Манул

Ковыль струился вокруг копыт. Когда-то — задолго до того, как его назвали Каганом — Джагатай сидел в седле, ловкий и проворный, по-ястребиному прищурив глаза. Теперь же никакой конь не смог бы его нести. Огромное тело примарха выдерживали только скоростные гравилеты. Но лошадей он любил по-прежнему. Серебристо-серый, как ковыльная степь, скакун шествовал, чутко прядая ушами, рядом с хозяином. Тот нараспев читал ему древнюю-древнюю, написанную на Земле еще до того, как она стала Террой, касыду: «Подобен сверканью моей души блеск моего клинка, Разящий, он в битве незаменим, он — радость для смельчака…» Внезапно конь стал как вкопанный. Джагатай насторожился. Ветер по-прежнему гнал волны ковыля в одном направлении, но неподалеку они будто заворачивались и шли клубком поперек. Клубок катился, а ковыль волновался, будто ничего не случилось. Джагатай застыл, придержав ладонью коня. Выждал. И вдруг резким, неуловимым движением обрушился на клубок сверху, сжав в руках округлое пушистое тельце. Тот, кого он поймал, был размером чуть меньше пастушьей собаки — еще одного верного товарища кочевников Чогориса, но с намного более короткими лапами. Шерсть, так похожая на ковыль, была мягкой и нежной, невыразимо приятной на ощупь; Джагатай отвык держать в руках такие нежные и приятные вещи. Но желтые глаза смотрели пронзительно и недобро. Эти глаза напомнили Джагатаю взгляд сыновей его брата — нелюбимого, потому что их постоянно сравнивали, и потому что сам Джагатай считал его дикарем, отлично понимая, что тот считает дикарем его самого. Такие же желтые. Такие же хищные. Глаза зверя, не умеющего смиряться. Джагатай не удержался — провел ладонью по шелковистой шерсти, погладил маленькую круглую голову. Зверь извернулся и впился в руку одновременно клыками и когтями, раздирая кожу, так что примарх невольно вскрикнул. — Хорош, — одобрительно хмыкнул он. — Я учу своих сыновей тому же: не тянуться к первой руке, которая тебя погладит, не покоряться первой руке, которая тебя поймает. Ты будешь моим. Конь шарахнулся от зверя, почуяв в нем хищника, и Джагатай не стал над ним смеяться. Пусть конь и был намного больше, чем зверь. Но хищник остается хищником, а конь был и будет для хищника добычей. Шибан-хан, Грозовой Пророк, не одобрил поступок примарха. — Это манул, степной кот, — сказал он. — Даже ты не сможешь приручить его, Каган. Отчего бы не завести собаку, взять щенка у пастухов, если уж хочешь забрать с собой к звездам что-то чогорийское? Собака — это любовь, верность и преданность. А манул так и останется твоим врагом. — Посмотрим, — ответил Джагатай. Ему уже было не до манула. V легион получил приказ выдвигаться на борьбу с империей орков. На плечи примарха, как всегда в таких случаях, легко слишком много всего: вооружение, боеприпасы, подготовка молодых астартес, логистика, проверка… Однажды Сангвиний прочел ему шутливое стихотворение о войне, проигранной из-за одного-единственного гвоздя, которого не хватило. Джагатай склонен был считать, что это на самом деле не шутка. Но перед самым вылетом он навестил манула в небольшой каюте, которую сам же ему выделил. Зверь сидел на куске овчины, доедая кусок свежего мяса. — А ты говорил, Шибан, что он не приручается, — хохотнул Джагатай. — Попробуй погладить его, Каган, — ответил Шибан. Его слова отдавали подначкой, но Джагатай склонился и провел ладонью по спине манула. Спинка была размером с его ладонь, но крохотный по сравнению с примархом зверек бесстрашно бросился вперед и вгрызся клыками в запястье. — Проклятье! — Джагатай отдернул руку. — Этот маленький негодяй жрет мое мясо, дрыхнет на моем меху и смеет меня же кусать! — Заметь, Каган, ты сам дал ему мех и мясо, — возразил Шибан. Джагатай поразмыслил. — Ястреб всегда возвращается на ту перчатку, с которой взлетел, — сказал он. — Но он знает, кто дает ему мясо и кров. Он, — кто «Он», Джагатай не стал уточнять, Шибан и сам догадался, — дал мне мясо и кров, не спрашивая, хочу ли я этого. — Человек все же отличается от манула, — напомнил Шибан. Джагатай вздохнул, резко развернулся и ушел. Шибан посмотрел ему в спину. Отношения ни с самим Императором, ни с другими братьями у Джагатая не ладились; Шибан беспокоился из-за этого. Вот разве что Магнус и Хорус, Хорус Луперкаль, — с ними Каган сдружился… *** Орки были сильны и отважны. Каган умел смотреть на врага незамыленным взглядом, без высокомерного презрения имперцев к ксеносам, и восхищался их силой и воинственностью. Кто еще сражался со смехом? Кто бросался в бой очертя голову, с великолепным презрением к смерти? Его сыновья, Белые Шрамы, тоже смеются, когда убивают… Тальвар рассек башку первого же орка, — острый грибной запах, осколки черепа в разваленном надвое мозгу, оскал, рычание, попытка ударить в ответ, не понимая, что умер… Джагатай обернулся. Его кешик, почетная гвардия, кромсал врагов, выбирая самых могучих. Орк с огромным гранатометом бросился на него — гранаты, стоившие жизни не одному Белому Шраму, закончились, и в ярости зеленокожий принялся бить Джагатая своим оружием, как дубиной. Первый удар тальваром он парировал, от второго увернулся — не совсем, лезвие черкнуло его по плечу, срезая клок мяса, плачущего кровавой слезой, и только третий удар снес орущую голову с плеч… Гравилеты неслись, преследуя врага, опрокидывали боевые фуры, врезались в бой-банки, сваливая их на землю; из них выпадали обгорелые туши, но если в них еще теплилась жизнь, завязывались перестрелки. Смех Белых Шрамов мешался с выкриками и ревом орков, и снова и снова поднимался тальвар, весь в крови. «Мой яростный блеск, когда ты блестишь, это — мои дела, Мой яростный звон, когда ты звенишь, это — моя хвала…» Воистину, древние поэты старой Земли знали, о чем писали! Орков истребили подчистую, и Белые Шрамы пировали и хоронили погибших. Хоронили по древнему чогорийскому обычаю: раздевали тело и обнаженным оставляли в степи, чтобы жизнь поглотила умершего, только теперь к этому обычаю добавилось обязательное изъятие геносемени… Оплакав сыновей, Джагатай заглянул к манулу. Он лежал на овчине, откормленный и равнодушный, щуря злые желтые глаза. Джагатай протянул ему кусок мяса. Глаза манула полыхнули яростной зеленью, но он не шевельнулся. Джагатай поднес руку ближе. Зверь не двигался, только враждебно и холодно следил за ним. Тогда Джагатай бросил мясо неподалеку от манула. Манул по-прежнему не шевелился. Лишь когда Джагатай вышел и закрыл за собой дверь, он встал и принялся за еду, сторожко озираясь. Джагатай заглянул в глазок двери, посмеиваясь. — Ты и сейчас думаешь, Шибан, что я его не приручу? Грозовой Пророк пожал плечами. — Он ест твое мясо, Каган. И живет в твоем доме. Ты думаешь, что он принадлежит тебе, но он просто берет твое для себя. Это дикий зверь, Каган. Он не ведает любви к человеку. «Почему никто не сказал Ему, что я — дикий зверь с Чогориса, который не ведает любви к тому, кто пытается посадить меня на цепь?» Вслух, конечно, Джагатай ничего подобного не сказал. Только усмехнулся и покачал головой. — Не следовало забирать его из вольных степей Чогориса, Каган. «Как и меня». *** Хоад был самой мерзкой из всех мерзких планет, и именно он научил человечество одной простой вещи: не бывает безобидных ксеносов. Есть лишь открыто враждебные — или притворно мирные. Как нефилимы. На первых порах Империум снисходительно относился к тому, что жители планет, где они проживали бок о бок с нефилимами, испытывают к ним какую-то болезненную привязанность. Любят. Слепо обожают. Поклоняются. Строят храмы, куда толпами стекаются, чтобы предаться поклонению… Далеко не сразу заметили, что из этих храмов никто не возвращается. И еще немало времени прошло, прежде чем в один из храмов смогли заглянуть — и в ужасе шарахнуться оттуда, потому что вместо убранства и утвари там висели гроздья иссушенных тел. «Мирные» огромные мерцающие нефилимы оказались вполне подготовленными к войне: у них нашлось и оружие, в том числе орбитальное, и боевые звездолеты, но ни то, ни другое не могло устоять перед гневом Белых Шрамов. Их вялые туши, разрубленные и раскромсанные, валились под ноги, распадаясь на дряблую плоть, словно гигантские медузы, доспехи легионеров по самый шлем были вымазаны отвратительной слизью, но самым противным было то, что эти твари вооружили и заставили сражаться за себя людей. Их нейрооружие могло бы сразить астартес — если бы не ужас, парализовавший несчастных невольников. Великолепный черный меч, выкованный специально для Кагана, на Хоаде не пригодился. Удар этого меча был честью, а нефилимы и жили, и сражались бесчестно. Для бесчестных у Джагатая было другое оружие. Которым он владел так же, как и любым другим, — молниеносные короткие удары не оставляли шанса врагу. «О молнии в небе заставит забыть молния в длани моей, И долго пропитанной кровью земле не нужно будет дождей»… Земля на Хоаде превратилась в сырую кровавую грязь, блестящую от слизи ксеносов. Почти всех людей, живших на планете, пришлось предать смерти — нефилимы погрузили их в неизлечимое безумие. И это печалило Джагатая больше даже, чем потеря старых друзей, павших в битве. Джагатай вошел в каюту манула. Его мягкая шерстка так и манила прикоснуться — казалось, погладив зверя, получишь желанное утешение. Но манул по-прежнему не желал никого утешать. Сытый и выспавшийся, зверь ударил лапой по протянутой руке. Когти вспороли кожу, вспухли и засочились кровью пять длинных царапин. Джагатай не убирал руку, и рассерженный манул набросился на нее и впился зубами. Клыки у него оказались неожиданно длинными, пропахав в запястье глубокие борозды. Наконец, Джагатай отнял руку и вышел. — Этот маленький зверь мудрее нас с тобой, Шибан, — произнес он. — Человек готов дарить любовь и поклонение тому, кто сумеет заморочить ему голову, а он — нет. *** Русс и его дикари перешли все границы. Джагатай принял известие, как подобало, — ничем не выказав удивления, но в душе у него все горело. Дикий брат осмелился начать гражданскую войну в Империуме! Вынудил Хоруса воззвать к нему, к Хану, о помощи в борьбе с безумными Волками! Больше всего Джагатай горевал о Магнусе. У него было совсем немного друзей в Империуме за пределами легиона, и вот одним из них стало меньше. Снова. Сначала Хорус перестал быть ему равным, а теперь и Магнус погиб… Да, Магнус немного перегибал палку в своем увлечении варпом, но кто знал, что фенрисиец посмеет его убить… Но сам ли он до этого дошел? Зерно сомнения у Джагатая дало ростки, когда «Серповидную луну» внезапно взял на абордаж корабль Сынов Хоруса, ведомый капитаном Ксавеном из XVIII. Вести, принесенные Саламандром, не лезли ни в какие ворота. В то, что Волк нарушил приказы, Джагатай еще мог поверить. Но в резню на Исстваане! Однако Саламандр не был похож на лжеца. И вряд ли он мог ошибиться. В задумчивости Джагатай приказал принести манула. В последние дни зверек стал тихим-тихим. Видимо, состарился. Часть зубов у него выпала, шерстка стала седой. Он еще взрыкивал, еще пытался вцепляться в руку, сдирая кожу и клочья мяса с пальцев, но хватка его слабела, а быстрота уходила с каждым днем. Джагатаю это казалось недобрым знаком: как будто чогорийская часть его души старела и угасала. Шибан-хан — хотя, казалось бы, Грозовому Пророку следовало бы видеть знаки и толковать их, — уверял, что это ничего не означает. Просто свирепый любимец Кагана уже стар. Он прожил долгую жизнь, гораздо дольше, чем мог бы прожить в вольных степях Чогориса. Маленькие звери живут недолго, в отличие от бессмертных примархов. Как выяснилось — не бессмертных… Он что-то недоговаривал, и Джагатай догадывался — что. Негоже примарху так привязываться к обычному животному, которое даже не испытывает к нему привязанности или благодарности. Если бы Шибан-хан высказал это вслух, Джагатай ответил бы: «За это я его и люблю». Но он молчал. Молчал и манул, щуря желтые — волчьи — глаза. Решение складывалось само собой; в присутствии манула решения почему-то всегда приходили легче. Идти на Терру. Получить приказы от Него или хотя бы от Малкадора Сигиллита. Больше нигде и ни от кого невозможно узнать что-то наверняка… Внезапно подошла Цзян-Цу — глава Говорящих-со-Звездами. Джагатай скользнул взглядом по ее бритой голове и худому, как у всех астропатов, изможденному лицу. Астропатическая связь брала свою плату. — Каган, — волнуясь, начала она, — получены приказы от лорда Дорна. — Дорна? Что? …Когда до Джагатая дошел смысл ее слов, он несколько минут сидел, перебирая шерсть питомца и рассеянно трогая ему усы. Хорус объявлен предателем? Верные Императору легионы собираются для защиты Терры? — Наконец-то хоть какая-то информация, — обронил Цзинь Са, стоявший рядом. — Нет, — произнес Джагатай. — Это еще не информация. Его кешик молчали, понимая, что примарх прав. Манул взглянул на хозяина, уже не кусаясь и не царапаясь. Должно быть, ему оставалось недолго. Джагатай знал, что этот миг близок, знал, что должен будет примириться с ним. И все же боль была такая, будто он терял последнего родича — терял и не мог ничего поделать. Судя по вестям от Ксавена и Цзян-Цу, Каган потерял не меньше половины настоящих родичей — они обратились во врагов, с которыми теперь придется биться насмерть. А это не та битва, когда смеешься убивая. Вторая рука Джагатая легла на эфес меча. И снова вспомнились любимые стихи: «Живой, я живые тела крушу, стальной, ты крушишь металл, А значит — против своей родни каждый из нас восстал».