Зарисовки с синих страниц

      И вот понёс же его чёрт в этот рыже-лиловый вечер такого же сумрачно-яркого апреля посмотреть на людей и себя людям показать!.. Ладно, может, и не на людей понёс смотреть, а окунуться в лоно умирающей под ночным небом природы, но чёрта Канда спрашивал мало, если и вовсе стремился с ним разговаривать. Фи, какая честь говорить с барабашкой. Так что смотрел теперь Канда исключительно на людей. На одного конкретного, если быть совсем честным. На одного, всё время пропадающего из поля зрения красавца-ублюдка. По правде говоря, пропадающего каждые три минуты — как только смолкала песня и тухли огни, надо было взять следующий инвентарь — но дела это катастрофически не спасало. Выть хотелось в голос, и умереть прямо на месте совсем-совсем немножечко, самую чуточку. А лучше никогда больше не двигаться с места и жить в этом одном моменте, когда красавец-ублюдок под восторженные охи-ахи со всех сторон запускает свою загорелую пятерню в языки догорающего где-то не здесь солнца.       Канда всегда был слаб к воде. К морям, рекам, дождям. Даже проклятые озёра и пруды, заросшие лотосами, тиной и прочей противно-склизкой лабудой, будоражили его ум и сердце не своей бессердечной жестокостью — он никогда их не простит, даже если огромным лужам на это плевать -, но какой-то мерной и стабильной жизнью, которой у него самого никогда не было. Огонь же казался ему чуждым и не в меру ярким, разрушающим всё его естество и слишком быстро просачивающимся ему под кожу своими лавовыми руками. Он всегда боялся, что этот самый пресловутый огонь в один момент испарит его всего досуха, не оставив после себя ничего, но, кажется, он ошибался.       Кажется, он не дышал последние десять минут и всё ещё каким-то неведомым чудом слишком отвратительно и прекрасно жив где-то вне времени и пространства, завороженный этим танцем багряно-рыжих бликов на возлюбленной солнцем коже. Кажется, он останется здесь ночевать и больше никогда-никогда не вернётся в свою мерно текущую, как вода по водосточной трубе, жизнь. Кажется, он и сам стал чуточку возлюбленным солнца, если этот излишне голый в такой ранне-весенний апрель сердцеед так на него смотрит неспроста.       И Канда не боится остаться здесь на всю ночь, если ближе к пьяному рассвету похмельного понедельника он всё же спросит у своего осколка пламенных полей имя и номер телефона. Которые, возможно, ему никто не скажет, просто потому что такой вот парень-лужа здесь не единственный в своём роде алмаз и даже не росток редчайшего в мире цветка. Просто Канда не хочет и не умеет себе отказывать в таких простых бытовых мелочах, как спросить номер телефона у красавца-ублюдка, даже если итогом будет согретая один раз постель.       А итог становится совершенно, чертовски нелепым, непредсказуем и, почему-то, неведомо ни для кого, самым ожидаемым на свете.       Канда достаёт из кармана плаща забытую когда-то давно, неведомо зачем схваченную с рабочего стола мазь от ожогов и протягивает с каменным, затвердевшим от греха подальше лицом, своему крошечному, минутному — часовому почти — наваждению. А тот только смотрит болезненно-удивлённо, машет своими опахалами-ресницами и судорожно пытается натянуть на лицо безмятежную улыбку-визитку. Клоун без цирка, а не ребёнок солнечного сада.        — Канда Юу. Номер ожогового центра знаем?       Канда облизывает пересохшие губы и надеется, что его голос — редкостный предатель — не дрожал где-то на середине сказанной фразы. Вроде как нет. Можно снова дышать вдох-выдох и моргать через каждую пару десятков секунд даже почти не насильно. Канда всё ещё куда больше контролирует себя чем ему бы того не хотелось.        — Тики Микк. Это у вас такой своеобразный способ позвать меня на свидание?       Канда хочет развернуться прямо сейчас и больше никогда-никогда не вспоминать сегодняшний вечер, из раза в раз прокручивая его в голове как минимум месяц, как максимум — до своей побелевшей старости, но ему не дают сделать и шага-вдоха куда-то из солнечного зарева потухающего бензина на палках-посохах. Чужие горячи пальцы едва-едва, будто боясь обжечься снова, пробегают по его и тянут полупустой тюбик на себя. И на ладони, кажется, загораются предрассветные звёзды мерным покалываем где-то под кожей, почти в районе самого сердца.        — Спасибо за помощь. Приду к вам завтра утром. Надеюсь, мы поладим.       Канда неимоверным усилием сдерживает себя от позорного побега-спасения где-то на задворках собственной одинокой, промозглой квартиры и тянется перьями-лепестками опустевшего, простуженного сердца к этому осколку солнца и дикого пламени в ладонях. Канде, на само деле, терять уже нечего. Да и сгореть он особо никогда не боялся. А в глазах этого самого Тики весенним ветром и летним зноем расцветает какая-то иррационально-правильная благодарность и нелепо просвечивающая нежность. Ну что ж, можно и попробовать для разнообразия вылезти из раковины-клетки и подставить чувствительную кожу под косые лучи чужого утра.        — Тогда жду в девять утра.       И Канда готовится завтра прыгнуть в это с головой. С полным ощущением, что Тики уже ко всему готов.