***
— Nein! Nein! — повторял я в попытках успокоить её, но она пугалась всё сильнее. Эта девочка чуть ли не плакала от ужаса, что отчётливо отражался в её карих глазах. Такого страха я никогда ранее не видел и, буду честен, предпочёл бы не видеть совсем. Наводить боязнь на беззащитных у меня никогда не выходило. Там, в империи, меня все считали милым и очень добрым человеком. Однако всё вдруг изменилось в этот злосчастный день. В день, когда я стал чудовищем для неё. — Не приближайся, чудовище! — кричала она на французском, а я всё не понимал и шёл к ней навстречу. Как же это было глупо, чёрт меня побери! Если бы я только мог понимать французский язык, как понимаю сейчас, всё могло было быть проще. Или не могло? — Du brauchst keine angst vor mir zu haben… — прошептал я тогда в надежде, что она всё же поймёт меня. Но, увы, не поняла, как и я её. Мука моя продолжалась совсем недолго, ведь к нам на помощь пришла она — Теодора. — Что вы делаете?! — вскричала она на английском. Голос её был твёрд, словно камень, а взгляд холоден, будто буря. Я дёрнулся на месте, отскочил назад от бедной девочки и испуганно взглянул на американку. — Я… я не хотел, честно! — взмолился я. — Это не то, о чём Вы подумали, я просто… просто хотел помочь ей, думал, что она потерялась. Это было чистейшей правдой, которую я выдал в запинке. Тогда я чуть не сгорел от стыда, ведь я натолкнул человека на дурные мысли своими действиями. Это было правдой, в которую не каждый мог поверить, ведь каждый раз, проходя сквозь толпу разгневанных жителей с такими же разгневанными взглядами, у своего уха я слышал одни и те же слова, что до сих пор снятся мне в кошмарах: Люди в форме — плохие люди. Бог свидетель, я много раз пытался сжечь эту проклятую форму, надевал её с большим трудом, даже осмелился бы выйти на службу в чём мать родила. Я был готов сделать всё, лишь бы не надевать эту грязь на себя. Однако в глубине души я понимал, что сожжение мне мало чем поможет. Ведь дело совсем не в том, что я был наряжен в строгое обмундирование, а в том, что отвращение к моей стране, к моей нации было слишком велико. Даже если я смогу избавиться от злосчастной формы, любви я всё равно не получу. Всё дело в моей крови, которая скоро пропитает рыхлую землю, совсем скоро незначительные капли крови превратятся в реки, которые смешаются с горькими слезами. Но тогда у меня была она, что смеялась прямо в лицо этим глупым предрассудкам, та, что смогла увидеть меня настоящего, та, что подарила мне лучшие моменты в моей жизни. В ней я нашёл друга. Друга, что был готов рискнуть всем, чтобы спасти тех, кого любит. В ней я нашёл своё утешение, которое она мне дарила своей лучезарной улыбкой, в ней я нашёл… свободу. Моя драгоценная Теодора Эйвери… — Что с этой девочкой, Теодора? — неуверенно спросил я. Мне нужно было это узнать, ведь меня разъедало отвратное чувство вины за тот случай, и ответ Теодоры мог бы успокоить мою душу. — С ней всё в порядке, не волнуйтесь, — с улыбкой ответила она. — Эта малышка из приюта, что расположен недалеко. Теодора была единственным человеком, который мне улыбнулся. Это было приятно. Настолько приятно, что я и не заметил, как мои щёки залились багровым румянцем. Я был рад тому, что с девочкой ничего не приключилось и она смогла дойти до своего… приюта. Именно тогда ко мне в голову пришли зачатки ужасающей истины: война забирает всех. Она не щадит ни родителей, ни детей, которые попадают в сиротский дом целыми колониями. Они остались без семьи, приют — вот что стало их домом. Я искренне надеялся на то, что больше не увижу её, не испытаю это отвратное чувство стыда вновь, не взгляну на это искривившееся от ужаса детское личико, не услышу истошный плач, до которого я её довёл. Однако в глубине души я надеялся на повторную встречу с ней. Хотел увидеть её вновь, чтобы извиниться перед ней должным образом, дабы она больше не боялась людей в форме, чтобы поняла, что я не такой, как все они, я не хочу ей зла. Ах, если бы я знал, что будет дальше — отрезал бы свой язык к чертям! Не зря матушка мне говорила в детстве: «Будь осторожен в своих желаниях, Фридрих». Нужно было запомнить эти слова как следует…***
Война убивает всё: амбиции, мечты, чувства и эмоции. Война мотает тебя настолько, что сердце превращается в камень, которое не способно чувствовать, расколоться на части, не способно любить — любить свою родину. Летом я понял, что это всё началось вновь. Вновь этот ад происходит со мной, но теперь я не почувствовал страха — так или иначе, я был готов к этому. Ещё до окончания службы я знал, что это ещё не конец. К сожалению, моя интуиция меня не подвела. Я вновь облачился в эту злополучную форму. Только вот на этот раз она не была простой, не была серой и ничем не выделяющейся. Она была чёрной, мрачнее туч, что окутали мою голову. Она была чёрной, совсем как моя душа, которая погубила много жизней. Мои чистые руки пропитались густой кровью, на плече красовалось красное клеймо, при виде которого я тут же вспоминал о том, кем я был на самом деле. — Люди в форме — плохие люди… Что сказала бы моя драгоценная Теодора на всё это? Безусловно, она была бы зла и очень разочарована мной. Она попыталась бы вытащить меня из этого ада, но я бы не согласился, ведь я уже погряз в своём собственном болоте лжи и крови. — Война ломает людей, милая Тео, — сказал бы я ей, глядя прямо в глаза. — И меня… она сломала. Без всякого стыда, прямо ей в лицо я сказал бы эти слова. Она дала бы мне пощёчину, вполне заслуженную, она бы развернулась и ушла, даже не оглянувшись. А я… стоял бы, глядя ей вслед, не побежал бы, не окликнул, не обнял. Просто отпустил бы её с миром. Так было бы лучше для нас обоих, верно, Теодора? — Как хорошо, что ты не видишь всего этого, драгоценная, — шепнул я в пустоту. Моя форма до сих пор наводит страх. Намного больше страха, чем в юности. Я оглядел толпу холодным взглядом, таким холодным, что он был похож на дикий взгляд изголодавшегося зверя. Зверя, который до ужаса желает крови. Образы терялись в голове, они были похожи на кукол: все на одно лицо. Они были исхудавшими, грязными, испуганными. Они были словно марионетки, которые готовы делать всё, чтобы выжить. Они были послушны, надеялись на чудо, которому не было суждено сбыться. Они знали, что их ждёт, но всё равно верили. В их глазах я не нашёл злобы — лишь животный страх и отчаяние в одном лице. Их глаза были стеклянными, пустыми. Но вместе с тем я мог уловить в них мольбу о пощаде, искру надежды, что угасла при виде меня. — Разденьтесь, — твёрдо велел я им, на что они вздрогнули, однако перечить не стали. Я наблюдал за тем, как женщины и дети выполняли приказ, словно собаки на поводу. Я отчаянно хотел отвернуться, но знал, что нельзя. Это будет проявлением моей слабости, проявлением чувств. Среди всех блеклых силуэтов я увидел одну единственную улыбку. Такую чистую улыбку, которую не видел много лет. Маленькая девочка совсем не понимала, что её ждёт, она смотрела на меня своими большими голубыми глазами. Она улыбнулась мне, помахала рукой, и я улыбнулся ей в ответ. Получилось слишком наигранно, но я просто не мог не сделать этого. Когда дело дошло до чулков, девочка остановилась. — Чулочки тоже снять мне, дядя? — она произнесла слова на французском и, обернувшись, посмотрела на меня своими небесно-голубыми глазами. Сердце застыло в груди. Эти голубые глаза, этот страх, эта наивная улыбка. Всё это словно пробудило чувства в сердце, что были под замком уже десять лет. Боль пронзила меня насквозь, я вновь познал это мерзкое чувство стыда. Вновь возвратился к этой девочке, к моей драгоценной Теодоре, вновь почувствовал страх. Хотелось кричать, поднести дуло к виску и покончить с этим, избавив себя от мук, что вновь захлестнули. Почему сейчас? Почему с ней? Почему снова?.. «Ты мне нужна, Теодора!», — я хотел закричать, но не смог. — Снимай, — тихо ответил я на французском. Прошу, только не торопись! — взмолился я, глядя на её улыбку, что никак не спадала с девичьих губ. Она, будто услышав мои мысли, снимала чулки медленно, растягивая момент, который так или иначе должен был наступить. Солдаты, что меня окружали, были готовы, толпа была готова к своей участи. Все были готовы, кроме меня. — Я против войны, Теодора, не хочу, чтобы люди страдали от моих рук. — Ты никогда не станешь таким как они, Фридрих, я в тебя верю! — Мы готовы, — солдаты оторвали меня от воспоминаний, возвращая в суровую реальность. «К чему готовы?», — хотел спросить я, но вновь взглянул на скопление людей и всё понял. Солдаты ждали моего распоряжения, а я молчал, глядя на голубоглазую. Детский взгляд сковал меня в цепи, будто говоря⁚ Смотри на меня, смотри же! Гляди, какое зверство ты хочешь совершить, дядя. Как ты обманул меня, улыбался мне, а затем убил. Неужели девочка из приюта ничему тебя не научила, дядя? Отвечай же! Я поджал засохшие губы, глянул на неё, затем, обращаясь к девочке, спросил: — Как тебя зовут, девочка? — Жаклин, месье, — ответила она мне. Жаклин… Я растягивал каждую букву имени, смакуя на кончике языка. Похоже, она очень быстрая, раз её так назвали. Быстрая девочка, которая могла убежать от любого снаряда, от любой пули, от любой бомбы, если понадобится. Однако сможет ли она убежать от судьбы, от пули, что пройдёт через позвоночник к маленькому сердцу?.. Навряд ли, уже точно не сможет. — Красивое имя, — ответил я, надеясь услышать голос Жаклин, но её опередили. — Мы больше не можем ждать, — твёрдо заявил один из солдат. Он прав: нет муки больнее, ожидания своей собственной гибели, нужно было закончить это всё раз и навсегда. Я