Семейные тайны

Это впервые случилось после вечеринки у Эшли Валентайн. Они с Романом ехали домой, но не доехали. Лежа в обнимку на заднем сидении красного кабриолета, они с братом курят одну сигарету на двоих и клятвенно обещают не повторять этого. О самом факте они особо не парились — возможно из-за героина, которым на таких вечеринках ширяются направо и налево, возможно просто потому, что они Годфри. Второй раз был, когда у Романа случился внеочередной эмоциональный срыв, и он завел ее в какой-то пыльный чулан вместо того, чтобы пойти на химию, а она не сопротивлялась. Третий раз уже был менее неожиданным. Как и все последующие, впрочем. Их семья не идеальна. Далека от этого, вообще-то. Чертова семейка Аддамс, вот кто они такие. Папочка застрелился в гостиной тринадцать лет назад, мир ему, Джей Ар избавился от поганой жизни в этой чертовой куче дерьма из отвратных семейных тайн. Повезло же. Авторитарная стерва-мамаша. Дядюшка Норман, идеальный с виду семьянин, доктор психологии, просто хороший парень — но хорошие парни не трахаются с женой брата. Она знает, что это так. Шелли видит, но помалкивает — даже учитывая ее природную неразговорчивость — а Роману в принципе плевать, с кем Оливия проводит время. Даже если это может означать, что их отец на самом деле их дядя. И наоборот. Шелли может быть божьим одуванчиком в душе, и она честно любит младшую сестру, но внешне — что уж греха таить — малышка Шелли не далеко ушла от монстра Франкенштейна. Начать хотя бы с того, что ее и в живых-то быть не должно. Лита — милый голубоглазый и круглолицый ангелок, которого все обожают. Кроме нее. Пусть Роман ее боготворит, но она — нет, она ненавидит приторно-милую кузину (или сестру?). Ее тошнит от того, как Роман трясется над Литой, будто она растает чуть-что. Бесит, бесит, бесит. С ней брат никогда не был так нежен. И конечно же они с Романом. Близнецы Годфри. Которые периодически спят друг с другом. Прелестное завершение перечня семейки-фриков. — Думаешь, Оливия знает? — спрашивает она, укутываясь в смятых простынях после того, как Роман вновь нашел способ прокрасться в ее комнату посреди ночи, когда все заснули. — Думаю, ей плевать, — смеется брат, затянувшись сам и передав ей сигарету, и она готова поклясться, что у сигареты вкус его губ. Как оказалось, матери не плевать. Настолько не плевать, что она угрожает отослать ее в интернат, если они с Романом не прекратят. Чертова сучка. Знает ведь прекрасно, что они с Романом не могут подолгу находиться порознь. Даже если это означает распрощаться с перепихонами в каждом удобном углу дома. Роману она ничего толком не объясняет, не хватает еще, чтобы он наделал глупостей и открыто пошел бы против Оливии. Роман зол, Роман не любит, когда ему запрещают. Годфри всегда добиваются своего. А потом появляется Питер. Он милый, забавный, симпатичный, брат с ним дружится, мать терпеть не может — в общем, он для нее идеален. Она это открыто показывает, когда матушка с братом натыкаются на них, целующихся за портьерой, ее пальцы в лохматых волосах Руманчека, юбка неприлично задрана. Ну, почему же ты злишься, мама? Разве не этого ты хотела? Успокойся и смирись, радуйся, что больше не трахаюсь с братом. И Оливия смирилась. Постепенно. Бесилась-бесилась, да перебесилась, на том и конец, но вот Роман… Роман чертов собственник, у Романа красная лампочка мигает, когда он ее видит с другим парнем, маленький ублюдок ненавидит делиться своим. Ну, а что ты хотел, дорогой? Думал, что можно поиметь каждую девушку в округе, а потом приползти к сестре с щенячьими глазками и она тебе сразу даст все, что пожелаешь? Думал, это будет длиться вечно? Да. Оказалось, так он и думал. И доказал свою правоту. — Ты урод, Роман, — шепчет она стертыми от жестоких поцелуев губами и старается улечься грудью на холодную часть простыни. Хоть как-то ослабить жжение от его поцелуев-укусов и тонких полосочек R, выведенных острием его перочинного ножа у нее на лопатках и ключицах. Пусть катится в ад и брат и его хренов фетиш. Не то чтобы ей не нравилось… — Ай-ай-ай, разве так нужно обращаться к старшему брату? — театрально цокает он языком, специально медленно водя ладонью по ее бедру. Царапины от ее ногтей на его плечах все еще немного кровоточат и она от этого испытывает какое-то извращенное удовольствие. Не только же ему оставлять на ней свои метки. — Старшие братья, — фыркает она, оттолкнув его руку, –так младших сестер не трогают. — Может тогда младшей сестре не стоит вести себя как последней бляди? — Кто бы говорил, — рычит она и приподнимается на локтях, чтобы посмотреть в слишком красивое лицо брата сверху-вниз. Иметь хотя бы временное превосходство. Он и так слишком часто подминает ее под себя. Во всех смыслах. — Так вот в чем дело? — смеется он — он, блять, снова смеется, будто она глупая пятилетка — и притягивает к себе.– Ладно. — Ладно? — Ладно, никаких больше девушек. Я знаю про Оливию. Но ты бы не стала слушать ее просто так. Теперь я понял причину. И теперь обещаю — больше никаких девушек. Слово скаута. Ей прекрасно известно, что его слову по большому счету грош цена. Она-то знает лучше кого-либо другого. Но почему-то верит. И, да, конечно, она понимает, что это не правильно. Знает, что так быть не должно, что Роман ее брат, что никто и никогда не одобрит то, что они делают. Она знает это, когда Роман закрывает на ключ дверь своей комнаты и подходит к кровати, на которой она сидит. Знает, когда он впивается ей в губы. Она знает, ладно? Но почему же что-то столь неправильное кажется таким правильным, когда позже она засыпает в его руках? — Вы больные! — громко сообщает Руманчек, когда застает их в машине, Роман прикрывает ее наготу своей рубашкой. Он смотрит ей в глаза и на его лице расцветает улыбка. Он улыбается все шире и шире, пока не запрокидывает голову в звонком смехе. Он смеется-смеется-смеется, будто Питер рассказал ему самую смешную шутку, и она понимает, что сама не может удержаться от смеха. Питер уходит, громко хлопнув дверцей красной машины, выругавшись и повторив «больные» и многие другие эпитеты в перемешку с шипением-матом. Да, Питер, больные. Ты даже не представляешь насколько.