Ножки, Николай Васильевич!

      За окном бренных потертых стекол горела золотая листва. Те редкие листья, что еще не успели опасть, словно ореолы святых, обрамляли кроны деревьев. Эти редкие листочки создавали атмосферу какой-то тоскливой безнадежности: ведь еще неделька, другая и все они станут грязным месивом под ногами. Они станут мерзким и мокрым ковром, издающим кисловатый запах гнили. Кругом лужи, кругом грязь. Природа умирает, как и желание делать хоть что-либо. — Какая же пакость эта ваша осень… — Ну, Николай Васильевич, позвольте не согласиться. Золотая русская осень — прекраснейшая пора.       Гоголь вздрогнул, отрывая взгляд от уличного пейзажа. Он обернулся на источник шума. Владелец глубокого, раскатистого, властного, но такого теплого и нежного голоса чинно восседал в красиво обшитом витьеватом кресле, вальяжно сложив ногу на ногу и потягивая из старого сервиза горячий черный чай. Белая фарфоровая кружка с какими-то золотыми изысканными узорами в руках гостя смотрелась как-то нелепо и фантасмагорично, такая маленькая и чересчур женственная. Такие нарочито изящные дорогие сервизы были излюбленными в основном для зажиточных дам в возрасте. Для зажиточных дам в возрасте и Гоголя, разумеется.       Гоголь снова отвернулся, пряча лицо за белоснежной чашкой, пар из которой обжигал длинный нос. Николай всегда был такой. Он часто слышал как люди ему в след говорили: «Он у нас странноватый, презирает то, что другие просто обожают». — Не понимаю Вас, Александр Сергеевич, увы, — он вновь поднял взгляд на Пушкина и вмиг стушевался — тот, привычно хитровато улыбаясь, следил за каждым движением прозаика, — что же Вы не наслаждаетесь природой в столь прекрасную пору? — Как я могу променять столь приятную компанию? — Пушкин улыбнулся, кудри на его голове забавно дрогнули, — к Вашему сведению, дорогой Николай Васильевич, я получаю вдохновение не только от шелестящей багряной листвы. — Кто же не знает о страсти Пушкина к женщинам? — Конечно, — поэт расхохотался, громко и раскатисто, так, что Гоголь невольно сжался, — Вы меня обижаете, Николай Васильевич. Не только прекрасные женщины и осень меня вдохновляют. Вам ли меня не понять, милый друг…       Нет, Александр Сергеевич, не понять. Кому вообще можно понять Пушкина? Пушкин гений, Пушкин — золото русской поэзии, обласканный гладкими языками льстецов, икона и глубоко почитаемый всеми человек. Гоголю не понять. Его не любит общество так пылко и страстно, люди его чураются, ему не заглядывают в рот простосердечные уличные зеваки… — Вы в порядке, Николай Васильевич? Нынче Вы слишком молчаливы… — В полном, Александр Сергеевич. — Полно Вам, Николай Васильевич, — Гоголь вздрогнул (да сколько можно пугаться каждого шороха?), когда Пушкин со звоном поставил пустую чашку на стол и выдохнув, поднялся с кресла. — Я же вижу что вас что-то беспокоит.       Все-то вы видите, Александр Сергеевич, все Вам известно… — Унылая пора! Очей очарованье! Приятна мне твоя прощальная краса, — поэт, растягивая согласные нарочито-ленно, подошел размашистыми шагами к окну, у которого стоял прозаик. Он не смотрел на Гоголя, нет, его взгляд был направлен куда-то в глубь лесного массива. А Николай в то же время не мог отвести от его одухотворенного лица взгляд. Вот он, очередной приступ гения Пушкина. В такие моменты рождаются его великие стихотворения, поражающие сердца миллионов, — А знаете что, Николай Васильевич? А я знаю, что Вас вдохновляет…       Гоголь напрягся: — И что же? — Я! — Пушкин резко развернулся на каблуках, с глупой улыбкой впиваясь взглядом в прозаика, заставив того сделать один шаг назад, чтобы дать себе хоть немного личного пространства, — А знаете, что вдохновляет меня? — Что Вы..? — Даю подсказку, мой милый друг.       Он выпрямился, словно молодой офицер, по струнке и, глубоко вдохнув, начал: — Люблю их ножки, — мужчина на шаг приблизился к прозаику, заставляя того отступить еще на пару метров назад, — только вряд найдете вы в России целой три пары стройных женских ног. Вы понимаете к чему я веду? — Погодите, Александр Сергеевич, погодите, — мужчина отшатнулся, хватаясь потными ладонями за голову. Конечно же, он ничего не понимает.       Пушкин усмехается и подходит еще ближе. Нога Гоголя задевает диван — больше отступать некуда. Он не может оторвать взгляд от глаз Пушкина — зрачки поэта настолько расширенны, что уже и не осталось намека на темно-карюю радужку. А может это просто полумрак комнаты? А может не время думать об этом? Но что делать тогда?       А думать Гоголь и не может — крепкие мозолистые ладони уже ухватили его под бедра, опрокидывая на спину и заставляя больно удариться хребтом о подлокотник дивана. Все, что он может — непонимающе смотреть в бесконечные черные, дьявольские глаза, затуманенные вожделением и ждать, когда наконец откажут задранные кверху ноги. Так жалко. Так неправильно.       А Пушкин? А Пушкин и не думает останавливаться: — Когда ж и где, в какой пустыне, безумец, их забудешь ты? Ах, ножки, ножки! Где вы ныне? — поэт обхватывает ладонями икры прозаика, — Ах, ты, мерзавец, спрятал их? — Александр Сергеевич? — Ну же, Николай Васильевич, не откажете мне в моей сиеминутной слабости? — он гадко улыбается. Гоголь знает эту улыбку — от нее теряют головы сотни светских дам на балах. Да что там дам. Даже сам Гоголь не может ей противостоять, — Не могу, понимаете ли, отказать себе в удовольствии изучить каждый сантиметр таких прекрасных ног! А Вы, о, что за напасть, постоянно прячете их в плаще! Несправедливо! — он начинает тихо смеяться, ни на секунду не прекращая то вверх, то вниз поглаживать ноги Николая, — знаю, знаю…ай да Пушкин, ай да сукин сын…       Гоголь пытается отдышаться. Он давно перестал понимать что происходит здесь, в этой комнате, где каких-то жалких пару секунд назад, они пили чай и наблюдали осенний пейзаж из тусклых стеклянных окон. Он даже не замечает, как его худые бледные ноги обдает холодом — конечно, Пушкин уже стащил с него штаны, вздымая пальцами грубые темные волосы на икрах. Все что ему остается — со стороны наблюдать, как величайший поэт в истории русской литературы пробегает пальцами вверх-вниз по внутренней стороне лодыжек, как массирует ладонями колени, как жадно изучает каждый чертов сантиметр его белых ног.       Пушкин занят. Он наслаждается, как кот, налакавшийся всласть густой сметаны и задремавший на солнце. Он рад, как глупый дворовый пес. Он светится от счастья, как наивный ребенок получивший свое. Он ни на секунду не отпускает ног Гоголя, словно они от прерывания столь тесного контакта могут враз исчезнуть.       Кучерявый мужчина наклоняется ниже, прислоняясь к внутренней стороне бедра щекой. Бакенбарды, обрамляющие его челюсть щекотно покалывают нежную кожу. Он не медлит. Мужчина касается бедра носом, словно пытаясь уловить терпкий запах молочной кожи, после чего оставляет легкий поцелуй. Там, где целуют только дам. Это вызывающе, это неправильно, и Гоголь чувствует, как что-то скребущее в глубине его нутра это непотребство отталкивает. Или наоборот?.. Просит большего?       Рваный полустон вырывается из губ прозаика — он чувствует, как шершавый язык скользит по всей длине бедра. Мокрый след от слюны мгновенно впитывает в себя прохладу осеннего вечера, заставляя Николая вздрагивать от резкой смены температур. Пушкин непредсказуем — сначала он с чувством, с расстановкой, плавно вычерчивает языком прямые линии, в следующие же секунды он хаотично и размашисто пытается прихватить пухлыми губами натянутую кожу. Гоголь чувствует, как на ногах волосы встают дыбом от такого фривольного искусства. Пушкин щекочет под коленями, быстро теребит языком, пуская по коже Гоголя толпы мурашек, и Гоголь уже в полной мере ощущает себя холстом такого исключительного и безумного творца. Он сходит с ума от того, как на его ногах расцветают и вскоре вновь исчезают алые пятна. Томление внизу живота застилает разум, как-то пьяно и безалаберно спускается дымкой на его глаза. Он ничего не видит, не может выдавить из себя и слова. Он может только грязно пыхтеть и выплевывать губами последние остатки кислорода из легких.       Пушкин скользит языком вверх, до самых пальцев ног. Он отстраняется — Гоголь вздрагивает. Александр долго смотрит на костлявую ступню, потом кидает хитрый, полный то ли игривости, то ли вожделения взгляд на прозаика, после вальяжно и жадно хватает губами первый палец. Он грубо сжимает плюсну рукой, почти до боли, быстро и вальяжно теребит языком, гуляя по гребешку пальцев прозаика. Гоголь сходит с ума. Неправда — он давно уже сошел с ума. Не может быть такого, что все происходящее — реальность, а не очередной безумный сон, рожденный его больной старой головой. Пушкин отстраняется, нежно целуя большой палец. — Забыл бы всех желаний трепет, мечтою б целый мир назвал, — Николай уже не уверен: действительно ли он слышит, как старые строки хриплым шепотом срываются с губ великого поэта, или же все это — бред на яву, — и все бы слушал этот лепет, все эти б ножки целовал… — Александр Сергеевич, помилуйте, — хнычет прозаик, и ему уже глубоко все равно насколько жалко звучит его голос. — Полно, перестаньте ж меня мучить! — Вы правы, милый друг, Вы правы, — заверяет Пушкин, проскальзывая длинными пальцами по ноге вниз, туда, где, о Боже, Гоголь только сейчас заметил свое пылающее вожделение, — Нам обоим, действительно, давно пора бы перестать мучиться…       Гоголь уж было хочет возразить, как вдруг поэт рывком сводит ноги прозаика вместе и вздергивает вверх, удерживая широкой ладонью. Второй рукой, Николай видит, мужчина расстегивает штаны, наскоро стягивает лишнюю одежду. Гоголь не может заставить себя посмотреть вперед. Это выше его сил. Пусть стыд прячет его под своей мутно-серой пеленой — так легче сохранить самообладание, остаться верным себе. Он не чувствует — он слышит, как Пушкин придвигается ближе, глухо хрипя. Александр разводит в стороны его ноги, в очередной раз не упуская такой пленительной возможности нежно огладить бедра писателя. — Не окажете ли мне еще одну услугу? Обещаю, Вы не останетесь равнодушным, — он вновь стреляет голодным взглядом на лежащего под ним мужчину, — увы, мне чуждо мужелюбие, но, думаю, мы найдем компромисс, мой милый друг…       Гоголь чувствует, как что-то влажное, скользкое и холодное касается внутренней стороны его бедра, после чего большие теплые руки вновь сводят его ноги вместе. Гоголь вздрагивает и вскрикивает — если этот полу-мертвый всхлип вообще можно назвать криком. Он чувствует, как Пушкин, великий и прекрасный, плавными покачиваниями толкается между его бедер. В голове плывет, он словно под толщей воды, готовый захлебнуться, пускай даже так глупо и похабно, в собственной слюне, пока хищные водоросли, влажные от пота руки поэта, стискивают и щекочут во всех местах его ноги. Он уверен, что там, где так отчаянно его щиплют пальцы поэта расцветут красные, синие, и даже фиолетовые отметины. Скользкий член поэта скользит размеренно, аккуратно. Гоголь поднимает взгляд. Сквозь его конечности проскакивает влажная головка члена, поблескивающая белыми бликами в пробивающемся редком дневном свете. «Белеет парус одинокий…», — проносится в голове Гоголя. Черти его раздери, только не сейчас! Он итак пал ниже некуда, содрогаясь под телом другого мужчины, который, ведомый своими думами, уже так кстати наращивает темп.       Ему всегда не нравилось то, что любят другие. Тогда почему, почему же его так пленяет Пушкин? Ведь все окружающие абсолютно без ума от талантливого поэта, все ему поклоняются и поистине боготворят. Где он сломался? Где повернул не туда? Ведь разве в таком случае Пушкин не должен был принадлежать ему и только ему? Гоголю тошно от его мыслей. Поэтому он запрокидывает голову и, наконец выдыхает, решая, что самоанализ подождет.       Пушкин же не утруждает себя никакими раздумьями — его веки напряженно сжаты, а с губ срывается тяжелое дыхание, пока он то и дело впивается длинными острыми ногтями в кожу прозаика. Гоголь чувствует разрастающееся жжение, там, где, словно резвая конница, проскакивает багровый член поэта. Замечает, как краснеют его собственные ноги. Вдруг Пушкин замирает. Николай чувствует, как сам он мелко дрожит. Чувствует, как то ли жар, то ли холод охватывает его с головы до пят, а потом чувствует, как что-то теплое, тягучее сползает по внутренней стороне бедер. Медленно и щекотно. Он поднимает голову, ловя на себе какой-то ошалелый и…нежный взгляд поэта. — Теперь-то Вы понимаете что меня вдохновляет? — сквозь сбившееся дыхание Пушкина прорывается мягкий, сдавленный смешок, — Ножки, Николай Васильевич!

Ай да Пушкин, ай да сукин сын…