Пьяный ангел, мятое крыло

- Я разрушила ему жизнь, но он был славный, славный, славный... (с) Мой отец считал меня плохо воспитанным ребенком, такой я и была, наверное. В свои четыре я уже таскала сигареты из старинного тяжелого портсигара, воровала у него блестящие монетки и убегала играть с соседскими мальчишками. Родители – отец, измотанный войной и туберкулезом, мать, измотанная войной и многочисленными родами, младшая сестра моей матери, измотанная войной и подработками, чтобы прокормить нас всех… Мы, дети семьи Вильсен, в свои семь, четыре и два не были измотаны ничем. Кусок хлеба, половник горячей похлебки, деревянные грубо сколоченные башмаки – этого хватало и на счастье, и на здоровье. А может, мы тоже настрадались – да просто успевали забыть об этом… Тетя Сильвиандра, именно так звучало ее имя, жила с нами с тех пор, как родился мой единственный брат Томасо Родерик, она приехала в послевоенный Париж учиться игре на скрипке и помогать матери. Тогда, два года назад, мой отец служил в третьем особом полку генерала Гастона де Ровалье, чистокровного француза. В эпоху третьей мировой, которая тонула в идеях нацизма-национализма, отца, наполовину шведа, в Париже особо не привечали – но генерал де Ровалье был выше таких мелочей. Помнится, в то лето мы ходили в церковь в платьях с кружевными воротничками (я не помню, со слов матери!), ели ветчину на завтрак, а отец, сразу же после Томасо, сделал матери такой непозволительный подарок в виде очередного ребенка. Он же и предложил пригласить тетю Сильвиандру или Сиси, как ее звали бабушка с дедушкой, пожить к нам, дескать, в провинции ей нечего делать, оплатил ей год колледжа и накупил кучу книг по музыке. Тетя успела закончить второй курс, когда война закончилась, а отец снова был уволен в запас, получив вместе с выходным пособием и каверну в правом легком. Томасо было два, мне четыре, старшей сестре Лилианне семь, у матери после двух выкидышей родилась еще одна девочка Розмари, а мы остались на самом дне послевоенной столицы, без денег, без надежды, без будущего. Мое имя Анна Лорина, но я его ненавидела столько, сколько себя помню, и редко называлась им при встрече. Впоследствии я не раз выговаривала матери не за то, что она не обращала на меня внимания в детстве или держала порой впроголодь, а за то, что позволила отцу окрестить меня этим странным и незвучным именем. Во Франции каждую вторую зовут Анна. А Лорина – это даже не христианское имя, так, дань американской моде, в которой в те годы царили три имени – известнейший дизайнер дома моды «Fleur» мистер Уильям Ти Сквайер, боксер-тяжеловес профессионального спорта мистер Натаниэль Джонс, или «Лютый Эн», как его звали фанаты, и красоточка актриска Лорина Миша, белокурая худенькая девушка, одинаково идеально сыгравшая и жертву педофила, и наемную убийцу. Отец тогда думал перебраться из Парижа в Америку, и мечтал сделать все, чтобы его дети были как можно ближе к своим забугорным товарищам, каждую вторую девочку из которых звали мелодично Лориной. Я же имя свое возненавидела и с тех пор сумела убедить и окружающих, и общественность, что меня зовут просто Лора, или Эль. Однако сама я помнила о написанном корявым почерком в семейных святцах – и до сих пор содрогаюсь, если услышу, как кто-то зовет кого-то или «Анной» или «Лориной». В тот год, когда начинаются мои воспоминания, мне было четыре. Я – третий ребенок моей матери, до меня у нее была моя сестра Лилианна, а потом еще была одна девочка, которую убили солдаты объединенной армии, когда война переключилась на сам Париж. Ну, разумеется, никто не убивал ее – просто моя мама попала под огонь, получила легкое ранение, а антибиотик, который рутинно назначали всем в госпитале, вызывал уродства у плода. Моя еще одна старшая сестричка (которая могла бы избавить меня от идиотского имени) умерла спустя три дня после рождения. Потом родилась я, потом мама потеряла еще двух малышей – отец был уверен, что это долгожданные мальчишки, а потом родился мой младший брат Томасо. Имя ему дал крестный, старый врач, итальянец, который принимал нас троих, а потом и нашу сестренку, и единственный папин сын рос больным и слабым, как будто бы бог издевался над этим честным старым женоненавистником. Тем не менее, отец Томасо любил, и старался проводить с ним много времени вплоть до самого своего конца, в то время как нас он просто не замечал. Отец был, возможно, и неплохим человеком, но я его не знаю и так и не имела чести узнать, потому я не обращала внимания в свои четыре на такую дрянную мелочь, как семья и родители. Третья мировая война, в ходе которой оказались под запретом все информационные наработки и технологии, была признана последней войной разумного человечества – я родилась как раз к концу ее, и слышала о ней только от тети Сиси, которая с грехом пополам воспитывала нас троих. Она говорила, что раньше у каждого был телефон, компьютер и машины не были редкостью. Однажды мы забрались в ее сундуки и нашли кучу разной одежды, такой странной, что не верилось, как белокурая, похожая на ангелочка или послушницу, наша тетя носила короткие юбки или платья. Победившие в войне мусульманская и католическая церкви к тому времени, как я родилась, успели запретить короткие юбки, алкоголь и свободу нравов – моя тетя и мать носили серые платья до колен, ходили в церковь и старались не бывать на улице в темное время суток. То же насилие пытались сотворить и с нами – впрочем, я была еще мала, а вот Лили досталось. Ее темные волосы всегда были заплетены в тугие косички, а мать, настоящая фанатка новых нравов, вдобавок надевала на нее чистый фартучек, на котором я любила оставлять жирные отпечатки двух своих детских ладошек. Говорили, что в центрах мировых религий – Риме и Константинополе, новой столице объединенного мусульманского государства, женщин и мужчин за несоблюдение чистоты тела и души, могли даже казнить, но в Париже, сколько себя помню, я всегда была окружена развратом в разной его степени. Интернет обеими религиями был объявлен вселенским злом, телефоны были только у пасторальной верхушки прихода, автомобили – у более или менее зажиточных людей. В целом наш мир, тот, каким я увидела в начале весны 2145 года, мне нравился, хотя я и чувствовала стесненность, какая бывает у запертых в клетки птиц или ребятишек из сиротского приюта, которые после войны были переполнены. Я всегда знала, что в этом мире есть только одна особенная вещь – твоя собственная жизнь и ничего более. Возможно, если бы моя мать смогла бы привить мне любовь к своей семье и нежность к младшим, я бы думала по-другому. Но в тесном домике, где мой дрожащий от туберкулеза отец лапал мою тетю, а моя мать каждое утро задумывалась о том, где ей взять хлеба для детей, не было ни тепла, ни привязанности. Здесь царили хаос, запахи детского питания – потому что моя сестренка была искусственницей, вечный холод, который в середине февраля укладывал моего отца и Лили в постели с обострениями, и вечная бедность. Доходы нашей семьи – пенсия отца по инвалидности и несколько златых, которые получала моя тетя, играя на скрипке в кафе за углом, не могли накормить троих взрослых и четверых детей, у каждого из которых был неплохой аппетит. Я не умела и не умею до сих пор делиться. С самого детства желание выжить тянуло меня за растрепанные темные волосы: я доедала кашу за сестренкой, воровала бекон у отца, когда он отворачивался, всегда навещала булочницу и булочника, вполне обеспеченных граждан, которые в порыве тоски по ушедшему на войну сыну кормили и меня, не упускала возможности помыть полы или почистить лук для повара в кафе, где работала Сиси, чтобы получить от него горячий сэндвич с луком и сыром. Я старалась не играть на улице до темноты – я боялась не монстров, я боялась кашлять также, как отец. И проворно забирала самую теплую пару башмаков, оставляя Лили, вечно простуженной, те, что прохудились и не грели. Я мечтала, что однажды покину Париж и увижу – да что угодно, Рим, Москву или ту самую Америку, и мне не придется голодать, терпеть глупого младшего брата и вечный рокот своей уставшей матери. В свои шесть, когда меня отдали в школу, я успела сделать несколько важных дел. Я научилась считать златые, научилась врать и научилась приносить удовольствие мужчинам. Впоследствии, именно эти три сомнительных качества дадут мне возможность выжить и стать той, кем я являюсь сейчас.