Ириска

Мурасакибара устало окидывает взглядом раздевалку: команда задумчиво переодевается, прерывая тишину, лишь едва учащённым дыханием и дверцами скрипучих шкафчиков. За пределами этого здания — лето, но на их лицах лишь раздражённый холод. Ни один из них не смотрит на другого, ничего не говорит — торопятся быстрее покинуть гнетущие стены, пропитанные очередной, скользкой победой. Ацуши потянулся к сумке. С утра проспал, потому, успел взять небольшой батончик, который сестра обычно даёт на удачу. Не любимая из шоколадок, но это единственное, о чём он мог думать всю игру. В кармане не обнаружилось даже этого: видимо, всё же забыл его взять.  Мурасакибара тяжело выдохнул. — Ака-чин, я в магазин. — увидев ожидаемое равнодушие на лице сокомандника, он вышел из раздевалки. Коридор кажется бесконечным. Особенно сейчас, когда мысленно, он уже между полок магазина: в эту гадкую жару, нужно брать только фруктовый лёд… Или шоколадную глазурь. Или всё сразу. Проигравшая команда, плелась ещё медленнее: подобно обёртке в безветреный день, Шоэи перекатывалась по коридору из последних сил, поддеваемая лишь проходящими мимо. Скорее всего, они бы предпочли идти ещё медленнее, или не выходить из раздевалки вовсе, но от подобной инерции, удерживала необходимость — и первая из них, освободить здание. Мурасакибара даже не смотрит: все эти лица одинаковы — горечь поражения, одна на всех. Усталость и отчаяние, виденное им тысячи раз, слишком приелось, и давно стало нормой. Перефейриное зрение улавливает фигуру, что наверняка могла бы прибавить шаг и не выглядеть столь побито, только, видимо, не хотела. Ацуши невольно оборачивается и, на секунду, встречается с глазами, не признавшими поражения и жаждущими реванша. Мурасакибара закатывает глаза и идёт быстрее: на фоне духоты коридора эта спокойная воинственность раздражает сильнее. Ацуши любит лето, но ненавидит дискомфорт. Именно таким был этот день: до боли знойным. Кругом ни листочка, что хотел бы шелохнуться, а солнце, так и лезет в глаза, заставляя щуриться. Поднимая пыль нервным шагом, он всё же доходит до ближайшего магазина, в надежде сбить жар упаковкой мороженного. Летняя сонливость окутывает не только его: немногочисленные покупатели, лениво слоняются меж полок, то наполняя корзины, то вытаскивая из них продукты. Дама впереди, подолгу считает мелочь, а кассирша слишком медленно открывает кассу для сдачи. Когда он всё же выходит из магазина с тремя пачками мороженного, у витрины видит его — защитника-разыгрывающего Шоэи: с руками в карманах и вымученной улыбкой на лице. Разглядывает поступивший в продажу горький шоколад, хотя и чуствуется, что смотрит сквозь, а не на новую упаковку популярной марки. Киёши Теппей — умеющий подобрать слова, мягкий и обходительный, «железное сердце», хотя Ацуши, с этой его улыбкой, почти никогда не сходящей с губ, предпочёл бы «солнце». Мурасакибара не понимает, за что ненавидит его больше. За всю болтовню, что никак и никогда не отражается в деле? Или за бесполезную трату сил, когда на лице горит победа, а на табло — предначертанное поражение? Киёши обернулся и улыбнулся шире — с усталой лёгкостью. Мурасакибара равнодушно оглядывает его сверху вниз, открывая фруктовый лёд. — Ириска. — лениво тянет он, когда кончик языка касается мороженного. Теппей удивляется, по началу не уверенный в том, что обратились именно к нему. Но вот, он тут — сильнейший защитник Японии, ест мороженое и смотрит снисходительно, не ожидая никакой реакции в ответ. Улыбка сходит с лица, но других эмоций не наступает: Киёши как всегда спокоен. — А почему ириска? Мурасакибаре кажется, что они знают друг друга дольше баскетбола. Может, в какой-то другой жизни, где им не приходилось быть соперниками; где не было мяча и корзины, где он не раздражал его так сильно, и они, возможно, были друзьями. В лучах заходящего солнца Киёши не выглядит серьёзным и слегка нахмуренным, каким был буквально несколько секунд назад. Только немного устало. Ацуши выдохнул, после чего неохотно продолжил: — Жёсткий, неприятный, и даже после проигрыша, нагло прилипаешь к зубам, — он задумывается, прикоснувшись губами к красному льду, — Приходится долго отскребать языком. Его волосы отливают карамелью, а глаза — горячим шоколадом. Теппей принимает информацию за должное, никак не реагирует: переводит взгляд на горизонт, за которым уже почти скрылось солнце. — А кто тогда ты, Мурасакибара-кун? — снова смотрит, без той же улыбки, но также расслабленно и спокойно. Ветерок прошёлся по шее и волосам: чёлка пощекотала нос, и чуть было не прилипла к мороженному. Ацуши отрывается от лакомства всего на секунду, не обращая внимания на дружеское «-кун». — Не знаю, пока не думал об этом. Киеши улыбается. Подходит ближе, обжигает дыханием чужие пальцы, что вмиг сжимают деревянную палочку сильнее. Мурасакибара не любит, когда подходят слишком близко, нарушая незримую границу. Теппей наверняка это знает, наглым карим взглядом испытывая его терпение. — Зато я знаю, Мурасакибара Ацуши, — выжидательно смотрит в глаза, делая паузу, — Ты — засохший зефир. Он не совсем понимает, раздражён он, или удивлён. Капли мороженного стекают по пальцам, но слизывать их, Ацуши находит неудобным, неловким, и лишь наблюдает за тем, как они падают на асфальт. — Чего? — теряет ленивый ампломб, слыша лёгкую растерянность в собственном голосе. Теппей продолжает смотреть в упор, но улыбается, с каждой новой репликой, шире: теперь солнце делает его прежним, частью себя. — Ты кажешься не сгибаемым, ленивым и засохшим по отношению к другим. — выжидает очередную паузу, продолжая напряжённо глядеть в глаза. Теперь Мурасакибара злится. По-настоящему, потому что никто не смеет нарушать его покой, — особенно душевный, — а этот Теппей, одним уже взглядом, устроил в нём пожар. Киеши, услышав его мысли в душной тишине, отходит и смотрит расслабленно — будто ласково надсмехается. — Но внутри ты мягкий, лёгкий, и тебя очень просто разжевать. — пожимает плечами и заканчивает в привычной манере, скрывая за тёплым тоном голоса, нелюбимую правду. Мурасакибара ненавидит его. Ненавидит, потому что чёртов Теппей видит его всего, и не боится; не боится ничего, даже проигрыша, что остался где-то за его спиной, в прошлом дне, в ушедшем солнце. Ацуши сокращает расстояние всего одним шагом и резко кладёт ладонь на голову Киёши. В глазах буря, а Теппея это и смешит. — Я… Да я раздавлю тебя! — шипит Мурасакибара, но чувствует слабость, в переполняющем бешенстве. Смех Киёши, с лёгкостью разносится по улочке, но эхом стучит в ушах. Он аккуратно убирает руку с головы, приподнимает уголки губ и уходит в тень потухающих многоэтажек: — Сначала соскреби с зубов. Мурасакибара хочет выпрямиться, плюнуть в ответ тем же ядом, но не может. Кажется, кто-то впервые раздавил его самого.