Говоря тишиной

Тишина всегда имела свой особенный странный смысл. В тишине детства он прятался от извечного хрюкающего шума своих дяди с тетей или от оглушительного визга, рокота, что издавал двоюродный брат. В тишине стен теплого гриффинского общежития, его отдельной комнаты, он прятался от надоедливого детского ликования, скрывался от назойливых забот и безудержных обязанностей, что всегда шли за ним хвостом. А потом тишина медленно переселилась прямо к нему, завелась жить внутри него самого. И была с ним отныне навсегда. С тех дней Гарри перестал помногу говорить, отдаваясь на волю своим мыслям, что радушно отзывались на клич несчастья и заводились моторным разговором лишь с собой. Гарри продолжал говорить с друзьями, продолжал отвечать на вопросы учителей, слушать, потакая их прихотям. Он улыбался их разговорам, улыбался их вопросам, опускал вниз голову, скрывая блеклость улыбки, на их ответы. Если бы ему дали однажды полную свободу, он бы стал рассказывать им всем напролет годами о том, к чему он сумел прийти в итоге у себя в голове; он бы восторженно повествовал о планах, идеях, задумках; он бы лепетал, не боясь стереть язык о зубы, ибо что это может значить, если у него есть время — вечность — чтобы рассказать? Но свободы ему не давали. А он и не говорил ни о чем. Люди почему-то считают, что им должны обо всем говорить другие. Они вообще думают, что им все что-то должны. И что раз уж у тебя накопилось, раз уж тебе показывают настойчиво, что есть возможность сказать во всеуслышание, то ты должен говорить. Ты обязан рассказывать о тягостях, ведь какой смысл в том, чтобы их хранить, хоронить в себе? Человеческие головы думают слишком много. Они слишком много себе придумывают и категорично ошибаются. Ведь зачем говорить кому-то, если слушатель уже найден — ты сам. Слова были лишними. Когда говоришь, приходится напрягать слишком много органов, мышц, вводить в движении слишком много всего, вам так не кажется? Может и не кажется. Но с мыслями все же все равно намного проще: они и без того в действии почти что всегда, так почему не воспользоваться ими, работа их не собьется, может немного напряжется разве что, но это и того на плюс организму. Тогда разум будет готов ко всему. В любое время. Гарри не планировал становиться колдомедиком, он тем более не планировал становиться учёным в области когнитивно-волшебных наук, что-то из ряда легилименции, но когда он оказался в доме Северуса, то понял, что изменилось совершенно все. Они сели друг напротив друга и посмотрели в глаза. Северус выдохнул, наколдовал в воздухе свое желание всё-таки начать практику и столкнулся с такой же решительностью в зелёных глазах Гарри. Когда они научились читать эмоции во взглядах другого? Северус наколдовал выдохом инструкцию простоты: закрыть глаза, порыться внутри себя, отыскать ту самую нить, потянуть за нее… Гарри выдохнул с улыбкой в обречённости, ладно, он ведь сам на это пошел? Ну и что, придется снова терпеть одно и тоже, как было на пятом курсе, снова, да? Только без криков уже, ну-ну. Он кивнул Северусу, придвинулся ближе; они синхронно прикрыли глаза и выдохнули от близости, почти в самые губы. Это было странно, вокруг была тьма — обычный акт, когда закрываешь глаза, но где-то на укромных ее уголках будто что-то сияло в цветах космоса. Отыскал — с галочкой. А потянуть-то как? Он приоткрыл с опаской глаза и с учащенным сердцебиением замер в неясности. Вокруг них сияло магией, переливалось, а Северус и того был весь оплетен невидными, если не напрячь взор, золотыми нитями. Гарри закрыл глаза, наткнувшись на увеличенную в размерах космическую область и пошел за ней, мыслями и телом. Опомнился он лишь когда ощутил, что касается чего-то лбом; открыл глаза — обомлел: Северус. Тот, будто бы услышав шепот, открыл глаза, посмотрел приоткрыто на былость и тут же отпрянул. Магия сгорела, растаяла в воздухе лопнувшим шариком, нити спали с их тел, растворились. Северус поднялся с пола, отряхнул одежду от неясных следов то ли магии, то ли просто мусора, и посмотрел на него сверху вниз взглядом, полным гнева и недовольства. Гарри так и сидел неподвижно, сияя ему в ответ глазами, ответными чувствами, только вызванными вот этим вот перерывом. Северус взмахнул полами своих одежд и стремительно пошел прочь из комнаты вместе с вслед полетевшими за ним гарриными надеждами на хоть какой-то мелкий сдвиг в их ситуации. Надеждами, что тут же растаяли снегом на солнце перед громко стукнувшей о стенку дверью, которая шумом своим вырвала дрожащий вздох у Гарри. Быть героем невероятно хорошо, быть героем равнозначно свободе, вольности, всевозможности, силе, жизни. Быть героем — приоритет мира. Быть известным значит быть во внимании, быть перед сценой слушателей и иметь море возможностей выудить из себя все, что годами так упорно копилось. Это значит быть перед толпой уважающих, думать об огромном и получать в ответ ни на йоту меньше. Быть героем — мечта каждого человека, вероятно. Свышесть данного титула такова же, как и одного из глав державы. Быть героем значит иметь возможность сказать и быть услышанным. По сути, это скорее способность быть тем единственным, кого народ готов слышать. И кому тот в ответное готов говорить. Прелестности или гадости, уже не важно. Между публикой и человеком формируется прочная связь разговора, публичности, открытости, позволенности. В идеале, конечно. Если не проглядывать статистику смертности от суицида, то такая картина выглядит весьма ожидающе. Если бы не реальность. Геройство стает актом бессмысленности во время послевоенное. Герой хорош в битве, когда битвы нет — соответственно и герой тут не нужен. Не учитывают правда то, что вся жизнь — тоже себе битва. И не у каждого она простая. А у героев и подавно. Гарри никогда не считал себя героем. Он никогда не приписывал себе все эти «Золотой Мальчик», «Избранный», «Победитель Того-Самого», ведь это не имело смысла на почве отсутствия чего-либо более у него важного. Гарри никогда не имел завышенное о себе мнение. Не то чтобы он о себе вообще когда-либо как-либо думал. Его «я» всегда оставалось в стороне в мире, где правит злоба и несчастье, а потому и греху думать о себе плохо, думать хоть чуть-чуть, хоть иногда места попросту не было. Он всегда смотрел на реалии, пытался не отрицать абсурдности, принимал и ее, если надо. Северус стал для него камнем преткновения и избавлением одновременно. Для Гарри не существовало мира, где нет Северуса. Для Гарри не было вселенной, где бы было всё просто. И если сложно и Северус имели между собой знак равенства, то сдаваться он снова не собирался. Будничность дней, тревожность ночей стали для него делом каждого дня. Он просыпался в поту, шел в ванну смываться, ел за столом вместе с Северусом и лишь потом приступал к каким-либо действиям касаемо их положения или хотя бы в общей сложности жизни. Рутинность нежеланно заполнила его недели, месяца, стала хозяином его души, но именно она впервые за всю его жизнь дарила хоть какое-то умиротворение. Рутина рутиной-то и не была. Как бы Гарри ни смотрел на весь мир глазами правды и спокойствия, но никакой обычности даже в их ежедневном ритуале приема пищи никогда и в помине не было. То ли играла игрой его удачливость, то ли сказывался его какой-никакой взрывной характер, но каждый день рутинность прерывалась чем-то новым, открытием ли назвать такое можно? Скорее знанием, ведь оно витало над ними двумя целыми днями, и как бы ни был второй скептически настроен против ума первого, но и он был вынужден признать, что у того тоже есть свои таланты, умения и даже пару козырей, глубоко припрятанных в рукаве. Магазин всегда был для него проблемой. Без Гарри Северус вообще никуда не ходил, да и того приходилось пользоваться или Маскировочными чарами, или Оборотным зельем во имя избежание ненужных им двоим узнаваний. Маггловские магазины, супермаркеты и целые торговые центры вводили его в ступор, ведь никакой возможности нормально ответить на желания назойливых продавцов помочь ему с выбором товаров у него не было. Продуктовые лавочки, где нужно было говорить напрямую с продавцом — типичное дело в магическом мире — были единственными в том месте, куда они в тот раз пошли, потому и стоять в очереди, не понимать, как ему выразить весь тот список, что они с Гарри вчера составили, было до дикости как для него неловко. Гарри куда-то и того ушел, а очередь все приближалась, он и не заметил, как сам подошёл к прилавку и открыл уже было рот. И тут же захлопнул; нервно дёрнул рукой в сторону хлеба в ответ на непонимание и почти раззадоренность продавца. Он мотнул головой, показал пальцем на себя, потом в сторону товаров, но продавец ничего не понял и достал с черта непонятного ему один из тортов. Северус готов был вспыхнуть прямо там, а потом дернулся от врезавшегося в него тела. Гарри улыбнулся ему, наклонил голову, увидел раздражение от безысходности в глазах Северуса и сам подошёл к прилавку. Он улыбнулся продавцу, поставил руки на прилавок, вдохнул и коснулся четырьмя пальцами ладони другой руки и потянул вверх; коснулся ими же виска, показал вниз, а вот что тот показывал дальше Северус вообще не уловил: движения Гарри были четкими, без раздумий сделаны, будто он точно знает, что делает и что этим всем говорит. Продавец кажется вообще не растерялся: кивнул головой, показал знак «хорошо» (единственный, который понял Северус) и потянулся к товарам, выложив на прилавок хлеб, молоко, минералку и еще пару продуктов, что тут же приземлились в заранее подготовленный пакет. Северус смотрел на все это с титаническим непониманием, пребывая в полнейшей озадаченности. Шли домой они молча, то есть, в их случае, даже не пересекаясь взглядами, не касаясь и рук: Гарри с пакетом, Северус с руками в карманах, ибо деть их больше некуда. Уже когда они разбирали очередное заклятие, выводили на пергаменте рядом сидя формулы, Северус внезапно остановился, будто резко вспомнив, подвинул пергамент из-под гарриного пера к себе и скоро написал на нем тревожащее «ты знаешь жестовый язык?», подвинул ближе к Гарри. Тот смотрел на лист пару мгновений, поднял на Северуса взгляд задумчивый, будто его все ещё не вырвали из грез магической науки, но потом резко опомнился, схватил перо в руку и своим неровным написал краткое «да». Неудовлетворенность в глазах Северуса заставила его улыбнуться и на бумаге появилось «было как-то скучно на Гриммо вот и (жирная клякса) научился». Северус смотрел на него пару мгновений как на экспериментальное зелье, но Гарри все не мог понять, было оно удачным или нет. Только когда его легко похлопали по голове с улыбкой уголками губ он осознал, что зелье оказалось… более, чем просто сносным. Тишина дается довольно просто, когда ты находишься один в огромном и при том мрачно-ужасном доме. Тишина всегда была рядом с ним, когда он заходил в этот дом, в унисон скрипящей двери, брошенным на тумбу ключам и первой деревянной половице прямо у входа. Тишина жила в этом доме, а Гарри внезапно оказался в нем вечным гостем, наверняка не особенно желанным, раз встречали его настолько угрюмым шумом тишины. А быть может, это была всего дань уважения такая своеобразная — спокойствие правда она почему-то не сулила ему никогда. До поры до времени. Гарри осознал правдивость популярности ещё в свою юность. Он понял, что никаких знамен, орденов за заслуги, похвал и аплодисментов он не одержит. От толп вспыхивающих камер, кричащих вопросов журналисток, летающих перед носом щекотливых перьев, стад папарацци у дома, грузящих статей в газетах на первых страницах он убегал в тишину. Стоило двери хлопнуть, свиснув магией, а ключам с высоты его роста грохнуться на пол — он оказывался один посреди темноты и тишины. Те стали ему друзьями. Добавляли атмосферы и камин пышащий, и кресло от веса скрипящее. Гарри всегда в такие моменты облегчённо выдыхал, закрывал глаза и слушал эту тишину. Удивительно, насколько много новых звуков можно заметить, когда обращаешь на них внимание. Порывы воздуха сквозь вентиляцию, тикающие монотонно часы, гудящий на ветер похожим звуком камин, шаги людей за окном, скрип оконной деревянной форточки, шепот картинных дам где-то сбоку, летящие на улице самолеты, крики дальних соседей магглов этажами выше, стук чужих дверей, глухой звук работы двигателей, шарудение подушек под спиной, собственное сопящее дыхание, завывающий гул машин… И это лишь то, что можно вспомнить за парочку секунд. Тишины, на самом-то деле, в мире полной просто таки не бывает: ее что-то обязательно прервет. Скорее тишиной назвать можно было то время, когда ты молчишь, не произносишь ни слова, никому, даже самому себе бурчанием, шепотом под нос; особенно когда нет того, кто этот твой звук может услышать. Он начал молчать. Вместо него говорили мысли. Власти держали планку общества на одной тонкой нити, леске. Власть не имела шанса создать что-то своё, потому что и люди тоже впервые поимели возможность сказать присущее им слово, вставить свою реплику. Шли перевороты, свергались давние коррупции, воевали пресса и народ, награждались справедливые, терзались наказанные. Гарри изолировался от ситуации, отправив камерных и журнальных парней подальше от своего места жительства. Выдохнул с опущенными веками и канул в руки нежелающего. Прямо нежелающего… Ну нет, все было проще. И все было по-честности, как и должно быть по правилам этики. Возникшие осознания никому не помешали, только вот всплыли разве что до жуткости неожиданно, но они и с бо́льшим справлялись, так почему бы и не стать на путь новых тянущих к себе приятностью дорог? Почему бы не отдаться шансу и представленным из рук внезапно подобревшей к их душам судьбы счастливым дням? Мысли молчат вообще редко. Их заглушить намного труднее, чем голос. Они, иногда кажется, вообще не поддаются влиянию человека, на них надавишь — они лишь глуше запоют, продолжат витать, но не заглохнут. К сему привыкаешь, если не находится другого пути. Для Гарри путь нашелся: контроль. Говорят, что глаза — зеркала души. И вправду: первое, на что мы обычно обращаем свое назойливое внимание — глаза человека. Не то чтобы мы смотрим прямо в них так уж часто, но каждый любит отметить насколько глубоко посажены у оппонента глаза, насколько они пылают эмоциями или что-то в этом роде. Голос становится обычно вторым, что влечет к себе долю внимания. Глубокий, низкий, высокий, подходящий к полу, скрипящий, нервный, дрожащий, противный или приятный, завораживающий, влекущий — все они, голоса, разные, и нельзя поспорить с фактом, что какая-либо их этих характеристик вызывает у других определенные чувства и мнения. Такие же разные, как и характеристики. Пребывая в доме, Гарри правда понял две особенности. Первая гласит об абсурдности высматривания чужих глаз в темноте, тогда как вторая — о глупости полагаться на голос в тишине. Тишина имеет свой собственный всепоглощающий голос, она не позволяет кому-либо перекрыть себя, не станет позволять себя нарушить. Тишина она такая: особенная в своей силе и в своей тяжести. Тишина не даст тебе права высказаться. Тишина нагнетает своей неловкостью, оплетает целую комнату мрачной паутинной сетью, что давит похлеще бетонных плит. Тишина злится, замирая в злостном ожидании смельца сказать ответное; она ещё и стыдливая, начнет жалостно покалывать кожу и осветит щеки красными пятнами. Тишину не ценят почему-то. Тишину не любят, ведь она на людей давит. Вроде бы причина и ясна, но раз уж люди настолько нагнетаются под тяжестью простушки тишины, то почему терпят гулкость раздирающего шума? Неужели проще жить под гнетом гремящего, барабанящего, дерзкого, чем спокойного, миротворческого, мякотью окружающего? Люди всегда предпочитают сложное. И всегда выбирают до невозможности неправильное. Не Гарри судить о неправильности. Он сам сплошное-то… Так вот, тот контроль. Он гласит о себялюбии. В первую очередь, однако, это лишь черта начала. И понимание неудач постигло Гарри из-за дома: у него не выходило ничего из-за шума. Тишина тянет мысли. Хоть и в шуме те думаются не всегда плохо, но так, оказавшись тут один на один, они могут вольствовать коль угодно. И так их, разумеется, станет легче контролировать. Гарри нашел покой в небесах. На примете были море и лес, но и то, и второе быстро были откинуты. Британское — Северное — море было холодным и мрачным. Гарри не верил никому и ничему, кроме как рассказам, а ему сказали, что ничего приятного у этого моря нет. Мечта Гарри заплыла мулом, а лес и сам как-то исчез из головы: слишком много военного тот заставлял представлять перед собой. Небеса были другими. Гермиона говорила ему, что все это глупо, он отвечал кивком, соглашался. Не блефовал: он и правда был согласен, что все это — сплошные глупости. Что так не длится жизнь, что нельзя так жить совсем, что не таким путем идут молодые. Он был согласен, кивал, говорил, что подумает. Но не думал. Потому что не мог об этом думать плохо. Он что-то шептал ей о знаниях, твердил тихо в себя о книгах; Гермиона не слышала. Она не понимала его слов, он встречал каждый раз в ее глазах только слезы, отчаяние, сочувствие, жалость, боль… Ему самому от этого взгляда было больно. Слишком больно, чтобы продолжать на это смотреть. Когда его перестали слышать, он перестал говорить. Они шли в тот день через поле. Одиноко стоящие деревья, кажется, слегка колючие, желтые цветы со всех сторон, воедино с травами разных высот; Гарри даже впервые увидел те самые загадочные перекатиполя — на самом деле обычные ветвистые, жутко колючие кустики, будто отломанные от крупных засохших деревьев; тропинки протоптанные то ли человеческими, то ли звериными ногами. И облака, конечно. Разные, совсем непохожие друг на друга, он впервые узнал, что и те, оказывается, имеют свои имена. Гарри даже выпустил его руку, засмотревшись на одну пушистую с разводами, что переливалась лёгким фиолетовым посередине среди сплошной другой — слоистой. Северус тогда посмотрел на него, подняв бровь, но подошёл к нему, тоже посмотрев туда же. Была бы колдокамера… Облако плыло в сторону, не теряя своей красоты, вдалеке пели птицы, добавляя этому всему неимоверного спокойствия. Как бы не пекло солнце степовой зоны, но на душе было как-то до приятности прохладно. Сбоку гудели хлопотливые пчелы, жужжа настойчиво почти возле ног, сверху кружили над облаками и другие птицы, не желавшие ломать голос, а решившие отдаться ветреной свободе; он не глядя скользнул пальцами по чужой ладони — попал, улыбнулся и сжал. Омут памяти всегда оставался неплохим вариантом, но здесь хотелось бы запечатлеть скорее неподвижную картинку, чем что-то волшебное. Природа ведь и без того им была наполнена по венец. Она сама была самым подлинным волшебством. Гарри открыл сонно глаза, протер их под очками пальцами, удобнее сел в кресле, почти что съехав с него. Шею неприятно тянуло от позы; он помял ее пальцами безрезультатно, лишь пошевелил недовольно губами и выдохнул одно Растягивающее. Странное заклинание, придуманное недавно Северусом. Им нельзя часто пользоваться в силу побочных эффектов слабости для мышечных тканей, но иногда, если лень вставать за зельем, можно себе малость и позволить. Северус суетился на кухне. Гарри прикрыл глаза и, придвинув ноги к себе, обхватил их руками. Ему нравилось, как методично стучат тарелки, ножи, вилки друг о друга, как кипит вода, а в нее приземляется что-то с лёгким булькающим звуком, а иногда слышно было и как тот что-то тер (вероятно, морковка или картошка). Магическое радио пело голосом известной Селестии Уорлок. Не то чтобы она нравилась хоть одному из них, но если хотелось добавить в тишину немного голосов, то певица была не таким уж плохим выбором. Гарри повернул голову, облокотился щекой о спинку кресла, глаза сами собой открылись. За окном играла кругами метель. Гарри поднялся, помогая себе руками, через мгновение оказываясь прямо перед окном, чуть ли не носом дыша в стекло. Летели снежные хлопья беспорядочно, без одного целостного направления, в полном хаосе, но от этого он казался полностью единым. Снежность наполняла атмосферу неясным покоем. Закралась мысль, что было бы хорошо сейчас оказаться на улице, чтобы попасть в один из заворотов белой стихии, поймать лицом целый ее кусок, намочить свои ресницы, чтобы было тяжело открыть глаза под весом снежинок. Но мечтаниями всегда лучше питаться, чем угодить случайно в такую пору на двор: там холодно, сдувающе и наверняка противно от липнущих к тебе крупных кусочков. Зелёное — ровнее самых ровных — футбольное поле медленно метелилось под белую краску. Крупинки стремительно перекрывали цвет травы своим снежным, особенным. Так бы и простоять вечность, прижавшись к соседней от окна стене и глядеть на эту странную природу неожиданно среди весны. Гарри выдохнул и закрыл глаза. Внутри было хорошо, приятно, вихрилось в схожем с уличным ритме, но не белёсым, а почти радужном, мягко разноцветном. На кухне также было окно, но поодаль от стола, так, что разглядеть заоконное было практически невозможно, видно было лишь как искрит чем-то белым, да и только. Северус сел напротив, посмотрел на него пару мгновений, указал взглядом на стол с парящим супом и какими-то булочками в корзине, и уткнулся в свою. Гарри посмотрел на его волосы, втянул носом запах и сам принялся есть. Было вкусно. Очень вкусно. Как и всегда. Отвлекся на миг только — а вихря больше нет. Только поле стало сплошь белым, будто заснеженный каток, а по округе припорошило лёгкой периной, местами лишь, совсем не плотно, но обильно как для поры. Чудо не исчезло, никак нет. Лишь остыло, теплом прокатилось. Гарри с приятно томной грустью смотрел в окно, подперев голову. Менялось в этой жизни все настолько скоро, что порой не всегда успеваешь и бежать за этим ходом жизненных поездов. Он потерял счёт времени со дня, когда тишина стала его соседом. Та влилась в его жизнь сначала ненастойчиво, будто ещё одна очередная эмоция, ее часть; а вскоре и совсем показала, что спасение все время было в ней, что она — единственный выход из скудной геройской жизни. Гарри запрокинул голову, все сжимая его руку в не менее от погоды холодной своей, и снова посмотрел на небо. Небеса прекрасны, разве он уже не говорил? Вечернее небо катилось на подъем, солнце давно ушло за тёмные тучи, а где-то на далёком горизонте наверняка планировало и совсем закончить свою смену. Он положил голову ему на плечо, потому что так было проще смотреть, да и увидеть можно было тоже намного больше. Кромки деревьев залились оранжевым светом; стоило обратить внимание направо, и далёкие частные дома волшебников и магглов красовались тем же закатным светом. Где-то сверху совсем блекло, только-только приходящая сюда, светилась вдалеке цельным кругом луна. Пара звёзд неярко светились в самых темных областях неба. Он бы отдал всё, чтобы это длилось вечно. Гарри приподнялся, Северус тоже обернулся к нему в вопросе. Может, пора идти в дом? Гарри махнул головой и устроил руки у того на коленях, опёрся на них и, наклонив голову, с прищуром наблюдал за Северусом. Тот не любил эти вот приходы сентиментальности к Гарри, он пошевелил недовольно губами, Гарри понял, что был бы у того голос, вырвал бы пару хороших проклятий, словесных, конечно. Гарри только улыбнулся. Северус обретал краски в приход темной поры. Это было странно, но впечатляло привыкшего к изменениям Гарри. Темнеть начинало стремительнее: дома уже стали скорее блекло-желтыми, чем оранжевыми, а свет в окошках начал зажигаться уже более плотно, чем раньше: одна-две комнаты. Холодно тоже становилось, ветер пробежал по телу и заставил вздрогнуть, однако Гарри лишь выпрямился и коснулся одним пальцем щеки напротив. У Северуса в глазах отражались звёзды: их тоже становилось больше в унисон ночным окошкам, и сияли они тоже намного ярче. Гарри всегда удивлялся тому, насколько правдивыми есть слова о глазах. Зеркала, да? У других было совсем ведь не так. Он скользнул пальцем вверх, почти достигнув волос, там и застыл. У других глаза были совсем уж не такие, в них смотреть было почти досадно. Гарри никогда не понимал людей, что могут выдержать на себе чужой взгляд дольше чем пару мгновений — становится как-то не по себе, будто смотришь на запретное, вглядываешься в слишком личное, посягаешь и правда на саму душу человека. Он не выносил, когда на него долго смотрели: это казалось Гарри пыткой. Палец коснулся виска, ощутил под собой биение пульса, и Гарри совсем расслабился, прильнул Северусу к груди, выдохнул. Пытка была полна неловкости, а Гарри тут же ощущал себя под чужим взглядом намного меньше ростом, намного беззащитнее. Будто вот такой упертый взгляд прямо внутрь тебя — это особенный прием заядлых шпионов или ещё каких-то следопытов, что с помощью одних глаз находят ответы на все свои тревожные вопросы. С Северусом было совсем не так. С Северусом вообще всё было совсем не так, но это другое, наверное. Глаза у того были совсем не черные, как говорили люди, а карие, но вот темный цвет, самый темный увиденный оттенок за всю его жизнь, возникал большую часть времени. Это тоже было странно, но заставляло Гарри почти что забыть, что он смотрит другому человеку в ту вот душу. Как бы обман, как бы уловка, но всего простая случайность, что позволяла ему вдоволь наглядеться в чужой взгляд. Глупая зависимость, но она приносила ему невероятное удовлетворение и покой, так почему бы и нет? Интересно, а что Северус видел все это время в его глазах? Спрашивать он и не собирался, просто мысль. Одна из впрочем. Темные шторы затянули, перекрыли доступ к вечерним пейзажам, погрузили комнаты в мрачную темноту. Оранжевое сияние правда все равно пробивалось сквозь щели, посылая лучи вечернего света; их было совсем немного, парочка, а то и вовсе один, но именно благодаря им комната обретала ноты некой более мрачно-особенной атмосферы. Гарри показушно лежал на кресле: голова на одном подлокотнике, согнутые в коленях ноги — на втором, одна из рук лежала под головой, вместо подушки, твердо, но терпимо, вторая — скользила одними кончиками пальцев по полу, туда-сюда, от скуки. Свеча, стоявшая в противоположном углу освещала практически только тот угол, не саму комнату, не настолько сильна, но пахла просто замечательно: Северус, кажется, купил в этот раз со вкусом ванили, или чего-то ещё подобного. Гарри потянулся, принимая факт, что так лежать невыносимо для его несчастной шеи, но ничего не предпринял при этом. Северус сидел на полу, на ковре, что-то выписывая на пергаменте. Перевёрнутая в глазах картина этого действия заставила Гарри недовольно подняться в понимании, что к голове притекла кровь. Он помассировал виски и поправил очки, что тоже чуть было не упали. Свечка вспыхнула, озарив комнату на миг более сильной вибрацией, а сама начала чуть ли не танцевать под движением воздуха, гоняя неоднотонный свет. Гарри скатился с кресла и сел перед Северусом, пытаясь разглядеть написанные для него вверх ногами неясно ровные буквы и даже цифры. Когда он чуть ли не голову выворачивал, Северус предупреждающе легко стукнул его по пальцу. Гарри посмотрел на него, пока Северус коснулся тем же пальцем палочки — та мигнула легким жёлтым, а потом снова посмотрел на Гарри, что оказался как раз наполовину под светом свечи, наполовину был почти мрачно-темным, а с другой — ярко-белым, жёлтым. Северус потянулся руками к его лицу, остановился пальцами совсем возле щек, а глазами продолжал ждать какой-то реакции. Гарри лишь смотрел ожидающе в ответ. У Северуса в радужке почему-то прыгали яркие огни — он такого никогда не замечал ранее. Будто бы переливалось что-то, но вокруг было ведь совсем темно и лишь дальний свет наполовину потухшей свечи отдавал тусклым жёлтым из угла комнаты, но и та ведь была далеко. Пальцы коснулись его лица и он вздрогнул от неожиданного холода — его руки всегда мертвенно странные. Пальцы потянулись вверх, Гарри наклонил голову в своем обыденном вопросе, но получил лишь дальше движение, что коснулось в скором его дужек очков. Он моргнул, зажмурился, когда очки потянули вверх, и проморгался пару раз, понимая, что ничего четкого в этом мире все равно не увидит. На носу было от непривычки пусто, он потер инстинктивно переносицу и почти с опаской приоткрыл глаза — и тут же замер. Когда-то раньше, позволив взглянуть себе на мир без очков, на пару миллиметров открыв глаза, он видел лишь сплошную блеклость, мутность, будто прямо перед глазами замерла грозовая туча. Но сейчас, моргнув пару раз, он неожиданно понял, что видит. Видит всё. Он повертел головой, ожидая увидеть лишь темные стены, но их там не было — лишь залитые дрожащим от воздуха светом коричневые обои. С другой стороны было ярче: именно там, чуть поодаль, стояла на хилкой тумбочке на четкой фарфоровой подставке совсем белая свеча, пуская с черного ниточного стержня слабый огонек всех оттенков самых теплых цветов. Гарри моргнул ещё, чувствуя как к горлу подкатывается что-то колючее, такое чувство было ему другом целыми днями после рокового мая. Он сжал в кулаках штаны на коленях и выдохнул. Стоило повернуть голову просто в сторону — и сердце резко кольнуло грудь. Северус теперь был перед ним во всех своих тонких и четких чертах. Гарри мог подметить каждую не по возрасту морщинку, каждую выпирающую косточку на его теле, начиная со скул на лице, проследить каждый-каждый след от совершенно давних ранений жутких времён, подчеркнуть самый настоящий цвет того глаз — в совершенстве карих, впервые по-настоящему, но все таких же в себя затягивающих, прочертить, заметить, подметить, узнать… Гарри всхлипнул и прижался к его груди, закрывая глаза и уже не боясь, что может сделать больно своими старыми валяющимися раскрыто на полу очками — можно было прижиматься и впитываться всем телом. Обнимать открыто со слезами. Смотреть в потолок, на каждый его полусветлый горбик. И ощущать на спине и макушке тяжёлую руку. Так Гарри снял на всю свою жизнь очки. Когда ему по носу ударила пара капель, он проигнорировал их, сжав в своей руке его. Северус скептически взглянул на облака — туманно-дождевые — и посмотрел на шагающего рядом и несущего сумки Гарри. Тому хоть бы хны: начнись и ливень — плюнет и побежит по лужам. Северусу просто чертовски не повезло: сегодня в Гарри проснулся внутренний ребенок или наступил, что вероятнее всего, эмоциональный кризис, так что сентиментальности у того было хоть отбавляй. Нога хлюпнула по луже, начищенные туфли испачкались грязью, а по его крючковатому носу стукнула игриво капля. Черт побери. Гарри почувствовал его настроение, остановился только от чего-то, посмотрел на него странно, поднял голову, подставляя рот небесам и выдохнул. Природа тут же прокатилась рокочущим громом — Гарри резко вздрогнул и от неожиданности прижался к Северусу. Он подхватил пакет повыше, оглянулся по сторонам; Северус сделал также, отмечая факт, что никакого скрытого местечка, крыши и поблизости нет. Капли накрапывали в лужу, теребя ее плоскость и отдаваясь неясным танцем, вибрировали, Северус на мгновение почти залюбовался этим, но тут же ощетинился, когда громовой раскат, а потом и далёкая молния осветила местность. Неправильная последовательность, Мерлин побери. Гарри с Северусом столкнулись взглядами — и во мгновение попали под проливной дождь. Гарри вскочил от внезапности, прошептал что-то в воздух, отчего пакет в его руках в тотчас же вспыхнул, расширился, снова сузился и, полыхнув огнем, превратился в мрачное подобие зонтика от незавидного мастера. Северус времени терять не стал, цокнул языком и потянул Гарри за собой, через переулки. Дождь громыхнул и тут же полил с невидимой силой, настолько яростно отбиваясь от крыш домов, что те напоминали сплошь единую канонаду. Гарри прижался в припрыжке к Северусу, держа над головой эту скорее просто деревяшку, а вовсе не зонт, хлюпнул случайно в лужу, прибавив им обоим грязных потеков на штанах. Они свернули на повороте, стремясь хоть там наткнуться на хоть самую малость крышу, но все магазины не имели даже навесов. Северус был вне себя: мокрые волосы капающей и стекающей занавеской оплетали его лицо, по носу скатывался дождь, что Гарри не сдержался и смахнул его пальцем навстречу гневному взгляду. Он кивнул с улыбкой и показал настойчиво в противоположную сторону, будто показывая, что знает: там есть куда спрятаться. Северус замотал головой и потянул их в другую, они снова хлюпнули в лужу под свистящий звук Северуса и грозный стук о воображаемый зонт. Гарри остановил его за плечи, одной рукой держа свое чудо творение, а второй удерживая того, загнанно дышал, но с чертовой несгорающей даже от холода улыбкой. Он быстро обернулся как бы в опаске и потянул Северуса за рукав прямо к мосту через чёртову реку. Северус сжал зубы, но не оставил себе выбора и последовал по лужам и грязи, вязнущей и хлюпающей, со скрежетом к мосту. Они быстро сумели его перескочить, хоть там избавившись от грязи на ногах, и оказались на другом берегу — на продолжении улицы. Гарри не остановился и потянул за несчастный рукав пыхающего от долгих блужданий туда-сюда средь мокроты Северуса. Вдалеке отозвалось молнией, вспыхнуло ярко так, что Гарри нервозно дрогнул, но не остановился, потягивая Северуса за собой. Узкий проход (наконец без грязи), поворот вправо, снова проход, просторная улочка и резкий сворот влево, даже скорее по-диагонали — и под навес с отдышкой. Гарри выдохнул ртом, с коротким хохотом, когда деревяшка упала, хлюпнула на землю; Северус тяжело прижался спиной к стене, выдохнул сквозь зубы, касаясь руками болевших ноюще ног. Гарри дрожаще ему улыбнулся, и Северус не смог не ответить ему одними уголками губ. Какого Мерлина они плелись всю эту дорогу, если все было намного ближе? Гарри придвинулся к нему, облокотился со стороны рукой о стену и улыбаясь выдохнул. Хотелось засмеяться, получилось, правда, беззвучно. Они оба стекали дождем: на волосах росой сияли капли, переливались, мокрые щеки и нос блестели, а глаза было можно случайно перепутать с алмазами, даже Северуса. Дышалось ещё тяжело, после такого бега-то. Губы Северуса дрогнули в улыбке, его палец скользнул дрожаще по щеке напротив. Гарри придвинулся невзначай ещё. Дышать одним воздухом стало для него привычкой, а целовать эти губы — делом обычным. Люди думают, что всё в этом мире намного проще, что, да, конечно, грызть тебя жизнь будет долго и отчаянно, что, да, естественно, ничего хорошего вечно случаться тоже не может, но всё и вправду намного и намного проще. Ведь у нас есть простой выбор, лучшая из дорог, которую только можно выбрать, уже давно нарисованная тысячами людей, чуть ли не до следующего слоя земли протоптанная. Она простая, безупречно лёгкая и… безудержно скучная. Тот самый путь: школа, университет, работа, семья, дети, внуки, если доживешь, а там и смерть. Простота и обыденность. Не выбиваясь из ритма, вечно по нему идти. Читать книги о том, как другие путешествуют и ищут себе приключений, а самому не находить и недели ради поездки; зачитываться в любовные истории, полные драм и происшествия, а себе находить самого удачного, с кем просто будешь связан гнусными обязанностями; вступать в благотворительности лишь во имя надежды развеять этот жизненный мул, лишь ради веселия и иллюзии порядка, своей правильности и щедрости души; ходить в церковь, но бить других, творить пакости за спинами, писать плохое в сетях, молиться богам, но жить среди гнева, надеяться на других и не иметь своего «я»; казаться порядочным для других, но творить всякое непорядочное… В твоей голове слишком много мыслей. Северус смотрит на него, оказываясь почему-то в его глазах перевёрнутым. Неужели он все ещё так сидит на кресле? Ох… Гарри улыбается криво стене, встаёт и валится обратно в кресло. Это все из-за тебя. Ты заставляешь меня думать слишком часто. И слишком много. Он цокает языком, кладёт голову на руки и смотрит в ответ. Что скажешь? Я не прав? Ему поднимают бровь, да и краешки губ поднимаются в насмешке. Тебе определенно надо поспать, да. Я не могу говорить, Гарри. Гарри закатывает глаза. Ты понял, о чём я. Он тянется рукой к его лицу, касается мазком щеки, улыбается чересчур довольно. Нам стоит поработать над этой… техникой. Да неужели? Что я тебе подсказывал все эти дни? О, брось. Нам нужно было отдохнуть. Ах, отдохнуть. Может, побездельничать? Гарри прикрывает в недовольстве глаза. Ты слишком много работаешь. Определенно. Северус бросает взглядом в сторону забитого бумагами, перьями и обрывками записей комода и выдыхает, покачав головой. Завтра конференция, ты не забыл? О, черт. Гарри резко поднимается, голова вспыхивает колючей болью, и он почти падает Северусу в руки. Давай… Северус кладёт палец ему на губы. Нет. Мы её не пропустим. Гарри жмурится, легко касается губами щеки и отодвигается. Ладно, это же я предложил. Закаты всегда красивы. Рассветы тоже прекрасны, но Гарри предпочитает судить о том, что видит, а для рассветов требуется слишком рано вставать, не для него это. Закаты красивы особенно зимой. Закаты зимой приходят совсем рано — ты можешь идти из магазина или с работы, а на дворе все пылает не присущими снежной поре красками. Небо становится полным маленьких, крошечных, по всему полотну голубого простора, фиолетовых тучек, что почти сливаются с округой, но в то же самое время выделяют своеобразный небесный градиент. А потом они резко переходят в розовые. Розовое небо — это вообще полное чудо, оно всегда удивляло Гарри своей многообразностью, ведь оно может стать то сплошным подобным из маленьких розовых облаков, то слиться с природой воедино и стать необъятной частью голубого. А розовое — в этот раз пёстро, разрывно контрастируя с округой — переходит постепенно в более блеклое. А на самом горизонте горело оранжевым, жёлтым, даже персиковым, немного красным. Сплошной линией, что прерывалась иногда, то становясь холмом, то создавая впадины. Прямо в окно заглядывало уже давно нагое дерево, что своими роскошными ветвями мешало разглядеть всю картину, но добавляло ещё большей гармоничности. Гарри засмотрелся на это все так, что даже не заметил, как на его плечо приземлилась рука. Он повернул голову, улыбнулся. Поправил бумаги в руках, постукав неловко о стол и выдохнул. Выступление вот-вот должно было начаться. Сердце в этом осознании завелось отчего-то. Но он готов. Не в первый же раз. Северус повернул его лицом к себе. Брови разгладились, уже ни единожды не хмурясь, губы сжались, но уголки все же слегка приподнялись в поддержке. Северусу сложнее, ему придется своеобразно, но все же говорить, а Гарри-то всего руками показывать. Он обнял его, прижавшись носом к шее. Мерлиновы журналисты засуетились, и он нехотя отошёл назад. Они посмотрели друг другу в глаза, и Гарри внезапно словил себя на мысли, что сердце и дыхание пришли в норму. Оказаться бы сейчас на улице… Там лучше и спокойнее. Тут, правда, в помещении, намного теплее, там же — зима. Но на душе было почти жарко. Руку сжали, и он спокойно выдохнул. Домой они отправлялись ночью, аппарация — дело пары мгновений, так что щелчок — и они уже дома. Луна была прямо над ними, могучая и светлая. Закрыть глаза — и даже так ее видно. Да. Люди правда думают слишком много. И думают ещё, что жизнь могла бы быть предсказуемой, но это совершенно не так. Гарри давно понял, что простецкая жизнь мужа и отца — не для него забота. Что работать аврором — оказалось идеей слишком самонадеянной. Что жить в покое — это тоже слишком уж для него и, оказалось, Северуса просто. Он выбрал тишину, потому что голос перестал играть свою роль. Он выбрал мысли, потому что те более надежны. Сумбурны, странны, необычны, непредсказуемы, но вполне себе надёжны. И раз ему выдался шанс разделить тишину с кем-то еще… То почему бы и нет?