоему хрупкому, нежному телу, пропахшему недостатком алко и моей любви, и я совершаю безумство, позволяя себе смотреть прямо, без стеснения, без жалости, сегодня без звонков мамочке, Аляска, до неё слишком далеко, а до тебя так сомнительно, больно и близко. Мне так жаль, кем мы стали, вернее, не стали, не волнуйся, Генерал нас поймет, развернётся назад и преодолеет то же самое расстояние, заново в середину бездонной паутины путей, с головой, прямо в пасть пауку или, может, белому лебедю. Знаешь, Аляска, мне кажется, твои пухлые губы на вкус Май Тай, стекаешь протяжной, тонко натянутой струной в сонную артерию и по венам, и в воздух снова обратно. Мне некогда казалось даже, что я достоин хотя бы звания приятеля, а не пылкого хамства, представляешь? А я представляю, вновь и вновь прокручиваю каждый проведённый с тобою миг и кручу сигарету, налево, направо, прямо и быстро. Я знаю тебя, а ты знаешь отгадки вопросов, созданных нашими нелепыми сознаниями, ведь ничего нет хуже, чем поднимать трубку телефона с первого раза, курить травку и быть крысой. Но, быть легче, крысы – самые умные в своём отряде, сама мне в этом призналась. А Генерал продолжает свой путь, и до конца остаётся двенадцать. — Останься, Аляска, – бледнею, её смех утихает, я не моргаю, стараясь не дать ни единого шанса капельке слез упасть на щеку. Вот он твой, всесильная деловая, хнычет о том, как ему тебя не хватает. Взгляни на него, какая жалость, мальчик понял суровую реальность. А дым все гуще, темнее, плотно сжирает пространство. Её однозначно радует, что на улице становится темно, меня однозначно не радует, что теперь её глаза закрыты, практически не скрывая, желаю увидеть её разочарование. Я безумно долго слежу за стрелкой наручных часов, ожидая, что она, с минуты на минуту, вскочит и, забрав свой ящик с вином, уйдет, самостоятельно, ведь ей уже двадцать восемь, ты не забыл, Толстячок? А впоследствии будет долго рыдать, прижимая колени к груди и пить, долго пить, до рвоты, до потери сознания, до уровня два и пять в cdt. И я заранее плевательски настроен к тому, чтобы подобный исход мог стать истинной правдой. А после, еще четыре часа подряд, она долго будет лежать на толстых подушках, сворачиваясь в тугой узел вместе с покрывалом в единое целое, и корить себя за очередную слабость передо мною, ирония только в том, что я об этом никогда ни за что не узнаю, потому она, пожалуй, продолжит смеяться. – Я так боюсь остаться одна. Проносится эхом, и я молю Бога о том, чтобы дал мне услышать это заново, четырежды: услышать, запомнить, просканировать и вынести ценность. Эта фраза и была моим бесконечно Вечным "Возможно", возможно. Я бы хотел ввалиться в твою комнату, будучи пьяным, с фразой «просто позволь мне остаться». Аляска, а позволь мне? А ты снова упряма, "мамочка сегодня далеко, привыкай", и я дивлюсь грубости, а самого разрывает, по лабиринту в сердце к звёздам да мёртвым летучим созданиям, когда-нибудь я найду в себе силы, вероятно, признаться тебе в том ( ложь ), что всё испорченное, сделанное тобой – максимум моё съеденное на ужин сердце и штраф Гари за продажу спиртного лицам, не достигшим совершеннолетия. Бесстыдство. Я не целую пустых перед сном, особенно тех, что в могильных слезах ночью обнажают свой тёмный оскал, я поздно одумался, мой гардероб никотином противно до дыр пропах, а твой взор, Аляска, для меня толпа палачей, не мелочись, расстреляй. Быть должен, наверное, другой исход, а вышел фаталити, впрочем, неважно, я словно душу, пускай, отпущу, но никогда не оставлю одну, так будет больнее, но гораздо мощнее, сильнее, выше, заслуженнее. Прямиком в Лонг-Айленд, поворот не туда, и в кусок мясо. Тягость какая, блядь. А вокруг пурга, град и цветёт сирень, и так в воздухе приторно сладко, расслабляю лицо, и сердцу легче дышать, успокоение, повиновение, я виноват, Янг, ты ушла, оставив ни с чем, но дай мне знать, пожалуйста, заговоришь ли ты со мной ещё раз во сне. И это диагноз, наверное, мне нужен контакт клиники, а тебе врач, ты счастлива рассматривать небо через призму бухла, а я до рвоты хочу целовать тебя снова и снова. Я оформляю подписки на сайтах тестов на биполярное расстройство, а ты подносишь к виску дуло, я наливаю вино, и всем становится весело, но только не нам. Намеренно вру, что всё хорошо, ведь весь мой смысл заложен в тебя, и потихоньку начинаю сходить с ума от твоих прикосновений, я умру, если ты тронешь меня, ведь у нас тут не спиритический сеанс ( хотя я бы был рад ). У нас диалог без касаний и при свидетелях, хотя если не замечать продавца за витриной, то мы можем нарушить правила. И она снова так близко, дробь ногтями отбивает, стол невидимым взглядом испепеляя, на нервы действуя, и так медоточиво на душу влияет, хотя я правда этим доволен. И ресницами слащаво хлопает, молчит, пальцем другой руки проводя по горлышку бутылки, поднимает голову, двигаясь ввысь, понимает, что она ведь честно скучала, заслуженно может получить то, о чем так долго мечтала. А мой поцелуй ей снесёт крышу крышесносяще, и это украдено, ведь больше ничего нахуй не может описать наш единый любовный парадокс, сказать прямо сейчас. Её счастье заключается в разглядывании неба через призму бухла, а мне до рвоты не хватает дыхания, хочу целовать тебя снова и снова. Бесстыдство. Мой гардероб никотином противно до дыр пропах, а в воздухе медоточиво витает запах кофе, сирени, града и лютых дождей, бежать за тобой до Лонг-Айленда, а потом поворот не туда и в кусок мяса. И быть просто рядом, несмотря на погоду за окном или фазу Луны, как в той старинной песне, которую ты наверняка не слышала, ибо твой старый приятель – Джейк — предпочёл бы секс под какого-нибудь Тупака, ведь: « California...knows how to party », это тебе не: « One love. Two mouths. One love. One house », а сладость дурманит, держись. До конца остаётся три шажка, твой внутренний ветер взвывает, небо затягивает страшная тьма, но тебе не страшно, страшнее потери рассудка для тебя уже ничего нет, ведь ты тут единственная, кто ещё сохранил его, а я молю ещё хотя бы о трех минутах для нас двоих, и больше ничего мне не надо, только быть с тобой рядом, как в той старой песне, которую ты тоже не знаешь. За сиренью спрятано успокоение, поберегись. Повиновение, я вытягиваю подбородок к небу, и сердцу легче дышать, а ты мелкими льдинками по шее проносишься, просто сидя рядом. ( наверное, другой исход мог быть, а стался фаталити. ) Твои пухлые губы грустно кривятся, дыхание сбивается, брови опускаются все ниже, ниже, ты пьяна до смерти, а я опьянен тобой, бархатом кажешься, белой, как дорожка ксанакса, но я не расист, потому тоже молчу. И все так сильно, до тумана, кажется таким родным. Никогда не понимал этот момент прощания, оставь себя всю для меня, твой внутренний мир — толпа палачей, не жалей, расстреляй. Тяжко вздыхает, молча отвечая на кучу моих надоедающих вопросов, мол, сегодня без жалости, без откровения твоей души, а я все также беззвучно соглашаюсь с ней, давай договоримся о том, что никаких сожалений о невозможном не будет. Ты шипишь, внутренне уже сожалея, что согласилась. И самое нежное в этом моменте, что мы оба с тобой рука об руку, напротив друг друга, просто проникаем в каждую частицу звенящей тишины. А между тобою и мною многоточие, любимое слово, так точно описывающее все моё отношение к тебе. Тебе бы ласкаться с Джейком в тепле, под бархатным, словно твои локоны, пледом, громко причмокивая, скинув с постели стопки аккордов и гитару, а после долго-долго снимать, такую чудесную, полураздетую, на простынях в истерике извивающуюся, то ли от холода, то ли от нагнетающего покоя. И это всё, чего ты, наверное, желаешь. И это оскорбляет. И убивает. Ты падаешь на плечо, не плача, а громко рыдая, такая ты, безусловно независимая и адекватная. А магазина уже уж и не видно, клочьями смуглости покрыто все небо, ты тянешь навстречу мне тысячи ручек-ветвей, а я вот-вот потеряю тебя, поскорее. И это формальность, целуя тебя так сладко, я просыпаюсь. И мне безумно захотелось уехать. Быстро и прямо, врезаясь во все, что стоит на пути. Дýшу сигарету, словно душý, отпущу. И выход напротив. И я побегу. Как же выбраться из этого лабиринта страданий? Да просто, быстро и по прямой.