***
Фёдора уже продолжительный промежуток времени не покидает мысль о том, что обязательно надо пробовать что-то новое. Нет, спрос на его ароматы никак не падает, а имидж вообще не пошатнулся. Наоборот, пусть его влияние, как и доход, растёт так стремительно, что даже оглядываться некогда, остаётся только смотреть вперёд, такое ни капли не волнует. Конечно, приятно, что его слава настолько громкая и чистая, но всё-таки многих желающих совершенствоваться со временем накрывает чувство тревоги, что делают они недостаточно. Что надо стремиться к большему. Что имеющегося мастерства до жути мало. «Сделай что-нибудь новое, неповторимое, а то постоянно одно и то же, различимое только по оболочке», — пожалуй, именно это твердит разум в такие моменты. Не секрет, что Фёдор почти сразу же догадался, что от него требует сознание. Но никакого страха, никаких истерик, никаких криков в пустоту, да и двойник опять перестал наведываться в гости. Тот самый поступок был принят и оправдан самому себе же, поэтому тяжёлый груз был сброшен с плеч. Надолго ли такое счастье? Кажись, чёрная полоса и правда оборвалась, стоило раскаяться вслух. Пожалуй, чистосердечное признание самому себе же ценится в разы больше, чем принятие вины в зале суда от безысходности, даже куда искреннее, ведь другим людям можно сказать что угодно на отвали, а вот своему отражению в зеркале подобное просто так не вымолвишь. Особенно когда такое делается не ради славы и денег. Всё это, в первую очередь, ради искусства. Ради резкого скачка вверх самой парфюмерии в целом. Но, наверное, чувство корысти напоминает о себе. Хочется поставить собственное клеймо на данной области, чтобы все точно знали, что не кто иной, а именно Достоевский, совершил переворот в ароматном деле. Чтобы каждый опытный парфюмер мгновенно скупал каждый новый аромат, копался в нём, вычерпывая то самое, что и придавало эту яркую, ощутимую абсолютно всеми, даже человеком, обладающим притуплённым обонянием, частичку неповторимости, уникальности, своеобразия, красочности. Чтобы каждый мастер своего дела держал в руках прозрачный флакон с подписью Фёдора, разглядывал каждый её острый завиток, из раза в раз нашёптывая слова восторга таким великолепием. Идеальным великолепием. Но другая часть сознания всё-таки старалась докричаться, наконец-то внушить здравый разум. «Это неправильно». «Это противозаконно». «Это аморально». «Это — грех». Эти два слова бьют лезвием в спину, заставив поперхнуться острым воздухом. Доступ к кислороду перекрыт, вызывая приступ колкой асфиксии, но дыхание нормализуется уж слишком быстро и резко, неожиданно, что не просто удивляет, а аж с уст слетает тихий вздох облегчения. Фёдор понимает, в чём именно дело. Вера пусть и оказывала на него некоторое влияние до сих пор, но утратила своё былое поистине огромное значение в определённый момент, и парфюмер точно знает, в какой именно. В момент первой встречи с Сигмой, когда воздух в помещении мгновенно пропитался сладким, но никак не до тошноты приторным, а прекрасным, тонким ароматом чайного дерева с той самой ноткой никогда ранее не изведанного. Он закрыл глаза на все обычаи и «законы природы». Нет, никак нельзя сказать, что Фёдор хочет этого парня. Такого у него даже в мыслях не было. Одно дело, если бы он ступал за девушкой с таким ароматом — это было бы объяснимо и моралью, и церковью, и прочим. Другое — когда он слепо волочится за юношей, которого так-то совсем не знает, ещё и за руку берёт, сплетая его пальцы со своими, в шею тычется, даже неосознанно тянется поцеловать. Да и тот вечер в ресторане — действительно ли это просто совместное сопровождение или, всё же, свидание? Как-то неясно это всё. Но нужно ли иметь об этом чёткое представление? Наверное, не стоит таким забивать мысли, ведь прошло всё как нельзя лучше. Однако Фёдор до сих пор винит себя за ту неудавшуюся попытку поцелуя. Он прекрасно видел, что Сигма не то чтобы не против, а действительно хочет. Тянется навстречу, поддаётся прикосновению к щеке, так ещё и глаза говорят всё за него. Но он просто был опьянён мгновением, не задумываясь ни о чём. Оба ещё не познали друг друга в достаточной мере. Особенно грызёт мысль о том, что он, даже не мысля, мог украсть у парня первый поцелуй, который, быть может, тот очень трепетно берёг для подходящего человека, а первая встреча с Достоевским, как и всё проведённое с ним время, была чистой случайностью. Он прекрасно понимает, что ему нужно перестать думать о таком. Нельзя брать в голову подобное. Нужно как-то отгородиться, отказаться от этих мыслей. Но невозможно. Даже музыка, лишь бы не пребывать в тишине, не спасает, а осознанная полная загруженность работой только подгоняет другое мрачное желание, которому парфюмер уже не особо-то и противился. Фёдор даже от самого себя же не скрывал, что хочет нагло забрать чей-то аромат. Помогая очередной клиентке подобрать духи, про себя отмечал, что именно его заинтересовало в чужом запахе, с какими бы эфирными маслами и в каких пропорциях он бы сочетался. Сколько времени понадобилось бы, чтобы определённый объём спирта впитал в себя каждую крупицу заветного. Какое название было бы дано такому парфюму. Присутствует мысль о том, что было бы неплохо выпустить коллекцию ограниченных в количестве экземпляров уникальных ароматов. Это же каков будет спрос на них! Все до единого флаконы раскупят в одночасье, в газетах будут твердить лишь об этих парфюмах, журналисты будут пытаться прорваться, лишь бы взять хоть самое короткое интервью. А пробьёт ли потолок славы такое… В голове давно имелся чёткий план, как стоит поступать, чтобы провернуть подобное чисто, без следов, и это не вызывает ни капли отвращения. Никакого чувства омерзения к себе и своим мыслям не возникало, будто такое являлось частью ежедневной рутины.***
Обоим внушала дикий страх одна лишь мысль о том, что после произошедшего в «комнате для персонала» Фёдора между ними разверзнется бездонная пропасть, но никак нет. Они поддерживали хорошую связь друг с другом, Сигма даже каждый день заглядывал в парфюмерную лавку, так как учебный год уже не мешал, сменившись летними каникулами. Стоило им поздороваться, как беседа раскручивалась сама по себе, и ни на миг в ароматном воздухе не повисало до жути неловкое, угнетающее молчание. Только вот дистанцию они сохраняли, мужественно держа себя в руках. Ни разу не потянулись к лицам друг друга, даже пальцами не соприкоснулись. Однако до жути хотелось. Но нет. Нельзя. Наверное, нельзя только пока что. Так было и сейчас. Между ними развязалась очередная активная беседа, которую поддержать не составляло труда. Слова будто сами по себе лились с уст обоих; они хоть и не задумывались ни о чём, но говорили чётко, ясно и грамотно, а главное, не позволяли себе совсем ничего лишнего. Оперевшись локтем о стойку и завороженно глядя на собеседника, Фёдор внимательно, с явным интересом выслушивал каждое слово. Ему в данной обстановке нравится абсолютно всё: отсутствие посторонних людей в парфюмерной лавке, внешний вид юноши, его голос, интонация и темп, то, что именно он ему охотно ведает, а главное — его аромат. — А ты хоть что скажешь? — Да особо нечего, — отмахивается тот. — Как всегда. Рутина, но приятно. И только ты из раза в раз скрашиваешь этот ежедневно воспроизводимый цикл. — В каком смысле? — Не скрою, что с тобой очень приятно проводить время, — протягивает Достоевский, в то время как Сигма опёрся обеими ладонями о ту же стойку. Получилось так, что младший смотрел на парфюмера теперь же сверху вниз, в то время как пара прядей его волос свесились вниз, — да и ни капли не солгу, если скажу, что ты довольно хороший собеседник. И всё-таки звякнул колокольчик. Как не вовремя. Слышимо цокнув, Фёдор тут же отпрянул, наскоро бросив: «Извини. Подожди немного», — и после этого выходит из-за своей стойки, поглядывая на пожаловавшего посетителя. Конечно, запомнить всех до единого покупателей и правда невозможно, но владелец был готов поклясться, что этого паренька видел впервые, так как внутри неприятно шевельнулось какое-то тусклое чувство тревоги. Но, отогнав это едкое ощущение прочь, приветливо выдаёт: — Здравствуйте. Могу что-то подсказать? — Да, Достоевский-сан, мне нужна Ваша помощь, — на том же японском отвечает незнакомец, но несколько неразборчиво: у левого уголка губ была расположена тонкая палочка от, похоже, чупа-чупса, — но не подобрать парфюм. — Весь во внимании. — Может ли быть такое, чтобы тело совсем ничем не пахло? Фёдор аж чуть не поперхнулся, но еле-еле всё-таки смог сдержать себя в руках. Дыхание мастерски контролируется, взгляд не мечется в панике, а прохладные ладони не потеют. Оба устанавливают чёткий зрительный контакт и, казалось, даже не моргают. — Могу спросить, к чему такой вопрос? Мне нужно понимать, что именно Вы ищете, чтобы помочь. — Да девочку одну на той неделе убили, — как-то уж слишком спокойно отмахивается незнакомец, вынимая леденец из своих уст, попутно оперевшись лопатками о ближайшую стену, — а я расследование по этому делу веду. Никаких следов, а запах не был уловлен. Поэтому пришёл у Вас совета как у парфюмера просить. — Кошмар какой, — выпалил Достоевский, наигранно проявляя хоть каплю эмпатии, — бедняжка. Я могу поподробнее узнать о сложившейся ситуации? — Я как раз думал устроить беседу. — Помогу, чем смогу. Может, чаю тогда уж? Чувствую, разговор будет долгим. Совсем скоро трое сидели в заветной комнате. Незнакомцу было предложено комфортное кресло, а русские расположились на диване, всё-таки сохранив дистанцию между собой. На журнальном столике, разделяющим преступника и детектива, стояли три кружки с только-только заваренным чаем и упаковка печенья. — И как мне к Вам обращаться? — Эдогава Рампо, — прожёвывая очередное печенье, бубнит паренёк. По нему и не скажешь, что работает детективом. Больше на подростка или студента смахивает. — Печенье из России? — Именно так. — А жаль. Вкусное очень, — проглотив последний кусочек десерта, Эдогава расслабленно откидывается на спинку кресла, складывает ладони, расположив их на своём колене. — Так вот, разговор. Думаю, посторонним стоит выйти. Сигма понимающе кивает и уже собирается подняться и покинуть комнату, как вдруг Фёдор укладывает свою ладонь на его кисть, чуть обхватив запястье. Юноша вопросительно смотрит на парфюмера, а тот выдаёт: — Он не посторонний. Пускай останется, если того желает. — Фёдор, — машинально переключившись на русский, он всё-таки возражает, — попросили ведь. Не стоит что-то распространять третьим лицам, если того требуют обстоятельства. — Ладно, пускай остаётся, — детектив равнодушно махает рукой, — если так хочет поучаствовать в обсуждении недавно произошедшего убийства. Горло студента и вовсе тут же немного болезненно сдавило. Глаза были широко распахнуты. Даже не удивление, а такой шок объясняется тем, что тот не слышал начало разговора ещё до того, как трое оказались в комнате для персонала. — Я, пожалуй, и правда выйду… Не дожидаясь чьего-либо ответа, Сигма наскоро выскакивает в основное помещение, закрыв за собой дверь. Эдогава не придаёт произошедшему никакого значения, не скрывая, что компания «третьего лишнего» на данный момент его тяготила. Слышимо хрустнув пальцами, чуть наклоняется, совсем немного сократив расстояние между ним и парфюмером. На журнальном столике оказываются несколько распечатанных фотографий высокого качества. — Для начала я бы хотел спросить, что ты можешь предположить, глядя на эти фотографии? Предупреждаю, что они могут показаться не особо приятными. Можешь не делать это, так как такое уже лишь сугубо из моего интереса. В ответ на такой резкий переход на ты Фёдор тихо хмыкнул и всё-таки послушно принял врученные ему снимки. Первым делом его взор пал на фотографию обнажённой девушки, задушенной его собственными руками несколько дней назад, которая лежала на прохладном асфальте, раскинув руки в произвольном порядке, словно тряпичная кукла. Для вида уделив около пары десятков секунд данному снимку, приступает к следующему, где она так же лежала, но уже в более освещённом месте. Похоже, на операционном столе. Данное предположение подтвердилось, стоило ему взглянуть на следующее изображение со вскрытием груди. — Вы ведь из Детективного Агентства? — Именно так. — Доводилось пару раз мельком услышать Ваше имя. Довольно молодо для своего возраста выглядите, к слову, — задумчиво поясняет Достоевский и вскоре поднимает свой взгляд на собеседника. — Я более чем уверен, что смерть наступила в результате нехватки воздуха. — Прошу обосновать. — Здесь очень хорошо запечатлён явный цианоз в области шеи и лица, что уже говорит о гипоксии как о возможной причине наступления летального исхода. Помимо этого, на месте вскрытого сердца можно увидеть потемневшую кровь, которая, смело напрашивается вывод, насыщена углекислым газом. О более мелких признаках заикаться не буду, так как они могут свидетельствовать об ином диагнозе. — Браво! — явно восторженно выпалил детектив, даже улыбнувшись. Откидывается назад вновь, подперев затылок сложенными за головой ладонями. — Прямо в точку. Признаться, думал, что такое вызовет отвращение, а ты и бровью не повёл. — Биохимическое образование, как-никак. — Тем не менее, не патологоанатомическое. Но тебя это уже, вроде как, не особо пугать должно, так как, насколько я наслышан, со внешними признаками удушья ты на личном опыте был знаком ещё несколько лет назад. — Я готов ответить на Ваш изначальный вопрос, — ловко уходит от скользкой и внушающей неприятные воспоминания темы Достоевский. — Всё же, некрасиво заставлять человека ждать, пока мы наговоримся. — Ну хорошо. Как я упомянул, тело не пахнет абсолютно ничем, судя по тому, что собаки не наткнулись на след, а коллега хоть что-то объяснить не смог. Возможно ли такое и при каких обстоятельствах? — Пострадавшая, насколько я понял, была брошена полностью обнажённой. В таком случае, от одежды наверняка избавились заранее, так как тусклый след запаха ткани, возможно, парфюма и прочего точно присутствовал бы, — так и продолжая стойко сохранять зрительный контакт, Фёдор складывает руки так, что правый локоть опирался о тыльную сторону левой ладони, в то время как указательный и средний пальцы касались подбородка. — Также должны были присутствовать хотя бы частички запаха убийцы, мест, где жертва присутствовала ранее… Совсем ничем не пахнет? — Повторюсь, ничего не было обнаружено. — Бред, — мгновенно выпалил Достоевский. — Может, человека и удастся обвести вокруг пальца, но собачий нюх — нет. — Но, как ты понимаешь, всё сложилось так, как сложилось. — Допустим, убийца каким-то волшебным образом избавился от её запаха, — теперь же пальцы обеих рук цепляются друг с другом в замок, — но бесследно пропасть он не мог. Однако, насколько я понял, даже если бы концентрация истинного запаха жертвы была хоть какая-нибудь и в определённой местности, то, похоже, в любом случае след не был бы обнаружен, так как отталкиваться-то не от чего… — Вы правы, — опечалено выдыхает Эдогава, вставая со своего кресла. — Это тупик. Похоже, идеальное убийство. — Невозможно, чтобы убийство было идеальным. — Я тоже не верил в такое, — детектив снимает очки, осторожно, трепетно складывает их в свой карман. — Я, пожалуй, пойду. Благодарю за совет и угощение. — Я могу ещё как-то помочь? — Не стоит, — Рампо направляется к двери, уже касается её ручки, думая надавить на неё, как вдруг замирает. — Дам тебе, Фёдор, совет. Считай, услуга за услугу. «Да он издевается, — мелькает в голове у парфюмера, сердце которого от лёгкого испуга кольнуло вновь, — доведёт рано или поздно ведь». Скрещивает руки на груди, как бы показывая, что приготовился слушать. — Не торопись со своими чувствами, но и не скрывай. — В каком смысле? — Вижу же, — парень немного поворачивает голову, взметнув свой тёплый взгляд на русского, — что вы оба неравнодушны по отношению друг к другу. Хотя, подобное дело не поддаётся клише, так что, наверное, сам разберёшься, но бежать раньше времени здесь не стоит. Ты умный и терпеливый парень, так что смекнёшь, но это будет небольшим напоминанием. Скрылся Эдогава в главном помещении, а затем — на улице довольно быстро. Фёдор облегчённо выдыхает, мысленно надеясь на то, что опасность действительно миновала, и боковым зрением замечает Сигму, проглядывающего в дверном проёме. — Заходи, если не торопишься никуда. И он, кивнув, покорно прошмыгнул в комнату, прикрыв за собой дверь и тут же усевшись на диван рядом с парфюмером, укладывает свои пальцы на чужие, в то время как на лице расплывается нежная улыбка. Вспоминает, как Фёдор хотел, чтобы он остался. Насколько осторожно взял его за кисть, назвал не посторонним. Тепло? Или… Страх? — Ничего ужасного не произошло? — А должно было? Не впервую уже, — увидев, как парень уже открыл рот, чтобы задать вопрос, Фёдор опережает того. — Был несколько лет назад на допросе. Тоже не обвиняли, просто беседовали. Не самое приятное, что происходило со мной, конечно, но опыт есть опыт. — Я понял. Больше не затронем эту тему. Помещение наполняется гнусным молчанием, как это было когда-то раньше. Из-за такого по спине резко пробегается волна мурашек, неприятно покалывая кожу и нервы. Но такой дискомфорт довольно быстро затмевается приятным осознанием того, что их пальцы соприкасаются. От одного лишь такого мелкого контакта мигом становится теплее и куда спокойнее, а сердце с мягким стуком пропускает один лёгкий, ласковый удар. Они давно заметили, что им очень нравится устанавливать зрительный контакт друг с другом. Такое никогда не было для них никакой ношей. Наоборот, вселяло чувство успокоения, даже некой безопасности. Оба чётко знают, что доверить визави без раздумий можно многое, получить совет или поддержку — тоже. С того самого дня, когда впервые за долгое время и, наверное, уже в последний раз парфюмер встретился со своими родителями, у Фёдора и Сигмы не было телесного контакта, и это ограничение явно терзало их, пусть и было введено осознанно с обеих сторон. Сейчас такое, казалось бы, самое простое прикосновение, которое раньше они позволяли себе буквально на ровном месте, являлось самым настоящим блаженством. Вновь появилось желание приблизиться, сведя расстояние между ними к минимуму, расположить ладонь на тёплой, нежной щеке, которая в такие моменты наливалась лёгким, едва различимым взглядом румянцем… Хочется. Но как-то… Действительно неправильно. Не в том плане, что не приветствуется абсолютно всеми сторонами. Дело в другом. Фёдор не хочет спугнуть Сигму. Видит ведь, насколько тот открыт в разговорах, но в прикосновениях довольно робок. Помимо этого, боится как-то опорочить, тем более раньше нужного. Им стоит уделить побольше внимания познанию друг друга и аккуратному, без каких-либо резких скачков сближению, забегающему издалека и плавно, медленно идущему к определённой точке. Нельзя поддаваться интенсивному порыву чувств и неожиданно нахлынувшему потоку эмоций. До жути страшит мысль о том, что это только в голове у обоих превосходный образ друг друга, а на деле они не сойдутся по какой-либо глупой или, наоборот, ужасной, значимой причине, не позволяющей им быть вместе. Не хочется потом болезненно рыться к корню проблемы, а после нещадно вырывать его. Уж лучше предотвратить. Всё пройдёт ведь. В таком серьёзном деле и правда нельзя торопиться. Всё должно быть до предела точно и идеально. Любовь и ей подобное — будто парфюмерия: штука привлекающая, очень интересная, но неимоверно тяжёлая, наполненная до тошноты приторным и в то же время до отвращения гадким смрадом. Одна лишняя капля, один неправильный, резкий рывок, самая мелкая ошибка — и всё пойдёт крахом. Только вот смесь эфирных масел и спирта вылить, не раздумывая, можно, а с чувствами столь равнодушно поступить, увы, не удастся. Именно поэтому ранее Фёдор ни с кем не сближался. Дело не в том, что ему это было столь неинтересно. Тогда он просто считал себя недостаточно умным для подобного, толком не смыслил, что это такое, как происходит, почему люди влюбляются. Он и сейчас не особо понимает, почему вдруг его так зацепил этот парень. Запах… Нет. Не запах. Запах той девушки уж очень привлёк его — и каков итог? Неужто здесь действует правило цветка? Нравится — без раздумий сорвёт, но когда аромат потухнет и лепестки завянут, выбросит. А будет трепетно ухаживать за ним, охотно беречь, только если… Л ю б и т. За что же любит? За запах? За прекрасные волосы? Острое, но изящное личико? Глубокие, однако доверчивые глаза? За то, что на его тягу отвечают взаимностью? Он толком не может объяснить причину этих возникших неожиданно для него же чувств. Неужто это и правда влюблённость с первого взгляда? С первого вдоха? Погружённый в такие сладкие, но спутанные в клубок размышления, Фёдор не сразу замечает того, как его ладонь неуверенно держалась на расстоянии нескольких сантиметров от щеки Сигмы. Казалось, пальцы вот-вот улягутся на эту нежную область, прямо как было раньше. Вперёд всяких действий, Фёдор чуть дрогнувшим голосом шепчет: — Сигма, ты не против, если я… И замирает, боясь двинуться хоть на дюйм, словно одно мельчайшее движение — и может случиться что-то страшное, невозвратимо перевернувшее с ног на голову всю дальнейшую жизнь в плохом, нежелательном ключе. Веки Сигмы инстинктивно чуть прикрыты от такой близости. Пожалуй, именно в таком положении ему довольно тяжело полностью сохранять зрительный контакт, поэтому его взгляд неосознанно опускается на губы парфюмера вновь. — Да-да?.. — неосознанно спрашивает студент, хоть и так всё прекрасно понимает. Они ощущают тёплое дыхание друг друга, нежным потоком ударяющее в кончик носа и губы, тем самым приятно обволакивая тонкую, чувствительную кожу. Фёдор едва касается чужого подбородка около уха подушечкой среднего пальца, моргает пару раз… Прикусив щёки изнутри, отпрянул назад. Всё повторилось. Тот же виноватый взгляд, пересёкшийся с недоумевающим и разочарованным. То же ощущение, что вот-вот произойдёт тот самый сладостный поцелуй, в который будут вложены все скопившиеся чувства, эмоции и слова, звучащие нежным, ласковым шёпотом. Те же резкие, отрывистые стуки никак неугомонного сердца. — Извини… — Фёдор отдёрнул свою руку, будто обжёгся, совестно отвёл мигом потяжелевший взгляд в сторону, — позволил себе слишком много вновь… — Федь… Тело словно прожгло насквозь. Достоевский опять смотрит в чужие зрачки, так и наполненные любовью, трепетом и волнением. Постоянно это «Достоевский-сан», надоедливо вертящееся на устах несметного количества людей, «Фёдор»… А тут — совсем иное. Так тепло, так просто. Будто бы по-родному. Просто Федя. — Что такое? — Федь… — теперь же Сигма тянет свои чуть подрагивающие пальцы навстречу, и Достоевский уже готов поддаться щекой вперёд, ластясь ею к тёплой ладони, но студент и сам останавливается на полпути, нервно обхватив ткань своих брюк. Тяжело сглотнув, поднимается с дивана. — Прости. Наверное, я пойду. Фёдор подскакивает, вновь хватает парня за запястье, сжав кожу чуть ли не намертво. Просыпается чувство дежавю, хотя и так понятно, что точь-в-точь картина происходила на той неделе, но сейчас парфюмер всё-таки позволяет себе выпалить: — Останься, пожалуйста. У обоих возникает такое ощущение, что сейчас действие Сигмы способно решить многое: уйдёт — связи между ними разорвутся абсолютно полностью, останется — и… быть может, всё получится? Так. Что именно «всё»? «Я, опять же, бегу вперёд… Нельзя, нельзя, нельзя… но не могу…». «Я слишком медлю? Убегаю прочь от того, что прямо перед носом?..». Их мысли противоположны друг другу. Будто две развилки, ведущие в совершенно разные местности. Обоим нужно сбавить обороты. Не слишком торопиться, но в то же время и не топтаться на месте. Делать маленькие шажки вперёд. К большой, пышной цели. Фёдор собирается с мыслями. Смыкает веки. Делает глубокий вдох, а за ним — и выдох. Приоткрывает глаза, встречается взглядом с парнем. Легонько тянет его за запястье, которое так и было обхвачено прохладными пальцами, на себя и наскоро, пока не передумал, загребает в объятия. Осторожные, но крепкие. Сигма от неожиданности такого подавился неизвестно чем, кашляя на протяжении нескольких секунд, в то время как очи были широко распахнуты, а дыхание мигом спёрло. По каждому сосуду, каждой клеточке горячими струями растекается приятное тепло, внушающее чувство облегчения, радости и комфорта, а само тело пробивает крупной дрожью. — Я… — даже говорить в такой ситуации было непомерно сложно. Вместо твёрдых слов вылетал тяжёлый скулёж. Студент кладёт щёку на ключицу старшего сквозь ткань его рубашки, которая на острых лопатках была слегка скомкана напряжёнными пальцами, — и правда останусь… И всё. Оба не помнили себя от счастья. Стены и интерьер растворились, начали сплываться в единое смутное пятно, поглощающее в себя все до единого звуки, кроме судорожного дыхания и бешеных стуков сердца, налившегося теплом и любовью. Были только они вдвоём. И всё. Мир вокруг будто опустел полностью, перестал существовать, решив не мешать им в такой момент, когда парни наконец-то находятся в давно желанных объятиях друг друга. Фёдор легко погружается носом, словно в рассыпчатый песок на пляже, в светлые волосы, жадно вдыхает их аромат. Ох. Сознание помутнело, а ступни будто оторвались от дорогих половиц. Казалось, что расслабленное тело легко порхает в пушистой невесомости. Так ярко ощущается излюбленный аромат. Так хорошо. Сигма вновь прикрывает глаза. Так и не высвободив левую ладонь из чужой хватки, а, наоборот, только сцепив свои пальцы с чужими, укладывает правую на зону чужих нижних шейных позвонков. Такое похоже на банальную сцену из романтического фильма или сериала, но на экранах подобное преподносится в настолько клишированной форме, что при одном лишь взгляде на первый попавшийся кадр тут же становится гадко. А сейчас это было совсем другим. Таким нежным, великолепным. Можно даже сказать, их первым столь близким физическим контактом. Конфузящим, смущающим, но настолько робким, аккуратным и уместным, что это не казалось чем-то мерзким, привычным многим. Будто бы они прямо сейчас достигли апогея прекрасного. Вместе.***
С каждым днём Фёдор всё глубже погружался в мысли о том, что хочет сделать. О том, что должен сделать. Казалось, что только этот поступок преподнесёт его в глазах других как самого величайшего парфюмера за всю историю этого ароматного искусства и продержит такое убеждение на этой планке ещё очень долго. Быть может, даже до последнего заикания об ароматах. До последней растворившейся в воздухе приторной крупицы. До самого конца существования парфюмерии. И такое никогда не закончится, а, наоборот, будет существовать ровно столько, сколько будет жить разумное человечество. Это ли и есть вечность? Как бы то ни было, казалось, что сознанием будто бы кто-то завладевает. Проникает, словно чёрная краска растекается в кристально чистой воде, в голову, в самый мозг, наполняет собой каждый уголок, не оставляя свободным ни единственного кусочка пространства, и руководит, подчиняет себе, заставляя полностью, без каких-либо раздумий действовать под его тотальным контролем. Или, наоборот, своим сознанием наконец-то умело может управлять сам Достоевский, а не привычка действовать так, как ждёт и жаждет общество? Как жаждет его желание признания и высокого мнения о себе в чужих глазах, которые в последнее время не имеют для него абсолютно никакого значения, кроме единственных, и он чётко знает, каких и чьих? В любом случае, он сделал это. Вновь. На бледных руках, держащих всё ещё сохраняющее частичку тепла тело, распластались средней длины светлые волосы, слегка колко щекочущие небрежными прикосновениями кончиков к чувствительной коже. Пальцы крепко и удобно обхватывают тело, дабы не терять ни секунды на лишние действия. Шаги быстры. Все движения — остры и скоры, но слишком ювелирны, точны и уверенные, из-за чего кажутся изящными и даже прекрасными, эстетичными. Обмякшее тело приземляется на пол без единого звука, так как в этом плане Фёдор был уж очень осторожен. Лишние царапины, которые могут повлечь за собой кровотечение, так как кровь после содеянного становится жидкой, а также способные стать поставившей на кон судьбу парфюмера уликой, здесь ни к чему. Нельзя допустить их. Пальцы, разумеется, на всякий случай укрыты одноразовыми перчатками, чтобы ни единый отпечаток не был оставлен, пусть и каждый след прикосновения будет тщательно вымыт последующей процедурой. В голове уже вертится чёткая композиция и точные до единой капли пропорции сочетания эфирных масел и спирта. Переведя дыхание, Достоевский поднимает погибшую вновь и уволакивает в мастерскую, бережно погрузив её в большой по размеру пустой контейнер, в котором когда-то в очередной раз был доставлен огромный объём этилового спирта. Оно и хорошо, так как иные запахи не перемешаются с этим непередаваемым словами, но чем-то напоминающим свежесть утренней росы, ароматом и не затмят его. Совсем скоро крышка с характерным щелчком надёжно закрывает контейнер — и Фёдор, облегчённо вздохнув, присаживается на корточки напротив, с явным любопытством наблюдая за тем, как прямые волосы блондинки легко колышутся, словно мелкая рябь волн на водяной глади, пышным потоком в химической жидкости. Естественный аромат полностью впитается в этиловый спирт, насытит его собой, и эта смесь вскоре послужит основой для парфюма. Такое обязательно произведёт огромный фурор, а факт того, что тираж этих духов ограничен, взорвёт все новости и прессу. Стоить такое будет непомерно дорого — больше, чем составляет стоимость «классических» работ Достоевского, которые и без того ценятся куда дороже золота, — и даже невзирая на ценник все до единого флаконы будут сметены с полки каждого магазина в одночасье. Значительно повысится посещаемость известной чуть ли не на весь мир парфюмерной лавки, где работает сам Фёдор Михайлович. А уж как взлетит его слава, когда этот аромат будет приобретён опытными парфюмерами-коллекционерами, старающимися вникнуть в каждую нотку созданного умелыми руками… «Кориандр и чайное дерево — высокая нота… кипарис — средняя, напоследок чётко раскрывается имбирь, но на протяжении всего благоухания тонкими нотками играет что-то ещё…». «Я не могу понять, что именно здесь выделяется из всего…». «Невозможно объяснить словами то, что заложено здесь помимо всем известных эфирных масел…». «Ощущение, словно… сама основа парфюма — что-то абсолютное другое, ни разу за всю историю существования духов не используемое буквально никем…». «Это что-то совершенно новое…». «Это — полный прорыв в парфюмерии. Никому не подвластно подобное. Только Достоевскому. Величайшему парфюмеру за всю историю человечества».