Лазуритовые иллюзии

Мелуан никогда не ломала нос. Даже брату, чтоб он неладен. В конце концов, леди (пускай и не леди вовсе — полумещанка, во рту ложка медная, пускай и начищенная до зеркального блеска) должна решать щекотливые ситуации силой слова, а лучше –проглотить ярость, чтобы лицо улыбалось сочувственно. Обидчик всегда успеет получить сполна — из-за слухов, губительных для репутации. Такого рода воспитание, в общем-то, совершенно замечательно ложится на ментальность казначейской крысы, и да, Мелуан этим статусом гордится, смакует его так, как никто иной не способен; ни Винс, ни любой мальчик-клерк не могут оценить степень свободы, которую дарит душное платье и патологический страх впасть в немилость от чернильного пятна на подоле. Сколько бы не было озер у богатых наследников, она может виновато улыбнуться, торжествуя: видите? Я ведь не могу все здесь бросить, куда уж лорду Габриэлю без младшего секретаря… Здесь, в казначействе, Мелуан в безопасности. Здесь, в казначействе, патологический перфекционизм Мелуан — не кара небесная, а милость божья. Здесь, в казначействе, Мелуан может совершенствоваться, имея перед глазами свой живой идеал — недостижимый, как любой другой представитель рода Белоскальной, и мотивации от этого лишь прибавляет. Здесь, в казначействе, Мелуан знает, что тот, ради кого она вырвала сердце из груди и кому принесла в подарок на блюдечке, не заставит ее тихо-мирно растить маленьких милордов, читать молитвенник перед сном (она хмыкает от иронии) и влачить жалкое существование замужней женщины под крепким мужским пальцем — иных отец не признает возможными супругами. Нет, тому, кому она отдалась полностью и безоговорочно, совершенно добровольно нарушая бесчисленные моральные принципы и здравый смысл, напротив, нравится дерзость, самостоятельность и решительность; огонь в глазах и твердый хребет под шнуровкой. … И все же, ломающийся нос под кулаком — это приятное ощущение, которым Мелуан насладилась бы сполна, не стучи в ушах пульс и не пылай мир вокруг в багрянце гнева. — Ох, — только и выдохнула рабыня, запрокидывая голову. Закашлялась, потом, наоборот, наклонилась; поморщилась, но так слабо, будто боль, которая сейчас обожгла костяшки Мелуан — большее из зол. И Мелуан злится от этого лишь сильнее, но эта сука умудряется ее чуть не порвать тихим, спокойным, искренне удивленным: — За что? Два коротких слова — и Мелуан уже стискивает чужое плечо так, что хрустят рвущиеся шовчики, и со всей силы пихает в стену. Глубокий вечер; даже если кто-то пройдет мимо — ну что же, в кармане найдется пару золотых на откуп. Девушка сипло выдыхает, и Мелуан надеется, что обеспечила ей пару-тройку синяков. — Ты знаешь, за что, — шипит Мелуан в ухо. — Предполагаю, — протягивает рабыня. — Но если я права, то ты недальновидна. — Нарываешься? У тебя еще целый десяток пальцев, и будет очень грустно, если милорд не сможет позвать свою любимую игрушку на очередную партию. Мелуан как-то упустила момент, когда она практически нырнула носом в чужие волосы, густые и черные, как смоль, и невольно отшатнулась, когда девушка под ней разразилась смехом. Кровь потекла по ямочке над губой, перечеркнула уголок рта, стекла по подбородку, заляпала лиф — золотой орел на груди утопает в бордовом пятне, пока рабыня смеется, отвернув голову в сторону. Милый смех. Но Мелуан бессильна перед табуном мурашек, бегущим по спине. — Все-таки я права. Ты заметила только сегодня? Рабыня смотрит, такое чувство, прямо в душу. У Мелуан холодеют ладони. Да, только сегодня. Только сегодня, лично присутствуя в покоях лорда на шахматной партии, возвышаясь с братом по краям письменного стола, она смотрела на то, как эта рабыня обыгрывает жреца Августа. Обыгрывает достаточно очевидно, настолько, что начинаешь грешным делом думать об игре в поддавки; но страшное выражение лица жреца выдавало то, в каком он напряжении. Мелуан мало что понимала в шахматах, и потому ее взгляд двигался между лицом лорда — сосредоточенным, с жуткими в своей эмоциональности глазами; миловидной мордашкой в очках, которая внезапно ожесточилась в предельной концентрации; брата — отчего-то еще бледнее, чем обычно, но с тенью злорадной улыбки. Провозглашенный «мат» в тишине комнаты прозвучал, как приговор. И каждый на глазах преобразился. Лорд Габриэль на секунду стал выглядеть как разочаровавшийся сам в себе человек, которому так и не удалось решить головоломку; правда, мгновенно собрался в привычный безупречно отстраненный образ. Винс откровенно восхищался и злорадствовал. А жрец Август смотрел на недавнего оппонента самым обжигающим, самым голодным взглядом. Все те взгляды, которыми он бывало ее — Мелуан — одаривал, несли в себе лишь эхо этого огня; будто пытаешься сравнить тлеющий уголек с инфернальным пламенем из пасти Десятирогого. Рабыня сидела раскрасневшаяся и заметно вспотевшая. Чуть чаще нормального дышала, запыхавшись, и ошейник едва слышно стучал о маленькие металлические пуговки воротника. И щурилась она на жреца как-то совершенно нечитаемо. Мелуан почувствовала, будто ее ударили по голове чем-то тяжелым: пол уходит из-под ног, все кружится в бесконечной карусели… Нет, это просто дурной сон. Дурной и дурацкий. Нужно просто проснуться, и, глядя на еще теплый след от чужого тела на кровати, горько-сладко улыбнуться, расчесать короткий загривок и пойти навстречу бесконечным печатям, отказам и расчетам. Это не могло быть правдой. Эта… не могла же она… Мелуан не помнила, как покинула кабинет. Не помнила, как принимала у себя посетителей оставшуюся часть дня. Все выцвело, все вокруг превратилось в пустые, бессмысленные оболочки; какой же кошмарный, ужасный сон… Мелуан окатило холодной водой, когда она шла по темному коридору и увидела, как знакомая спина вжимает в стену аккуратную фигурку. Мелуан проснулась — до отвращения ясный взгляд впился в узкую талию, которую жестко сжимали татуированные ладони, в пожирающие друг друга губы, в запыленную рясу, жесткую наощупь — пальцы Мелуан все еще помнят… И знают, какой восторг для Августа женская спина, изгибающаяся в пояснице. Да, тогда Мелуан вспыхнула, как спичка. Подождала немного, пока не скроется из виду жрец, и налетела, как гарпия в Священном писании, на рабыню, от которой еще тонко пахло пресловутыми благовониями и мускусом — в общем, запахом, который Мелуан считала бесконечно своим. Сломала нос, вдавила в ту же самую стену, в которую ее саму еще недавно вдавливал Август, и… И внезапно для себя испугалась. Глаза у этой девчонки казались гипнотическими. Странно, Мелуан даже цвета их не запомнила, хотя сколько они уже здесь работают вместе — месяц? Нет, полтора. Сейчас цвет очень четкий: темно-серый, будто бы поглощающий свет везде, кроме одного маленького блика внизу радужки. Блика лунного света. В этих глазах можно утонуть… особенно, когда они смотрят так испытующе, оценивающе, без намека на страх. От лорда, может, нахваталась? — Он ходит быстро, ты не слышала? Когда шаг широкий и пути все знаешь, за ночь можно успеть многое. Воздуха в легких резко нет; Мелуан почти что отшатывается, стремительно бледнея. — Как… ты… смеешь… — шепчет она, вытаращив глаза. Где то неловкое существо со дня их знакомства? Да, с точеным телом, но осунувшееся, нервное, с незапоминающимся лицом и секущимися волосами? Кто бы перед ней не стоял, это кто-то совершенно другой. — Мелуан, — почти нежно выдыхает рабыня с улыбкой на лице. Тонкие бледные пальцы размазывают по подбородку кровь, и почему-то у Мелуан желание сбежать отсюда бьет все рекорды. — Перед Августом открыты двери и в восточное крыло, и вовсе за пределы этих стен. Он входит, куда захочет. Я уверена в нас с тобой, в старшей жене тарданского посла, в одной достаточно уверенной в себе леди и… хм, в Анхеле, но это видимо было что-то разовое. — Замолчи. — Никто здесь не особенный. — Замолчи. — Не уж, — на лице рабыни расцветает улыбка — зубы обнажаются, — а по щеке Мелуан скользят измазанные кровью пальцы; та сглатывает, пойманная в ловушку потусторонних ртутных омутов. — Ты первая открыла рот, милая. Никто не тянул тебя за язык, чтобы заявлять о неком «женихе»; никто не заставлял тебя терять серьги. Никто не заставлял тебя кидать бумажки в мусор — все знают, что нужно сжигать. С конспирацией у вас двоих в общем-то настолько плохо, что я все поняла на третий день моего здесь пребывания. — То есть ты решила его украсть у меня? Кровь неприятно сохнет на щеке, но это движение от виска к уголку рта и обратно, раз за разом — не хотелось прерывать. Так же как и хотелось, чтобы кровь растекалась по чужому платью, подминая под себя снежно-белую ткань, и хотелось продолжать смотреть прямо в эти глаза. — Дурочка, — хихикнула рабыня. — Нет же, не все вокруг тебя вертится. Расслабься. Он же не жертвенный ягненок, которого можно увести с алтаря храма Пятерых на культистскую оргию. Ему понравилось, что у меня острый язык и любопытный нос. А я просто решила не отказываться. Поверь, тогда он был вхож в куда как больше мест, чем сейчас. Чаще по делам, чем из искреннего интереса. Опять этот смешок. Мелуан хочется умыться с ног до головы; ее кожу будто разъела мерзкая черная плесень, а кости заржавели. Сейчас бы уйти, но остановиться уже невозможно. Им обеим. — Неужто ты совсем-совсем ни о чем не догадывалась? Ох, Мелуан… — улыбка девушки убивает своей солнечностью. — Ты уж прости, но мне кажется, он просто хотел насолить Винсу. И тебе очень повезло, что я не рассказала твоему брату ни о чем из того, что узнала. Мелуан кажется, будто ее сейчас вывырнет наизнанку. Золотой орел блестит на красном; на очках — косые блики; хочется вцепиться пальцами в густую черную смоль волос и бить лицом об стену, пока мозг не вытечет на пол. Но против правды у Мелуан нет ничего, кроме привязанности и слепой влюбленности. Непрошенной, слепой влюбленности, про которую она всегда молчала — в глубине души зная, что это лишь отвернет. У нее есть две сережки из лазурита, подаренные, как сейчас доходит, из желания сделать подарок брата — простенькое кольцо — чем-то бесполезным, ненужным, задвинутым в самый нижний ящик под другие безделушки, вроде поздравительных открыток от дальних родственников. У нее есть восхитительные предрассветные часы, пьянящая свобода и чувство, будто она королева этого мира, не важно, в своей постели ли она в этот момент, на голубятне или в сыром узком тоннеле. Маленькие записки, найденные то тут, то там, от каждой из которых сердце колотится, как у изнуренных пыльными дорогами мальчишек-гонцов. У нее есть теплое прозвище — «котенок», и… теперь даже в нем ей чудится насмешка. Ведь если жреца всегда называли лордовским псом, то брата… — Почему? — у Мелуан нет почти что голоса. И в общем-то внутри у нее совсем пусто тоже. — Почему ты не сказала? — Ты про Винса? — Мелуан кивает, и рабыня продолжает только потом, почти неловко потирая шею чистыми пальцами: — Ну, знаешь ли, мы в одной лодке. А мне не нужны личные враги в этом месте, особенно среди таких умниц, как ты. Мелуан смотрит на платье из неба и снега на чужом — более сочном, не таком тонком и хрупком — теле, и пытается найти в себе ту особую, ту всепоглощающую, презирающую ревность. Найти то, что сподвигло ее когда-то снова стать здесь единственной и избранной — Элизабет до сих пор кукует на кухне. Только Мелуан позволено быть казначейской крысой в юбке, только она это место выгрызла из рук брата и родителей. Но рабыня в этом платье хороша. Не придерёшься. Чем-то похожа не то на пешку, не то на ферзя, да вот чем — все никак не возьмешь в толк. Мелуан на негнущихся, немеющих ногах отстраняется, заставляя себя дышать спокойно и размерено. Не расплакаться. Только не при этой… Язык уже не повернется назвать ее рабыней — металлическая полоса на шее, когда эта девушка держит спину так прямо и одновременно расслабленно, выглядит почти что изысканным украшением, которое не всем дано носить. Его блеск гипнотизирует так же, как глаза этой… шахматистки. Тесс. Ее звали Тесс. — Погоди-ка, — вдруг просит Тесс, и, поднявшись на носочках, прижимается губами к щеке Мелуан — той, что пересечена кровавым следом. Едва ощутимо задевает краешек рта. Еще и пальцами вытирает кровь о шею. Мелуан отшатывается и накрывает шею ладонью. — Это еще за что? — Захотелось. У тебя кожа очень гладкая. Приятно. Ее челюсти так сильно сжаты, пока она проводит взглядом удаляющуюся фигуру, что их сводит судорогой. Мелуан хватается за подбородок — все пальцы в крови. Ей нужно умыться.

***

— Чем выводят с ткани кровь? — спрашивает Тесс буквально за мгновение до того, как на плечо ей опускается твердая шершавая рука. — Нашатырным пойдет? — Ты о носе сначала подумай, — насмешливо отвечает Август, бесцеремонно разворачивая ее к себе лицом и хватая за переносицу. Звук вставляемого на место хряща напоминает почему-то хруст капусты, и от этой мысли становится так смешно, что боль почти что отходит на второй план, а хихиканье уже не сдержать. — М-да. Если тебе такое нравится, крепость инквизиции тут недалеко. Она закатывает глаза, стараясь не обращать внимания на то, как пульсирует болью нос и пол-лица в придачу. — Ты в курсе, кстати, что ближайшую неделю будешь ходить синяя и опухшая? Ох, резко захотелось выругаться. Но лучше вздохнуть и отшутиться. — Звучит как отпуск. То есть просто великолепно. Жрец Август смеется хрипло и лающе; сейчас этот голос совсем уже привычен и не заставляет вздрагивать в темноте. …Хотя ладно, заставляет, но совсем по иной причине. — Целых семь дней глубинного презрения от милорда звучит уже не так великолепно, я думаю. — Говорите, что вы задумали, — устало трет висок Тесс, пытаясь ничего не упустить. Если что, лорду Габриэлю можно солгать о том, что она ночью упала с лестницы, когда собиралась пройти в счетную палату за… Да хоть за чернилами, у них запасная бутыль стоит у входа. А часть работы она действительно собиралась сделать сегодня после заката. Лекаря можно поймать утром на кухне и попросить какую-нибудь восстанавливающую мазь, и тогда в общем и целом все ее проблемы будут решены. Если только сам Август, как она уверена, присутствовавший где-то поблизости во время всей этой дешевой драмы, не доложит Габриэлю о конфликте. Что-то ей подсказывало, что самой Мелуан это ни к чему. Ведь если даже пустить слух о том, что у Мелуан попытались увести молодого человека, имя молодого человека должно будет всплыть наружу рано или поздно. Значит, пока что единственная проблема — сам жрец Август, который нехорошо блестит глазами в полумраке ее комнаты и имеет совершенно нечитаемое лицо. Кстати, небритое. Отчего одновременно и менее красивое (насколько это слово вообще может быть применимо в его отношении), и более притягательное. До чего же причудливая внешность. — Лекарства на столе, — фыркнул мужчина спустя почти что минуту мрачных гляделок. — Кстати, кровь перекисью выводят в холодной воде. На ночь замочи. — Спасибо, — искренне удивилась Тесс. А потом улыбнулась, замечая то, как напряжены его плечи. Неуютно жрецу, неуютно. Не так он собирался провести эту ночь (или ее часть) в ее комнате, ой не так — многообещающие приятности в ненадежных тенях накрылись медным тазом для них обоих. И, видно, сегодня других мест для посещения у него не было, если уж он решил с ней повозиться. Явно ведь не в первый раз такую ситуацию попал, а совсем не подтрунивает — даже странно, честно говоря. Возможно, жрец просто положительно впечатлился ее поведением. Она молча подошла к столу, открыла простую коробку с какими-то мазями и прочими средствами (среди которых нашлась и наполовину израсходованная перекись) и уже почти что села за стол, когда внезапно стул развернули на сто восемьдесят градусов. — Садись, — припечатал жрец таким тоном, что противиться явно не стоило. И, честно говоря, в пляшущем свете свечей его лицо выглядело таким жутким, что как-то и не хотелось. С больным носом он долго возиться особенно не хотел — очевидно, привык к стремительности даже в деликатных вещах. Но упрекнуть его в небрежности было бы сложно. Мазь холодом пронизывала до самого черепа; вероятно, в состав не один снежный лишайник входил. Тесс от неожиданности охнула и тут же поморщилась, когда Август снисходительно похлопал ее по щеке. Видимо, к утру все рассосется. Отчего-то к тому, что жрец наклонился к ней, она осталась как-то удивительно спокойна. Смотрела на лицо с резкими чертам и думала: куда делся страх? Дискомфорт — здоровый, разумный, понятный — на месте, но этого человека, откровенно говоря, в пору было бы бояться. Боялась же, как нормальные люди, и сидела на адреналиновой игле. А сейчас, пожалуй, все часы, проведенные тет-а-тет с лордом на грани нервного срыва из-за ее побед, местами практически смехотворных, заставляют вообще перестать бояться хоть кого-то. Почему это все продолжается? Вопрос отличный. Но Тесс не была сегодня в настроении для правильных вопросов. — Так моя теория верна? Про Анхеля. По обветренным губам жреца поползла кривая улыбка, а глаза прищурились едко, и она кивнула своей догадке. Нос запульсировал слегка сильнее. — А что на счет той самой главной холодной блондинки… — она замялась на секунду — шутка все-таки грозила выйти просто отвратительной. Но уже возмутительно самодовольное выражение ее заставило закончить: — … Западного крыла? Если бы взглядом можно было убивать…. — Сделаю вид, что я не понимаю, о ком ты спросила, — сказал жрец Август такой интонацией, что на спине у нее проступил холодный пот, а в щеки ударила краска. Страх? Пожалуй, на месте. Кровь стучит в висках, коленки дрожат, дыхание сбито с ритма. Не от оцепенения ужаса — нет, все та же старая добрая адреналиновая игла. От этого гормона Тесс в определенной степени зависима. Нормальные люди не станут рисковать раскрытием небольшой интрижки с большими последствиями или, например, упрямо одерживать победу над человеком, собственноручно расписавшимся под казнью твоего отца, ну или, в конце-то концов, подделать корреспонденцию по своим отнюдь не самым безобидным мотивам. Тесс бы полечить голову, но тогда мозги вправлять нужно всему казначейству. Пожалуй, ошейник — действительно то, что делает ее бесстрашной до слабоумия. Смысл беречь себя и свою шкуру, когда ты носишь на груди золотого орла, распределяешь наследство самого могущественного рода королевства, утопаешь в бесконечных бумагах, имеющих не последнее значение — и остаешься все тем же бесправным существом? Победи лорда в шахматах что белыми, что черными, поставь мат хоть в три хода, хоть пешку преврати в ферзя, переманив внимание к пробитию своей защиты — цель, которая, казалось бы, в стенах казначейства должна была стать наиболее стратегически вероятной, оказалась пустым звуком. Риск заразиться венерическими заболеваниями от Августа кажется совершенным пустяком. Особенно, если в эмоциях держать дистанцию. У Мелуан, в общем-то, есть что терять. Ей именно поэтому и нравятся все эти лазуритовые иллюзии. Мелуан — пускай и та еще крыска, но милашка. А вот рабыня с разбитым носом, в испорченном платье казначейства, да и сама по себе не особо невинная, может позволить себе нагло ухмыльнуться в лицо опасности — даже тогда, когда жрец Август внезапно хватает ее за шею, стискивает, пока ему в сухой, неестественно твердый палец не уткнется пульс. — Да пребудет с тобой милость Пятерых, дитя, — прошипел он на ухо. — И да не поведет тебя беспокойный ум по ложному пути. Кривая улыбка вянет на лице только когда в комнате не остается никого, кроме тьмы, дымка от погасшей свечи и мыслей. Логичных, дальновидных и все еще бесполезных. Если смотреть в окно, то увидишь ночь — бескрайнюю, дышащую уже зябкостью осени. Рассвета, кажется, не будет никогда, а после осени — лишь зима. Тесс выдыхает, облизывает губы — на языке горчит мазь из снежного лишайника — и снимает платье. Хоть бы перекись действительно помогла.