~
9 марта 2022 г. в 23:28
Он лежит на боку и гладит пальцами твою грудь – жесткие волоски, черные и серые, как шерсть. Ему нравится. Ему даже нравится твое пивное пузо. Вечно холодные ноги. Руки с толстыми пальцами, с волосами между костяшек. Он целует их как другие обычно целуют, на картинках и в книгах и в кино, тонкие руки в белых перчатках. Они – привычные к поцелуям, красивые, но он целует твои.
– Ким, – говоришь ты.
Ты почти надеешься, что он не услышит. У тебя комок в горле, тебя тошнит от страха. Если он услышит, придется договорить.
Он не любит, когда ты говоришь "да ничего" или "забудь". Ты не любишь делать как он не любит.
– Да?
Ким чувствует, как под его рукой у тебя работают легкие. Быстро-быстро. Тяжело.
Его рука – как цепь, а сам он – как якорь от какой-нибудь громады Коалиции с водоизмещением в миллиарды тонн. Тебе так и надо. Чтобы вечно держали десятками таких вот гигантских крюков.
– Ким. Я... Прочитал что купил на выходных.
– Поздравляю. Гендерные исследования – это второй уровень гомосексуального подполья. Скоро весь мир превратится в цветастую круговерть идентичностей, как и предсказывал месье Мартинез.
Он не отнимает руки от твоей груди и делает вид, что все в порядке. Ты смеешься над его шуткой, но выходит не весело.
– Я. Ам-м...
Ким гладит тебя большим пальцем, цепляясь за волоски. У него сегодня добрые глаза. У него редко бывают добрые глаза. И – только дома.
– Все в порядке, Гарри, – говорит он, – скажи.
– Ты будешь меня любить если я не мужчина?
Неправильный вопрос. Ким задумывается, но ты уже знаешь что он скажет, и ты поправляешься:
– Ты будешь со мной вместе? Если я не мужчина?
Ким хмурится. Без очков его лицо кажется старше. Его лицо – как пустынная земля в паутине трещин. Ты очень хочешь поцеловать его.
– Я уже думал об этом, – говорит он.
Это не ответ, но у него получается сбить тебя с толку.
– Погоди, что? Правда?
– Гарри, то как ты думаешь о своем теле, – он хочет сказать "не нормально", но говорит, – другие люди такого не чувствуют. Я знаю, что это могут быть и наркотики, и психические расстройства, но...
Ему трудно подобрать слова, он отпускает твою грудь. Тебе тут же хочется вернуть его ладонь себе на легкие, но ты только смотришь как он нашаривает на тумбочке очки и садится в постели.
– Помнишь, – говорит он, – как ты сорвался? В первый раз?
Тебе хочется закрыть лицо от стыда, но ты не сводишь с Кима взгляда.
– Нет. Только, что... Я напился. Там были ты и Жан. Мне было плохо.
– Ты сказал, что ненавидишь женщин.
Тебе хочется удавиться простыней.
– Я не... Не ненавижу, – выдавливаешь ты.
– Я тоже так думаю.
– Не знаю. Я не знаю, зачем такое сказал. Я люблю женщин. Я любил женщину. Я хочу...
Он смотрит сквозь линзы очков и возвращает руку тебе на плечо.
– Гарри, – говорит он, – тч-ч, тише. Я знаю.
Ты понимаешь что плачешь только когда он начинает тебя успокаивать. Ты плакал с тех пор как начал этот разговор.
Ты хватаешь его за руку, сжимаешь запястье в кулаке. Он смотрит так же. Спокойный. Пальцы у тебя дрожат.
– Если ты уйдешь...
– Я никуда не уйду.
– Я серьезно, Ким. Серьезно. Ты можешь уйти если хочешь.
Он улыбается.
– Кое-кто меня держит.
Ты тут же отпускаешь его. Ким все равно не уходит. Он вздыхает и гладит твое плечо – он просто неудачно пошутил. Ты пододвигаешься ближе чтоб уткнуться носом в его бедро.
– Если ты уйдешь, мы можем быть друзьями?
– Конечно. Мы друзья.
Мокрые ресницы лезут тебе в глаза когда ты лицом вжимаешься в его ногу.
– Когда ты понял, – говоришь ты, – что ты мужчина?
Он никогда не рассказывал тебе о своем детстве. Голоса в голове говорили о маленьком Киме – но и только. Ты всегда представлял его с обритой наголо головой, пахнущей дегтярным мылом.
– В восемь лет. В пятнадцать – что гомо-сексуал.
Ты киваешь и размазываешь по нему сопли. Ему все равно. Ким ласково перебирает твои волосы, легкие, уже седые на висках. Ты говоришь:
– Я не хочу быть мужчиной. И... Или женщиной. Я не знаю.
Ты не видишь, но знаешь, что он кивает.
– Хорошо, – говорит он.
Ты смеешься. Ничего из этого – не "хорошо". Тебе уже очень давно не восемь лет. Ты прожил две трети своей жизни, в твоей голове до сих пор дыры, ты старый. Такие люди как "месье Мартинез" не бывают старыми. Светоч Долорес Деи не бывает старой.
Ким Кицураги будет старым. Но он был – был Кимом Кицураги всегда. С тех пор, как их обрили налысо чтобы извести в детском доме вшей. Когда он посмотрел в зеркало на свою круглую лысую голову в коростах и что-то понял.
Длинные волосы это признак солийского мужества, но восьмилетний Ким Кицураги об этом не знал. Сорокапятилетний Ким Кицураги до сих пор не хочет об этом думать. Он не хочет думать о том, что Ревашоль отняла у него прежде чем подарить содиевый свет, рев моторов и тебя.
Ты перестаешь плакать. Теперь у тебя заложен нос.
– Ким, – говоришь ты, – Ким, пойдем спать.
Он кивает и снова снимает очки. Завтра вам на работу. Ты растираешь мокрое пятно на простыне и переворачиваешь на другую сторону подушку. Ким ложится рядом. Кладет руку тебе на грудь.
– Мы можем поговорить утром.
Ты накрываешь его руку своей.
– О чем?
Он думает. Долго. Тебе начинает казаться, что он уснул – хмурый и с открытыми глазами.
– Не знаю. Ни о чем. Я все равно никуда не уйду.
Ты тоже кладешь руку ему на грудь. На выпуклый старый шрам, где был шов. У него спокойное дыхание, большие легкие в клетке ребер.
Ты все еще ничего не понимаешь.
– Ты правда можешь уйти, – говоришь ты, – если хочешь. Я... Я буду в порядке.
Ким фыркает.
– Ты просто пытаешься меня выставить.
– Нет. Нет, хочу, чтоб ты остался. Очень хочу. Насовсем.
Он хочет что-то ответить, но не отвечает. Осторожно, ласково гладит твои легкие через жир, мясо и кость.
Обычно он говорит "спокойной ночи, Гарри", но вдруг понимает, что снова не знает, как тебя зовут. Так что он говорит просто:
– Спокойной ночи.
Ты обнимаешь его руку, не давая отнять от легких. Он позволяет.
– Спокойной ночи, – говоришь ты, – Ким.