Музыка жизни

— Что есть музыка жизни? — Тишина, брат мой. Кипит котел, вьется парок, источая ароматы травы. Славное будет зелье! Как и все зелья, которым торгует Бабетта. Целебные, приворотные зелья, зелья на удачу — что еще может продавать славная девчушка с таким хорошеньким личиком? Каждый в Убежище уже не раз и не два спросил, почему она не использует собственные зелья… — Бабетта, что у тебя новенького? Габриэлла. Высокая. Красивая. Привычка к ежедневным убийствам не сделала ее внешне грубее и черствее — она выглядит как обычная данмерская женщина, даже в чем-то обаятельнее других. Вот и сейчас она приветливо улыбается. — Зелье, — Бабетта заговорщицки улыбается и манит Габиэллу пальцем, вынуждая наклониться пониже. — Действует безотказно. Вымораживает кровь в жилах у каждого, кто вдохнет его аромат. — А его не нужно подливать в вино или там наносить на виски? Прошлая разработка Бабетты действовала именно таким образом — ее следовало нанести на виски, запястья или шею. Габриэлла два дня приценивалась, соображая, что с этим можно сделать, пока Олава Немощная не посоветовала подруге подмешать это зелье в духи. Опять же, что можно сделать с этими духами… Впрочем, обаятельная Габриэлла нередко пользовалась своим обаянием в ходе «работы для Матери Ночи», как она именовала их ремесло. И когда ей выдали поручение убить богатого купца — молодого щеголя, падкого на красивых данмерок и на заморские ароматы, все сложилось само собой. Бабетта потом бранилась: «Зачем ты истратила все сразу? Неужто не знаешь, каковы мои зелья? Тебе моего фиала хватило бы на пятерых таких красавцев!» Габриэлла вздохнула, вспоминая, как выглядел ее незадачливый воздыхатель в самом конце. Черные вены набухли, словно толстые змеи, и лопались по всему телу, сочась синеватой жидкостью; она пропитывала одежду, расползалась под телом лужей, по очертаниям напоминавшей крылья под неестественно вывернутыми руками… Страдал ли он? А какая разница? На него провели Черный Ритуал — этого было довольно. — Это можно подлить в курильницу, — вслух произнесла она. — Я тоже так думаю, — Бабетта мечтательно улыбнулась. — Пахнет оно приятно… первые несколько минут. — Обед готов, — это Назир. Назир готовит лучше всех в Убежище. Поэтому никто и никогда не отказывается от его стряпни, хотя Фестус Крекс, мерзкий сварливый старикашка, всякий раз повторяет одну и ту же шуточку насчет того, что Бабетте давно следовало бы подлить туда какое-нибудь из ее зелий. — Снадобье от нестоячки? — с невинным видом переспрашивает Бабетта. Остальные пятеро обитателей Убежище заливаются здоровым хохотом, особенно весело гогочет Арнбьорн. Ему-то это снадобье ни к чему, зато Фестус обиженно краснеет и хмурится, не в силах придумать ответ. Астрид одергивает их, выплевывая несколько крепких словечек, и все умолкают. Обед проходит относительно мирно, и Фестус успокаивается и принимается развлекать товарищей историями. — А этого норда я убил магией, — вещает он. — Вывернул его наизнанку! Видели бы вы, как он лопнул шкурой внутрь, как вывалились из мяса его ребра! А кишки! Фу, как они воняют, это же слов нет! Габриэлла улыбается. — Я люблю убивать почище, — роняет она. — Яд или удавка. Хотя некоторым, кто послабее, можно и шею руками сломать. Особенно со стариками хорошо работает. — Нашли о чем говорить, — фыркает Арнбьорн. — Это все вынужденная мера, когда не умеешь оборачиваться. А так — самое милое дело: обернулся и зубами в глотку! Что может быть слаще вкуса свежего парного мяса и свежей крови! Что может пахнуть слаще, чем свежая смерть! Бабетта молчит и улыбается, кивая товарищам. — У меня тут несколько небольших заказов, — озабоченно говорит Назир. — Сущая чепуха. Надо убить нищего, потом этого ужасного барда, Лурбука, — его песнями можно убивать не хуже, чем кинжалом!, а хуже всего этот каджит из каравана. Он маг, с ним придется повозиться. — Хорошо, что они вообще есть, — роняет Астрид. — Одна морока с тем, чтобы узнавать, кто провел Черное Таинство… — Нужно, чтобы снова, как встарь, у нас были Слышащие, — тихо говорит Габриэлла. — Мы же чтим традиции. Все надо делать по правилам во имя Ситиса… Назир согласно кивает, но Бабетта тихим детским голоском говорит, словно про себя: — Традиции прошедших поколений тяготеют, как кошмар, над умами живых… Может, хватит цепляться за старое? — Но Слышащий нужен нам для нашего дела, — возражает Назир. Потом, подумав, печально добавляет: — А его все равно нет. С этим было не поспорить. Бабетта переодевается. Когда тебе триста лет, хочется беречь прошлое, — старые фасоны, старые воспоминания, старые взгляды на жизнь… Бабетте не хочется. Ей нравится быть вечно юной, вечно озорной, вечно узнающей что-то новое. Раньше у детей не было особой моды. Ее детские наряды были уменьшенной копией нарядов ее матушки. Матушки… Бабетта ее совсем не помнит. Много лет ее матерью была Мать Ночи. Теперь — Астрид. И она надевает прелестное детское платьице, которое так идет к ее нежному личику. Назир, который благоволит Бабетте, окликает и желает ей удачи. Что ж, удача в их деле еще никому не мешала. Тем более, ехать придется далеко — в самый Вайтран. На кусочке пергамента записан адрес и имя. Таверна «Пьяный охотник» на окраине Вайтрана. Анориат, босмер. Торговец. Бабетта усмехается. Ты уже умер, Анориат, только не знаешь об этом. В Темном Братстве нет другого ассасина, настолько же смертоносного, как она. *** Колеса телеги постукивают по булыжной дороге. Срываются снежинки с неба, над головой качаются вершины вековых елей. Пасмурно. Ситис воистину благоволит своей верной слуге. Будь погода солнечной, Бабетте пришлось бы ехать ночью, а днем прятаться под плотным пологом. Вопреки легендам, она не рассыпалась бы в пыль, но солнечный свет ослабляет ее и причиняет мучения. Хочется есть. О Ситис и Милосердная Матушка, как же она проголодалась. Нанятый ею возница так чертовски соблазнителен — крупный, массивный белокурый норд с бычьей шеей, его руки почти открыты, несмотря на мороз, мускулы перекатываются под кожей, и вены проступают на них. Вены… Ах, как эти мужчины любят вводить в искушение! — Олаф, — зовет его Бабетта. — Олаф! Ты не знаешь, далеко еще? — Да с полдня пути, маленькая госпожа, — отвечает Олаф. Он не оборачивается, но по голосу слышно, что улыбается. Еще бы! Она посулила ему немалый куш. — А нет ли по дороге трактиров, не знаешь? Я есть хочу. — Ну, этому горю можно помочь, — Олаф оборачивается и заговорщицки подмигивает. — Дядюшка Олаф обо всем позаботился, дитя мое! Бабетта не любит, когда кто-то разговаривает таким шутливым тоном. Маленькой девочке, за которую некому заступиться, часто приходится выслушивать шутки — сперва безобидные, потом сальные, а потом… Потом бывают руки, шарящие под платьицем. Разрывающие тонкий лен белья, лезущие то к едва намеченным грудкам, то между ног. Мнущие и грубо сжимающие детское тельце. Потом бывают мокрые, склизлые губы, присасывающиеся к лицу. Потом… Не то чтобы Бабетта не знала, что делать в таких случаях. Клыки у нее при воспоминании сами собой заныли, рот наполнился густой слюной, а ноздри задрожали, будто снова ощутив аромат крови. Но, Ситис задери, ей нужен этот дядюшка Олаф живым — доехать до Вайтрана и вернуться! Маленькое детское тело очень удобно в некоторых случаях, но у него есть одно неудобство: оно легкое. Слабое. Править лошадью долго не сможет. Однако Олаф, похоже, не собирается причинять ей никакого зла. Наоборот, он достает из дорожной сумы сверток. — Лопай, — добродушно говорит. — Я же знал, что ты захочешь поесть. Это кусок хлеба с сыром и вареным мясом. Воистину, судьба иногда бывает милостива. Или ей действительно угодна смерть этого босмера. Олаф продолжает ехать, напевая что-то под нос. А потом вдруг спрашивает: — Малышка. Не мое, конечно, дело, но я что-то не слышал, чтобы ты молилась вашим бретонским богам. — Я поклоняюсь Ситису, — отвечает Бабетта. — Ситису? Но это же бог смерти. — Это мой покровитель, Олаф. И лучше бы тебе прибавить ходу. Впереди встает чарующая громада Вайтрана. Прекрасный город. Прекрасные стены, зубцы на фоне закатного неба. Как много в нем цветов, вкусной еды, веселых бардов. Как много в нем людей, которые уже мертвы, хотя сами не знают об этом. Олаф снова оборачивается, внимательно смотрит на Бабетту. Присматривается. Бабетта смотрит на него в упор и улыбается. Мало кто замечает клыки на милом детском личике. Мало кто замечает старые глаза, помнящие другие времена. Олаф вздрагивает и хлещет вожжами по конским спинам. Видимо, Олаф понял, с кем имеет дело, потому что за весь путь до городских ворот не проронил ни слова. А потом не решился предлагать задержаться в Вайтране подольше — Бабетта сказала ему, что проведет в городе не более одного дня. Ему явно хотелось погулять по здешним улицам, послушать бардов. Говорят, ярл Вайтрана мудр и справедлив, а люди здесь добросердечные. Не то, что в других местах. Прекрасная музыка жизни. Бабетта знала, как сделать ее тишиной. Сам нашел таверну, где остановиться, сам заказал еду. Ей — жареного мяса с кровью, хотя трактирщица навязчиво предлагала сладости. — Я не люблю сладкое, — говорит Бабетта. Мясо отменно приготовлено, хотя кровь свернулась. Немного недосолено. Соль дорого стоит, неудивительно, что в трактире ее недокладывают, а попроси щепотку — придется платить отдельно. — Надо же! Все дети любят сладкое, — отвечает трактирщица. Бабетта улыбается не размыкая губ. Выдавать себя не стоит, но и притворяться обычным ребенком тоже нет смысла. Завтра они отсюда уедут. Она никогда не тратила на работу больше одного дня. И пока Олаф с ее разрешения дегустирует черновересковый мьод и слушает песню про мифического Довакина, подпевая вместе с остальными посетителями таверны, Бабетта достает лучшее платьице и выскальзывает на улицу. План Вайтрана у нее есть. План действий — тоже. Босмер выглядит, как обычный мер. Удивляться нечему, жить в Вайтране — значит и одеваться, и вести себя по-вайтрански. И оставить привычку бросать объедки под ноги: на городских улицах чисто, город это тебе не лес. — Дяденька Анориат! — Я не Анориат, я Элриндир, — босмер приветливо приподнимает брови. Он ей нравится. — Что тебе нужно от моего брата, дитя? — Одна девушка передала ему письмо. — Давай его сюда, я отдам. — Не-етушки! Та девушка сказала — лично в руки, — и Бабетта, лукаво улыбаясь, манит Элриндира к себе. — Это любовное письмо, — шепотом говорит она. — Только никому не рассказывайте! Элриндир выглядит ничуть не удивленным. — Интересно, что это за девица, — говорит он, будто про себя. — Ай да братец! А я-то думал, что его интересует только бутылка! Пьяница. Так этот Анориат — пьяница. Бабетта хорошо знает, на что способны пьяницы. И какая же у них противная кровь, но, похоже, на деликатесы ей рассчитывать не приходится. Не в этот раз. Элриндир смотрит, как его брат, уже принявший на грудь с утра, пошатываясь, уходит вместе с незнакомой милой девочкой. Нет никакого письма — девица ждет Анориата сама. Понятно, какого сорта эта особа. Как раз для его непутевого братца… Кинжал входит в тело почти без усилия. Бабетта всегда следит, чтобы он был отточен наилучшим образом. Она могла бы ударить прямо в сердце. Но тогда бы Анориат умер. А она голодна, она изголодалась, ей нужно насытиться, и мертвый не даст ей того, что даст живой. Тело оседает на колени, потом беспомощно валится на бок. Бабетта подхватывает платье — жалко будет, если запачкается, ловит голову босмера, наклоняется. Приподнимает ему подбородок. Клыки входят в шею так же легко, как и кинжал в грудь. Она больше не может сдерживаться. Жадно рвет зубами плоть, наслаждаясь вкусом свежего мяса. Жует, чавкая, кожу, не обращая внимания на колкую щетину, сосет, причмокивает и сопит. Густая струя бьет ей в рот, заполняя его жизненной влагой. Выпитое босмером с утра вино ничуть не портит вкус, только добавляет ему пикантности, и Бабетта шумно вздыхает через нос от наслаждения. Ах, если бы можно было выпить все, что в нем есть… Мороз и опасность быть замеченной кружат голову, руки немеют от тяжести туши. Она выпила гораздо больше, чем нужно было для насыщения, но когда еще получишь такое удовольствие! Шаги. Бабетта настораживается, но это Олаф. — Я искал тебя, малышка. Куда ты запропасти… Он пошатывается, как пьяный. Отворачивается, сгибается, и весь его завтрак вырывается из глотки наружу. — Что тебе нужно, Олаф? Я же сказала — у меня тут дела. Вот я их сделала, и готова возвращаться. — Я… малышка, — он утирает рот. — Назир, конечно, готовит в Убежище, — Бабетта кривит губки. — Но у меня более утонченные вкусы. Хочешь отведать? — Нет… нет! — Тогда пошли собираться. — У тебя… кровь, — Олаф показывает, где: на подбородке. Бабетта, благодарно кивнув, вытирает подбородок платочком. Сильный человек, думает она. Не всякий, поняв, кто она, смог бы так держаться. Надо будет еще его нанять при случае, проверенные люди лучше случайных. *** — Что есть музыка жизни? — Тишина. — Я купила у Бабетты новое зелье, — похвалилась Габриэлла. — Действенное? — Не знаю, еще не пробовала. Молчаливый обычно Визара вдруг с любопытством начал расспрашивать, что за зелье и как работает, и как она думает его использовать; Габриэлла охотно рассказала ему все, что знала. Визара был Темным Ящером, и убийства во имя Ситиса для него были не просто работой, как для остальных, — они были его предназначением. Даже так: Предназначением. — Удивительно, что она не использует зелья, которые сама же и готовит, — откликнулся Визара. — Уничтожают желудок, вымораживают сердце, останавливают дыхание, впитываются в кровь… Ведь это куда лучше кинжала!