одиночество.

Из окна старой коммуналки маячил уютный янтарный свет. Единолично этот луч пытается осветить злачные улицы, на которых даже дворовые псы стихли в такой поздний час, и только пепел быстро тлеющей дешевой сигареты оседал крупными хлопьями на сырой асфальт. Весь дом тонул в этом запахе: до желтоватых пятен на винтажных занавесках и почерневшей вытяжки на мизерной кухне. Сам Эдгар табачного смрада, скопившегося сизым облаком вокруг него, уже давно не ощущал, вспоминал только, когда особо назойливые люди начинали безустанно твердить ему что-то о загубленной молодости и углубляющихся с каждым днём всё сильнее тенях под глазами. Вспоминал и выхватывал из пачки последнюю. Он и сейчас, не замечая, втягивает в лёгкие горький фильтр; разглядывает далёкие огни города, а затем порыв холодного ветра царапает тонкую кожу и вынуждает вернуться за игровую приставку, выжигать глаза ещё одну бессонную ночь, бесцельно тыча по кнопкам. Каждый день — день сурка, однако сурки звери милые, добродушные, — так думает Эдгар и продолжает покупать в киоске растворимые супы и спиртовые салфетки, чтобы обрабатывать разбитые в кровь костяшки. Здесь, в крохотной однушке, тишина казалась какой-то особенной, мрачной, наполненной глубоким, чахлым дыханием стен и далёкими отзвуками проезжей части. Здесь он собирает свое разбитое на ринге тело по осколкам, с нуля, и часто грезит о последнем бое. Схватке, после которой ему уже не нужно будет волноваться о закончившимся кофе и деньгах для оплаты жилья. Где голову пронзит тысячами игл, а мозг оплетёт стальной проволокой — всего секунда сильной боли и, затем, блаженное забытьё и покой. Он считает это подходящим завершением своей бренной жизни и слушает тишину дальше с подыгрывающими ей нотами журчащей водопроводной трубы... ...Ее разрезает ёмкий и глухой стук в дверь. Эдгар подрывается с кресла. И он спокоен как вулкан перед извержением или море перед штормом, потому что знает, кто стоит за ней. И голос глубокий, разящий, перекрывает скрип ржавых петель, и подъездные тени сжирают часть лица: — Извини, что так поздно или рано, наверное... Уже светлеет, — Фэнг улыбается. Он вообще всегда режет губами и смотрит воинственно, недосягаемо на всех. Практически на всех. Переступает порог и стягивает промокший капюшон: его смольная челка тут же липнет к виску и во взгляде усталость. А у Эдгара зрачки онемели и горло сжалось так сильно, что не сглотнуть вязкую, холодную слюну. Он сминает до хруста в пальцах полоски шарфа, что суют ему, и поздно соображает отойти с прохода. Или сказать то, что должен сказать, — прогнать, швырнуть этот ебучий кусок ткани с балкона или вовсе перетянуть чужую глотку им, до посинения и посмертных судорог, но только лишь стоит в иступлении с глупым видом и вовсе не слышит. Не слышит до того момента, как горячая ладонь опускается на плечо. — Эд, я знаю, что явился не вовремя, — интонации проникают в прожженый мозг замедленно, плавно и накаляют сердце, что нобатом начинает биться о клетку рёбер, и густые брови так близко, выразительно, гнуться. — Ты никогда не бываешь рад меня видеть, так что... Я всегда не вовремя, — взмах длинных ресниц и лёгкая усмешка, обречённостью приправленная. — Фэнг. Уже другая тишина поразила будто молнией эту квартиру. Напряжённая и внимательная, такая, какая бывает на охоте, и за этой тишиной обычно по пятам следует смерть. Хрипло и тихо он дал начало ей, ведь Фэнг всегда излишне болтлив и любит надумывать разное — ему нужно объяснять всё прямо, а Эд... Он просто не торопясь отдирает недавно появившиеся коросты с рук и размыто взвешивает что-то: даже не помнит уже почему они стоят друг на против друга у него в прихожей. — Чёрт подери, да прекрати ты, — дёргает за худые ледяные кисти, по которым даже кровь стекает еле тёплая, и писк раздаётся трещинами по его черепу и человек напротив выглядит измученным, запутанным, поэтому Эдгар цепляется за его губы своими — резко, пронзительно и грубо. Вырывает пальцы из хватки и вплетает их меж мягких прядей, натягивая и придавливая за затылок. Он почти обжигается, когда касается языком слегка солёной кожи и начинает гореть от движений чужой челюсти — ответа на эту странную смесь эмоций. Шарф падает на ламинат, и тело полностью переходит под управление рефлексам. Фэнг теснит его в сторону разложенного дивана, забираясь под футболку и, осязая края точёных промёрзлых костей, валится сверху и, кажется, вечность смотрит с болью, уткнувшись лбом, в черноту напротив, где океаны нефти и другого взрывоопасного плещутся. — Всё в порядке, — почти беззвучно. — Мне сейчас это нужно, — шепчут воды теперь, прикасаясь аккуратно к шее; шепчут пунцовыми губами, блядски красивыми губами... Это откровение, такое выходящие за рамки их повседневных бесед, клокотало в груди, сдавливая. И чужая плоть ощутимо упиралась в бедро чуть ниже. Фэнг приглушённо рычит сквозь зубы и рьяно прикасается к кадыку, — мокро, — слышит вздох неожиданности сверху и, следом, языком ведёт от яремной впадины до скулы, придавливая тазом всё плотнее к покрывалу. Озноб проходится по его спине и задирает толстовку, так что можно начинать вздрагивать от проходящих по жарким бокам и лопаткам лезвий ногтей, что поминутно царапают и трепещут. И Фэнг до красных отметен сжимает его рёбра, заглаживает упрямую лохматую чёлку и вылизывает табачную горечь со рта. Пальцы немели от внезапно возникшего возбуждения и мысли отказывались течь в нужном русле, но от чего-то единственное, что ясно проносилось в сознании это: Спасибо, что не вскрылся сегодня... Он добрался до желанного тела и с жадностью трогал голые участки кожи там где достаёт. И собственное возбуждение уже болезненно пульсировало в паху. И пока он тянулся к чужой ширинке, проходясь губами по бледной груди, то старался отбросить сожаление и сковывающее лёгкие отчаяние, ведь они вообще не существуют; и от этого Фэнг каждый день ударяет по боксёрской груше всё пыльче, изламывая суставы, и ночами стискивает виски ладонями, понятия не имея о том, вернулся ли хозяин этой жалкой комнаты обратно. На периферии слышит слабый стон и сжимает кулак сильнее, в сотый раз впивается зубами в четко выделенные ключицы. А Эд просто зажмурил глаза и отключился от реальности, сосредоточив всё своё внимание на тугом скоплении тепла чуть ниже пупка, тянется к джинсам Фэнга, и теперь совсем полотно и в едином ритме они скользят пальцами в доль длины друг друга. ...Древние настенные часы отмеряли минуты и сперма на на животах подсыхала. Эд сонно выползает из под тяжёлого тела — нужно обновить лак. Прямо сейчас. — Думаю, больше подобное не повторится, — подтянутый, сухой силуэт словно тень стоит, закрывая собой свечение настольной лампы. Фэнг выдыхает мерно; аккуратно переступает с пятки на носок и подходит ближе, заглядывает спокойно за острое плечо: — Давай я. Они сидят на полу, а кисть чернильной краски марает ногтевую пластину. И едкий аромат сигарет оседает в тяжёлых головах.