(Не)высказанное

Эйден приходит едва за полночь, когда исчерна-синяя кромка за окном растекается от края до края: верхушки деревьев вязнут в ней, словно в густой смоле, покрываются липким дегтем и сливаются в нечто массивное, древнее, темное. Такое привычное для Квинси и непривычное — для неугомонного юнца, что стучится в дверь, ничуть не стыдясь столь позднего часа. Раз. Два. Три. Пауза. И снова. Топпер откликается первым: приподнимает в любопытстве голову, ерзает под самым боком, путаясь в складках человеческой одежды, вскарабкивается на плечо и беспокойно машет хвостом, перебирая лапками. Мех щекочет нос, скользит по щекам, губам, скулам и шее; над ухом раздается требовательный писк, а в голове — настойчивый, не прекращающийся стук. Раз. Два. Три. И Квинси наконец сдается. С трудом открывает глаза, вздыхает тяжело (и немного — обреченно), щурится от огоньков-светлячков, подрагивающих на фитилях свечей, привыкая к свету, и неохотно поднимается с дивана. Великий Чародей, как же хлопотно. Дверь открывается почти беззвучно — Эйден застывает на пороге с занесенным кулаком, моргает удивленно, замирая на мгновение, а после оживает: улыбается широко, но как-то... не так. Квинси не может объяснить, в чем дело, но это же чувство возникало у него всякий раз, когда в лесу становилось слишком тихо. Когда угасали шелест листвы и протяжные завывания ветра, когда не хрустели ветви под звериными лапами и не переговаривались меж собой птицы — когда лес превращался в безмолвный, глухой алтарь, от которого по загривку пробегали неприятные, тревожные мурашки. Когда то, что было столь обыкновенным, естественным и родным, будто отдалялось и теряло знакомые очертания. — О! Ты все-таки не спишь! — Эйден убирает руки в карманы, приподнимается на носочки и с интересом заглядывает Квинси через плечо. — Это я удачно зашел. — Ты разбудил меня. — Прости, — он пожимает плечам. В его словах — лишь отголоски сожаления и едва ли щепотка вины. — Я просто захотел с тобой увидеться. Сначала побоялся беспокоить, но потом подумал, ну, знаешь, что ты много спишь днем в саду и, наверное, из-за этого позднее ложишься ночью. Но раз уж я тебя все равно случайно разбудил, может... разрешишь войти? — Хм. — «Хм»? Это что-то вроде «милости прошу» или «не хочу тебя видеть»? Эйден склоняет голову, смотрит снизу-вверх, словно зверек, заинтригованный приготовленным на костре мясом, а потом добавляет в несвойственной для себя манере: — Если я тебе слишком мешаю, то не настаиваю, конечно, просто... — Заходи. Звучит почти безразлично, но только — «почти». Квинси распахивает дверь шире, отшагивая в сторону, возвращается на диван, и Эйден издает радостное «О!». Проскальзывает в комнату так же ловко, как Топпер проскальзывает меж цветастых бутылок на кухне, благодарит за «радушный прием» и тут же падает рядом, откидываясь на обитую дорогой тканью спинку. Приглушенный свет бережно окутывает запрокинутую голову: путается в русых волосах, вплетается блекло-желтыми лентами в растрепанные пряди и оседает мазками на бледной коже. Отблески отражаются от самоцвета, пляшут на щеках, на открытой шее, спускаются под воротник, под одежду, дальше, ниже — и Квинси отводит взгляд, найдя нечто интересное в висящей на стене картине. Конечно, Эйден врал. Знал он прекрасно о том, что разбудит, знал, что Квинси нужно больше сна, чем другим людям, — знал и все равно пришел. Не уходил, не получив ответа, стучался так настойчиво, но до странности... неуверенно. Будто бы что-то случилось. Но ведь в таком случае всё поместье стояло бы на ушах, а другие члены клана уже составляли план действий. Разве не так? — Привет, Топпер, — Эйден вновь улыбается, тянется к чужому плечу и пальцами зарывается в густой белоснежный мех, лоснящийся от патоки свечей. — Я тоже рад тебя видеть, приятель. Зверек довольно пищит, трется о руку, подставляясь под мягкие касания, и выглядит таким счастливым, что, кажется, еще немного — и у него предательски задрожит хвост, зазвенев, как колокольчик. Эйден и правда другой. Ничем не похож на Хью. Смотрит не так, говорит не так. Даже в сердце отдается совсем иначе, чем его предок: привычное чувство долга и уважения перед силой сменяется чем-то более теплым, ненавязчивым. Чем-то, что заставляет Квинси спокойно наблюдать, как Эйден устраивает голову на его коленях, ложась на диван. И это отчего-то не кажется хлопотным. — Дашь мне свою руку? Голос у него непривычно тихий, ровный, не переливающийся интонациями и словесными нагромождениями. Обычно болтает он больше, громче и охотнее, рассказывает какие-то странные истории, хохочет и балаболит обо всем подряд, словно раньше его никто не слушал. Нет. Что-то точно случилось. — Все в порядке? Квинси протягивает руку — и Эйден тут же перехватывает ее, перекидывает через себя, прижимая большую, широкую ладонь к животу. Пальцы переплетаются, сжимают друг друга в невысказанной тревоге, но повторять свой вопрос Квинси не спешит: парнишка наверняка его услышал. Будет готов — ответит. Не захочет — что ж. Давить на него никто не станет. Коротко, взволнованно пискнув, Топпер спрыгивает с плеча, спускается на диван и подлезает Эйдену под шею, сворачиваясь там пушистым, живым кольцом, — тот слабо улыбается и трется щекой о снежно-яркую шерсть в знак признательности. Молчит какое-то время, греясь в чужих объятиях, выдыхает шумно и наконец произносит: — Все в порядке. Просто я как-то... заскучал по своему миру что ли? — он неопределенно ведет плечом и сдувает спавшую на глаза челку. — Помнишь, я говорил тебе, что когда оказался здесь, то почувствовал себя на своем месте? Почувствовал связь с ребятами и что-то знакомое во всем, что меня окружало? — Да. — Ты где-то после этого уснул еще, — Эйден не то укоризненно, не то шутливо пихает Квинси локтем в бок (выходит так себе, по правде говоря) и вытягивает ноги, продолжая: — Так вот. Я до сих пор это чувствую. Это приятно, хоть и необычно: я как будто до этого все время был не там, где должен. Но все-таки... В том мире у меня тоже есть друзья. И дом. Нет, конечно, таких шикарных красавчиков, как вы, но тут уж не без изъянов. Он смеется как-то глухо, но уже — чуть свободнее, а после замолкает, крепче прижимая к себе теплую, закрытую перчаткой ладонь. — Я боюсь, что не вернусь. От привязанностей одни проблемы. Лишние переживания, тревоги, суматоха при первом же намеке, что близкому человеку плохо, болезненные расставания и потери, щемящее чувство одиночества и оторопи в груди, когда этой «привязанности» нет рядом, — Квинси знает об этом (повторял себе бесчисленное количество раз) и все же — тянется свободной рукой к Эйдену. Касается пальцами его волос, зарывается в светло-древесные пряди и перебирает их неспешно, словно позревшие поздней весной ягоды. Мягкие. Такие же, как и в те ночи, которые они проводили вместе. Эйден вздрагивает, ерзает от скользнувших по загривку мурашек, но не сопротивляется — придвигается ближе, подставляясь под успокаивающие касания, и усмехается по-доброму: — Ну вот, а говоришь, что плохо сходишься с людьми. Знаешь, сколько народу сейчас хотело бы оказаться на моем месте? Таких цифр еще даже не придумали. Квинси в ответ лишь выразительно молчит: нет, он не знает. И не думает, что хотел бы. Он редко понимает других и не представляет, что делать с теми, кого захлебывает горечью, тоской или печалью, но… когда Топперу грустно, ему всегда становится легче от поглаживаний. И Эйдену, кажется, это тоже помогает. — Я понимаю, что лучше делать что-то, чем совсем ничего не делать, и я правда надеюсь, что после всей это возни с алтарями всё наладится, но есть еще кое-что... Даже не знаю, как это правильно сказать... — Но ты также боишься, что, когда придет время возвращаться, ты этого уже не захочешь. И не сможешь решить, остаться тебе или уйти. От неожиданности Эйден едва не теряет дар речи. Переворачивается на спину, и в глазах его, таких же терпких, как ореховая настойка, которую Квинси пробовал когда-то очень давно, ясно читается удивление. И еще немного — благодарности. За то, что не пришлось самому говорить это вслух. — Это было… круто. А ты, оказывается, хорошо разбираешься в людях. Я хорошо разбираюсь в тебе. — Великий Чародей обладал невероятной силой — проход между мирами не был для него чем-то трудным, — Квинси поправляет несколько русых прядей, упавших Эйдену на лицо, и в очередной раз ловит себя на мысли, что с мальчишкой этим, шебутным, говорливым, открытым, всё по-другому. И даже слова, оседающие на языке, не кажутся такими тяжелыми. — Если овладеешь магией достаточно хорошо, возможно, тебе не придется выбирать. — То есть я смогу перемещаться туда-сюда, когда захочу? — Может быть. — Так это же шикарно! Улыбка — по-настоящему искренняя, радостная и живая до громко застучавшего в груди сердца — расцветает на юношеских губах, и Квинси кажется, что ради нее он готов собственноручно разобраться со всеми монстрами и алтарями: лишь бы только печальные мысли и сомнения не смели больше тревожить Эйдена. Лишь бы он продолжал улыбаться так, как никто и никогда еще ему не улыбался. — Как только смогу прыгать между мирами, сразу же притащу к вам кофе-машину! — он довольно смеется, но, встретившись с непонимающим взглядом, поясняет: — Это такой… механизм, который сам варит кофе. Кладешь в него ингредиенты, выбираешь то, что хочешь, — и вот через минуту уже все готово. Эстер, правда, наверняка увидит в этом золотую жилу и заставит бедную железяку работать без выходных и отпуска, но, думаю, тебя я все-таки успею угостить самым первым. — Ладно. — Просто ты мне нравишься, — добавляет Эйден как ни в чем не бывало, будто прочитав чужие мысли. — С тобой хорошо и спокойно. И Квинси с ним тоже — хорошо, пускай и не всегда спокойно. Только сказать об этом гораздо сложнее, чем подумать. Но Эйдену и не нужно слышать: он уже давно научился понимать все по глазам, мимике, нахмуренным бровям, многозначительному молчанию или прикосновениям. Мягким, уверенным, осторожным, исследующим, ненасытным, ласковым или голодным; подхватывающим под бедра, прижимающим к кровати или гладящим по волосам. — Квинси. — Хм? — Поцелуешь меня? Эйден чуть приподнимается, смотрит с нескрываемым любопытством, и в голосе его столько ожидания, столько сладкого, приторного меда, что Квинси остается лишь тяжело вздохнуть и податься вперед. Кажется, поспать этой ночью у него все же не выйдет.