неаккуратно.

      они не то чтобы ненавидят друг друга, но раздражают пиздецки. продолжают выслушивать выговоры за то, что снова подрались на территории школы. у вани в очередной раз разбита губа, а у серёжи сильно саднит левая щека. оба смотрят не на отчитывающего их охранника, а в глаза, в которых у пешкова только «не трогай, я сам тебе обработаю, чмо криворукое».       и обработает, конечно. а потом снова разобьёт, как только прежняя рана перестанет о себе напоминать каждый раз, когда ваня привычно начнёт её кусать.       они будут сидеть у серёжи на кухне среди вечного беспорядка (как и во всей квартире), ободранных в некоторых местах обоев, пробивающихся сквозь грязную тюль солнечных лучей и молчать. будут сидеть и, блять, молчать, не издавая даже лишних звуков, словно боясь пропустить хоть ноту лоуфай мелодии, что негромко включена на полуразряженном ноутбуке.       серёжу это, честно говоря, пиздец раздражает. не мелодия, не процент зарядки, не тишина в целом, а молчащий ваня. ваня, который даже дышит ровнее, чем девушки из ютуба при медитациях в позе лотоса. не шипит, не дёргается — вообще нихуя не делает, пока пешков раздражённо и нарочито неаккуратно обрабатывает ему губу.       серёжу бесит это напускное безразличие бессмертных в отношении всего и всех. бесит, что он корчит из себя неуязвимого, игнорируя боль и не издавая ни звука на эту боль намекающего даже в такой простой ситуации.       даже, блять, перед пешковым.       если быть честным до самого конца, то помимо ваниного равнодушия, серёжу бесит его острый язык. раздражает до мурашек невозможность заткнуть патлатую мразь словами — они поэтому и дерутся. серёжа всегда первый начинает, лезет бить в ебало, раз в душу удары реакции не дают.       серёжа, честно, пытался понять, зачем ему это вообще нужно, но так и не вышло. у него в целом с осознанием своих мотивов всегда было плохо, а с ваней вообще нихуя не понятно.       пешков задумывается снова, злится и давит на губу сильнее, чем до этого. и бессмертных шипит от боли, заглушает на секунду музыку на фоне, заставляя изумлённо посмотреть ему в глаза.       — глаза в пол и обрабатывай, раз начал, — цедит ваня сквозь зубы, прежде чем серёжа, сидящий перед ним с открытым ртом, успеет что-то сказать.       пешков фыркает тихо, но глаза опускает до уровня губ и продолжает. ваня бесится. серёжа весь такой дохуя хороший для каждого второго, покладистый, а на деле — дрянь. кудрявая сука, которая плевать на всех хотела, но боится остаться в одиночестве.       бессмертных думает, что в одиночестве наоборот заебись. там тебя никто не трогает, не видит твоих слабостей и не тыкает тебя в них носом. а почему он в итоге каждый раз с серёжей — загадка.       они не то чтобы друзья, но всё равно в самые ублюдские времена ноги несут друг к другу. обычно ваня приходит к серёже, потому что серёжа живёт один, а ваня — с родителями, от которых он вечно и съёбывает к кудрявому в поисках умиротворяющего аромата шоколадного шампуня, который обязательно смешается с запахом их ублюдски дешёвых сигарет, которыми оба — насквозь.       бессмертных никогда не рассказывает, но выглядит с каждым разом всё более поломанным. даже если внешне не меняется, серёжа всё равно замечает, как догорают искры в чужих глазах, и старается не показывать, насколько ему на самом деле жаль. не потому, что ваня будет смеяться, а потому, что ему наоборот будет не смешно, а только противно от самого себя за то, что показал свою слабую сторону.       у вани с собой всегда две банки пива, кола для кудрявого и доктор пеппер для себя. они заканчиваются быстро. тоже всегда. но на большее денег не хватает, поэтому в итоге просто пьют чай и слушают какую-то депрессивную хуйню из плейлиста серёжи, — ваня всё время закатывает глаза, но подпевает — пока скуривают на двоих целую пачку.       бессмертных выкидывает бычки в окно, а серёжа шипит на него, ибо для чего я пепельницу купил, блять? ты весь двор ими щас засрёшь, чмо патлатое. и серёжа сам, переняв чужую привычку, кидает окурок в окно, закрывая его, потому что на улице ливень ебучий, когда ваня впервые звонит, прежде чем прийти.       — серёг, ты дома? я могу к тебе сейчас завалиться? — слышит пешков дрожащий голос через динамик, и все внутренности сворачиваются в узел.       он понимает, что это полный пиздец. бессмертных даже в первый раз пришёл, не предупредив, и вёл себя невозмутимо настолько, что серёжа — как обычно — зарядил ему кулаком по лицу. а сейчас он почти плачет пешкову в трубку и просит разрешение.       — да, — мямлит пешков. — да, без вопросов, приходи, — и тут же стук в дверь.       боялся войти? серьёзно? блять, это же ваня! иван — в рот серёжа его ебал — бессмертных, который делает то, что хочет, положив на всех большой и толстый. где это сейчас?       у серёжи нет времени думать об этом, да и не хочется, так что он идёт в коридор, чтобы пустить в свою квартиру ходячее недоразумение. стоя на пороге, серёжа мнётся. ему страшно. потому что среди них двоих «сильным» всегда был именно ваня. именно он всегда молча был рядом, пока серёжа, всё же купив коньяк на последние деньги, рыдал, уронив голову на колени.       почему я вообще сомневаюсь? — думает серёжа, резко дёргая дверную ручку.       и теряется.       он представлял бессмертных каким угодно, но не таким. у него глаза от слёз красные, он мокрый насквозь от дождя, что напоминает о себе громкими ударами по стеклу. и он по-настоящему разбит. у вани в глазах не противный блеск, а ничего. абсолютное ничего, в котором пешков разглядывает просьбу, о которой парень, вероятно, сам не знает.       схватив ваню за рукав, пешков затаскивает его, потерянного и незнающего, что делать, в квартиру и прижимает к себе. склоняет голову вани к своему плечу, рукой перебирая волосы на затылке. и слышит первый всхлип, а потом чувствует чужие руки, что хватаются за чёрный серёжин свитер за спиной.       бессмертных жмётся ближе, рыдает громче, позволяет себе по-детски громко плакать, уткнувшись в плечо пешкова. тот в ответ лишь поглаживает его по спине и удерживает от падения на пол, потому что у вани совсем не осталось сил на что-то, кроме слёз.       смотреть, как на твоих глазах рассыпается единственный, кто всегда сочувствующе хлопал по плечу и жаловался, что ты намочил ему слезами кофту, но всё равно не отталкивал, не давая рассыпаться тебе самому — это больно, серёжа убеждается. и понимает, что не хочет, чтобы ваня плакал, но знает — ему нужно. правда всё равно хочет заставить улыбнуться.       дрожь в теле вани успокаивается, слёзы уже не текут, и серёжа тянет парня за собой в спальню, заставляя лечь на кровать.       — отдохни. будет хорошо, если ты сможешь поспать, — пешков оставляет на ванином лбе краткий поцелуй и понимает, что скорее всего к вечеру у него поднимется температура.              проверить аптечку кажется хорошим решением, чтобы сходить за лекарствами для вани, если их не окажется, но серёжа, не сделав и шага от кровати, чувствует, как его хватают за рукав.       чужая рука цепляется за его собственную. ваня смотрит жалостливо и шепчет тихо, почти неслышно:       — не уходи, — секундная пауза, заполненная громкой тишиной, — пожалуйста. я не хочу, чтобы ты тоже ушёл, — боясь сказать это громче.       серёжа ловит это «тоже», разворачивается и опускается на колени, чтобы быть с ваней на одном уровне. он берёт его за руку своими двумя, чуть сжимает и смотрит ване в глаза.       — я никуда от тебя не уйду, но если ты заболеешь, а у меня не будет лекарств, это не очень хорошо, — пешков вздыхает. это тяжело.       очень тяжело сейчас говорить спокойно и уверенно, чтобы не сказать ничего лишнего, не задеть ваню.       — я буду здесь, в этой квартире, когда ты проснёшься. но для этого тебе сначала нужно поспать, — и в словах пешкова настолько явно слышится искренняя забота и беспокойство, что ваня закусывает губу и кивает. верит.       бессмертных впервые не чувствует фальши в серёжиных словах, когда тот пытается кому-то помочь. серёжа ведь гнилой насквозь, как и ваня. в его порывах помочь ни капли искренности, только желание показать всем, что он может быть полезным; что он хороший, классный, свой в доску.       в улыбках серёжиных только просьба его не оставлять, а сейчас он сам не хочет оставлять ваню. от этого немного спокойнее, и ваня даже не винит себя за проявленную слабость (или совсем немного, но с этим уже можно работать), позволяя себе заснуть.       когда он открывает глаза, то первые секунды ничего не видит — темнота кромешная, к которой он пока что не привык. ваня трёт глаза и чувствует, что серёжа, кажется, был прав — он заболел.       — как себя чувствуешь? — негромко раздаётся где-то справа, когда бессмертных привстаёт, усаживаясь на кровать, а потом слышится скрип пола, вызванный шагами.       пешков включает светодиодную ленту, освещая комнату глубоким синим цветом, приятным для глаз. подходит ближе и опускается на край кровати. смотрит в глаза ване, на которого, кажется, только сейчас накатывает осознание. он вспоминает произошедшее днём: разбитая в истерике посуда, звук шлепка ладони по его лицу, до одури громкие крики. вспоминает, как в спешке схватил свой телефон, который угрожали разъебать к чертям, а дальше — к серёже. ноги неосознанно несут туда, где тихо, спокойно. туда, где серёжа.       ваня думает, что это пиздец. он помнит, как начал плакать прямо под дождём, стоило только выйти из дома, выйти за пределы удушающих стен. как серёжа неаккуратно обнимал его, тоже помнит. и этот момент в его сознании одновременно самый чёткий и самый смазанный. он всё ещё фантомно ощущает грубые руки пешкова, цепляющиеся за пряди его волос и суматошно бегающие по спине в попытках успокоить.       щёки стремительно начинают пылать, ваня думает, видно ли это в таком свете.       — ваня, ау, — рука серёжи на лбу у бессмертных, когда он спускается с небес на землю и вздрагивает от неожиданного прикосновения. — как чувствуешь себя? — повторяет пешков, не отводя взгляда.       а как ваня себя чувствует? он сам не знает. но рядом с серёжей в разы лучше, даже если он часами ранее впервые позволил себе показать что-то, кроме авторского пиздабольства в стиле «мне похуй».       — не знаю, — и это честно.       — но чувствую, что не хочу уходить, — самая настоящая правда.       серёжа неаккуратный по отношению к ване. во всём: в словах, поступках, жестах. но сейчас он аккуратно кладёт ладонь ване на шею, чуть давит, приближая к себе, и лбом касается чужого лба, прикрыв глаза.       — ты можешь остаться со мной.       ваня останется. долго и упрямо будет повторять себе, что в одиночестве лучше, потому что — он всегда это говорил — так никто не видит твои уязвимые стороны, но признает — показать себя серёже было самой желанной вещью.       они не то чтобы враги, не то чтобы друзья. они на грани между «ты меня раздражаешь» и «ты меня раздражаешь когда-ты-уже-блять-меня-поцелуешь», которую никто не решается перейти, пока наконец не делят на двоих тот самый коньяк, что серёжа раз в пару месяцев покупает.       пешков помнит каждое слово бессмертных, в тот день сказанное. снова рукой на шее притягивает его к себе, утыкаясь лбом в лоб, и шепчет «я от тебя не уйду».       слова дрожью по телу вани, его передёргивает. он поджимает губы, кусает их, когда чувствует, как серёжа из второй руки выпускает бутылку, оставляя на столе, и тянется ею к ваниной щеке. думает долго. приблизившись, дыханием опаляет губы секунд пятнадцать, но всё же целует, не встретив сопротивления.       неаккуратно целуются оба. оба хватаются друг за друга, как за последнее спасение, в перерывах жадно глотают воздух, потому что дышать забывают напрочь, боясь сбиться.       они не враги, они даже не друзья, блять. они, кажется, друг в друга по уши, и нет сил больше этому сопротивляться.