Поле с осокой

Кадзуха выходит из здания клиники со странной смесью тягости и облегчения. Он, наверное, никогда не привыкнет к приёмам у психиатра, хоть они и были частью его жизни уже лет восемь по два раза в неделю. Они казались ему такими странными. Рассказывать всё, что происходит с ним и что он чувствует по этому поводу и вообще, и получать лишь кивки в ответ и продление рецептов на лекарства. И плюс уже такие редкие обследования, никогда ни к чему не приводящие, лишь переписывание старого диагноза на новую страницу с новой датой. Но это всё же было его жизнью. Он останавливается на секунду, переводя дыхание после спуска по лестнице, и чувствует тычок в спину и сразу же следующее за этим извинение какого-то паренька, видно очень спешащего по своим делам. Не важно, хоть и неожиданно. Он видит уже привычную стоянку такси через дорогу от здания, но решает сначала зайти в маленький магазинчик на углу, чтобы купить с собой воды. Продавщица приветливо здоровается с ним, обмениваясь парой любезностей, и Кадзуха улыбается ей. Она всегда так мила с ним. Хотя, скорее всего, знает, что вышел он из психиатрической клиники рядом. — Бутылку воды, пожалуйста, — говорит он и снимает рюкзак, чтобы достать кошелёк. Он привычным жестом опускает руку в боковой карман, но не находит его там. «Возможно по запарке…» — мелькает в его мыслях, и он опускает руку в карман с другой стороны, где обычно лежит ингалятор и обнаруживает там только его. «Ну не может же такого быть», — он открывает основной отсек, перебирая каждую вещь, лежащую там, но кошелька всё ещё не обнаруживает. Он вскидывает голову, натыкаясь на ожидающий взгляд продавщицы с бутылкой воды в руках. Паника охватывает его. Так надоевшая внезапная паника, не дающая ни секунды форы здравым мыслям. Как же он теперь доберётся домой? Он же не мог потерять кошелёк… Она же стоит и ждёт… Так много мыслей в его голове. Но паника всё же побеждает. Хватая глупый рюкзак за лямку, он, не оглядываясь, выбегает из магазина, встречаясь с резким февральским воздухом. Что же ему теперь делать? Множество километров, так легко преодолеваемых до его дома на машине, проносятся перед его глазами. Он же совсем один. Что ему делать? Жар уже слишком привычно проносится в его голове, пробивая насквозь холодом ноги. Хочется рухнуть на землю, не в силах держаться. Но Кадзуха пытается. «Ты сильнее обстоятельств», — звучит в голове стойкий голос его старого психиатра из родного города. И он будто слегка трезвеет. Рукой, словно не принадлежащей ему, он лезет в боковой карман и достаёт ингалятор. Не сейчас. Вдох. Яркость возвращается к нему. И теперь беспомощно осесть на землю хочется ещё сильнее. Осесть, чтобы отдохнуть и прийти в себя. Чтобы подумать… Нельзя. Это опасно. Опасно оставаться наедине со своими мыслями. Он уже был там. Но словно благодать, Кадзуха начинает обыскивать множество собственных карманов. Озарение, не позволяющее ему рухнуть обратно в пучину хаоса своей головы. Руки с трудом слушаются его, всё ещё не расслабившиеся от паники. У него находится немного денег. Монета тут, банкнота там. Чуть больше, чем надо на автобус до дома. Но всё же одна мысль царапает его мозг изнутри. На весу он раскрывает рюкзак и снова перебирает все свои вещи. Ни одной таблетки от аллергии. И ему остаётся надеяться лишь на чудо. Пешком он не дойдёт. Видимо иногда обстоятельства сильнее. С ощущением полной безнадёжности рюкзак закрывается и вешается обратно на плечо. И он ещё не до конца пришёл в себя, но знает, что если будет медлить и сомневаться, то никогда и не придёт. Остановка виднеется на горизонте. Кадзуха совсем неспешно начинает идти к ней, словно надеясь на какое-то чудесное спасение и избавление ото всех бед. С каждым новым шагом страх охватывает его всё больше, принимая в поле зрения число людей стоящих там. И уже совсем усиливаясь, замечая на знаке всего один автобусный номер. События и действия, происходящие вокруг него стремительны как тревога, растущая в нём, и затихающая под короткой дыхательной гимнастикой, выученной им уже как алфавит. И совершенно не давая выдохнуть, подходит автобус, и без того почти битком набитый людьми. И Кадзуха смотрит на толпу, всё сильнее набивающуюся в него, и всё та же паника сковывает его и толкает вперёд одновременно. Он заносит ногу на ступеньку и люди буквально заталкивают его внутрь, не давая возможности передумать. Он закрывает глаза и делает вдох. Выбор сделан. Двери закрываются, автобус начинает движение, деньги опускаются на ладонь, сидящего у входа кондуктора. Несколько остановок проходят гладко, и Кадзуха почти расслабляется, но в какой-то момент он понимает, что каждый вдох даётся всё труднее, и его лицо, почти упирающееся в спину женщины в шубе, наполняется духотой. И снова паника. Так скоро. Жар в голове и словно губка в горле, впитывающая весь входящий воздух и не дающая ему докоснуться лёгких. Хочется метаться в поисках, но люди сковывают его. Они стоят справа, и слева, и впереди, и сзади, и даже не дают рухнуть, поддерживая со всех сторон. Неизвестно какими силами он толкает кого-то стоящего справа и умудряется нажать кнопку экстренной остановки. Автобус резко тормозит под гул людей и сквозь открытые двери почти что вываливается несчастный, задыхающийся мальчишка. Он рушится на тротуар, роняя рюкзак с плеча рядом с собой под скрежет колёс уходящего автобуса. Грузная тяжесть в груди не даёт ему сделать полноценный вдох и спустя секунду агонии, кажущуюся ему вечностью, Кадзуха начинает задыхаться. Это всегда происходит так неожиданно для него, хоть он буквально сам свидетель всех предшествующих панической атаке и приступу событий. Ему нужен ингалятор, всего несколько сантиметров между его рукой и карманом рюкзака. Но он подскакивает с тротуара, почти не контролируя себя, словно в надежде, что выше будет больше воздуха и он сможет вдохнуть, но нет. Так глупо. Кровь бешено стучит в его ушах, постепенно приливая к щекам и заставляя его терять ещё больше воздуха из-за внутреннего жара. Он мечется вдоль ограды моста, как раненая лань, бесконтрольно размахивая руками в попытке найти какую-то опору для себя, потому что ноги его совершенно не слушаются. Всё его сознание затуманено, не в силах даже обрабатывать то, что находится перед его глазами, и теперь всё, что он видел было смазанным блюром без определённого цвета и формы. Шарф и ворот куртки словно сдавливают его горло ещё сильнее, всё больше мешая сделать этот драгоценный вдох воздуха, но руки всё ищут опоры, в то время как ноги спотыкаются и подкашиваются на каждом шагу, а жар в голове сводит его с ума. В обувь давно залилась вода из уже появившихся луж, а его рюкзак валяется где-то на тротуаре вне его досягаемости, скрывая в себе ингалятор, которым он не успел воспользоваться вовремя. Как давно он был настолько беспомощным. Он чувствует, как начинают неметь губы и размытость перед глазами темнеет. Он начинает чувствовать асфальт под своими коленями, а потом ткань, зажатую между собственных пальцев и, когда ему уже кажется, что это последнее, что он ощутит в своей жизни, он чувствует знакомое прикосновение пластика к своим губам. И всё резко становится ярко после долгого вдоха, и Кадзуха понимает, что лежит на очень мокром и грязном асфальте. Грачи шумят на фоне, словно жалуясь на весну, которая наступает слишком долго и медленно, а на него самого смотрят тёмные и словно очень уставшие глаза. — Эй, ты как? — слышится от незнакомца. А Кадзуха и не знает. Сейчас был один из самых худших приступов в его жизни, и он лежит на грязном тротуаре под наблюдением человека, которого он не знает, и мысли путаются, не зная, что думать конкретно. И нет сил, чтобы даже мысленно съязвить. — Жить буду, — хрипит он в ответ спустя время, собирая все остатки сил, что у него есть, и чужая рука помогает ему сесть. — Может скорую вызвать? — незнакомец поднимает бровь на ответ, не принимая его состояние за нормальное. Для обычного человека может так и есть. Кадзуха качает головой. Этого ещё ему сейчас не хватает. Он оглядывается по сторонам, медленно, пытаясь понять, где он и кто вообще есть рядом. И судя по всему, он на мосту и рядом есть лишь темноволосый парень, сидящий рядом с ним, и проносящиеся в обе стороны машины. И он понимает, что выбора у него особо нет. Он не знает повторится ли приступ снова. Он не может быть уверен. И ему лишь остаётся надеяться, что… — Я… — всё также хрипящим голосом начинает он под пристальным взглядом. — Не мог бы ты проводить меня? — спрашивает он. Почти выдавливает эту фразу из себя. Он ненавидит, когда приходится просить помощи у кого-то. Ещё одно доказательство того, что он слабый. Парень думает всего секунду, смотря на него и кивает. — Конечно, — кивает он ещё раз, словно добавляя уверенности своим словам и пропадая из поля зрения Кадзухи. Слышится шорох откуда-то со стороны и Кадзуха медленно переводит взгляд. Незнакомец стоит, держа в руках его рюкзак и ждёт. Кадзуха на мгновение прикрывает глаза. Так быстро. Но судя по всему, незнакомец не торопит его, терпеливо ожидая, когда он придёт в себя и поймёт, что готов к дороге. Кадзуха сидит ещё с минуту, пытаясь успокоить лёгкое остаточное головокружение, и в итоге поднимается, медленно и спокойно, чтобы снова не стало плохо. Он тихо забирает свой рюкзак из чужих рук, не рискуя убирать куда-то ингалятор, и накидывает лямку на плечо. «До дома всего ничего», — утешает он себя мысленно. — Я Скарамучча, если что, — слышится от парня и его взгляд всё ещё полон терпения, когда Кадзуха оглядывает его. — Кадзуха, — говорит он уже почти ровным голосом. — Спасибо, — очень тихое. — Как ты оказался там совсем один в таком состоянии? — спрашивает Скарамучча, когда они уже проходят в тишине пару кварталов вперёд к дому Кадзухи. И в этот момент Кадзухе хотелось бы начать жалеть о том, что вообще попросил помощи, ведь теперь его будут расспрашивать о самом больном для него, изображая мнимую участливость. Но он не мог жалеть, потому что он слишком хорошо знал, что он не смог бы дойти до дома сам. Он знал это слишком хорошо. И он также знал, что он слишком стеснителен и благодарен за помощь, чтобы нагрубить в ответ или ответить безразличием. — У меня началась паническая атака, и я нажал кнопку экстренной остановки в автобусе, — произносит он тихим голосом, опустив взгляд на дорогу. Так, он может не видеть людей, которые идут им навстречу, не видеть людей, обгоняющих их, и не видеть того, кто помогает ему сейчас. Так легче. Закрыться. Если ты не видишь людей — они не видят тебя. Как маленький ребёнок за занавеской, в прятках, с выглядывающими из-под неё ногами. — Но когда я вышел, я понял, что всё стало только хуже… — он сглатывает. Так открываться человеку, которого он знает всего минут пятнадцать и которому, скорее всего, всё равно; это не то, чего он хотел бы сейчас. Не то, что он в принципе когда-либо хотел, но обстоятельства достаточно часто заставляли его это делать. За множество раз он так и не привык к этому. — Я не успел достать ингалятор. — Не знал, что для панических атак нужен ингалятор, — почти мгновенно отвечает Скарамучча и тон его голоса не скажется жалостливым, либо он слишком хорошо это скрывает. В любом случае Кадзуха мысленно благодарен ему за это. — У меня астма, — через несколько секунд произносит он. — И паническая атака началась из-за неё, — он немного медлит, словно сомневаясь. — Точнее при помощи невротического расстройства, которое активирует паническую атаку на большинство стресс-триггеров, — он объясняет это так, будто в этом есть смысл. Будто его собеседнику нужно это знать. Скарамучча слегка присвистывает. — Ого, даже такое есть. Чем ещё болеешь? Ну, знаешь, так, на всякий случай, — его голос весел и Кадзуха думает, что, наверное, его новый «знакомый» просто пытается разрядить обстановку. Он сам не знает почему, но… — Тут будет легче сказать, чем я не болею, — он горько усмехается, но в ту же секунду снова возвращается в свою скорлупу стеснительности, но всё же в это мгновение смелости он успевает заметить то, как смущается Скарамучча от его слов, но уже через долю секунды пытается скрыть это. Да, Кадзуха, наверное, был мастером по неловким ситуациям. Они идут с минуту в тишине, пока Скарамучча не нарушает её снова. — А из-за чего у тебя астма? — Не надо делать вид, что тебе это интересно, пожалуйста, — всё также тихо произносит он. Все всегда спрашивают, и он почти всегда рассказывает, но чаще всего люди просто пытаются казаться вежливыми. Но Кадзухе каждый раз снова и снова приходится проживать свои заболевания. Это тяжело. И он не выдерживает, когда говорит это. — Если ты не хочешь, можешь не говорить, — голос Скарамуччи не звучит обиженно или оскорблённо. Он скорее расстроенно заботлив. И это подкупает. Подкупает человека после приступа, всё же внутренне жаждущего хорошего утешения. Он так давно не ощущал заботы без жалости. В какой-то момент ему уже начало казаться, что даже его психиатр жалеет его. Человек, который, казалось бы, не должен выказывать никаких чувств и эмоций. — Из-за многого на самом деле, — ему правда надоело это рассказывать, но почему то он чувствует себя обязанным. Скарамучче или себе? — На пыльцу, пыль, шерсть, на несколько парфюмерных отдушек, — он тяжело вздыхает. — Может ещё что-то есть, но я этого не знаю. Скарамучча понимающе хмыкает. И оба они в этот момент знают, что ни черта Скарамучча в этом не понимает. И тут же, — Тогда почему ты ехал в автобусе, если у тебя так много этого всего, от чего тебе плохо? И в этот момент стыд охватывает Кадзуху. И вроде ему и правда, нечего стыдиться, ведь виноват он не был, но почему-то перестать он не мог. — Обычно я стараюсь ездить на такси, но сегодня у меня украли кошелёк, — и с каждым новым словом его голос становится всё тише. Словно ещё одна причина для подтверждения слабости. — Оу, — кроткое. — Мне жаль, — и чужая рука, которая в ободряющем жесте ложится ему на плечо, заставляя Кадзуху вздрогнуть от неожиданности, чем он спугивает их обоих, заставляя Скарамуччу сразу же убрать её в очередной неловкости. — А как телефон? Его тоже украли? — спустя пару секунд уточняет он. Кадзуха качает головой, даже не зная, смотрит ли Скарамучча сейчас на него. — Нет, — говорит он в итоге. — Он был в куртке, а кошелёк в рюкзаке, — он грустно улыбается сам себе. — Сегодня мне повезло в двух вещах: что этот человек не украл случайно мой ингалятор и что в карманах завалялось немного мелочи, хватившей на автобус, — Кадзуха усмехается, но чувствует ком, подступающий к горлу, и пытается проглотить его. Не сейчас. — Но как видишь, особо мне это не помогло. Я всё равно иду пешком. И снова они проходят всего буквально пятнадцать метров, когда Скарамучча начинает говорить. Опять. — Почему тогда ты не позвонил и не попросил кого-нибудь из твоих друзей приехать и проводить тебя? — Скарамучча просто оборачивается на него во время вопроса, но Кадзухе кажется, будто он пытается заглянуть в его опущенное к земле лицо. Будто он видит каждую его эмоцию и выражение и хочет в них убедиться. — Я никого здесь не знаю, — он пожимает плечами. — Я живу в этом городе совсем недавно, — отвечает Кадзуха, не желая уточнять, что «совсем недавно» это уже больше года, и он до сих пор не подружился здесь ни с кем за это время. Осознанно. Скарамучча резко останавливается и начинает шарить по своим карманам, выгребая оттуда всё, что может представлять хоть какую-то ценность в этом мире. Банкноты, монеты и уже открытую пачку жвачки. Кадзуха видит это всё в его раскрытых ладонях, после возвращения на несколько шагов назад, поняв, что уже несколько секунд шагает один. Абсолютно бессмысленные чужие действия. — Где ты живёшь? — спрашивает Скарамучча. — Я думаю здесь хватит на такси как минимум до другого конца города. В этот момент Кадзуха действительно удивлён, если не сказать, что ошарашен. Они знакомы всего ничего, а Скарамучча уже предлагает ему забрать все деньги, которые у него сейчас с собой есть. А что если бы он сам, например, был каким-нибудь мошенником? Он даже не знает, как на это адекватно среагировать, но через несколько мгновений всё же приходит в себя от этого действа. — Нет, что ты! — тараторит он. — Мы уже почти дошли, — Кадзуха машет рукой куда-то вперёд. Ему так неловко. — Как я могу взять твои деньги? — скорее риторически. За что же ему всё это? — Не переживай, всё в порядке, — настаивает Скарамучча, протягивая ладони вперёд. Кадзуха краснеет от того, насколько вся эта ситуация ему неудобна. И с румянцем на щеках становится ещё более неудобно. — Нет-нет, — всё также быстро отнекивается Кадзуха. — Как же ты тогда сам будешь без денег? — пытается он склонить Скарамуччу при помощи логики или, по крайней мере, её панических остатков. — Не бери в голову, — Скарамучча снова отмахивается от него. Будто ему это и правда не важно. — Давай вызовем тебе такси. Я не думаю, что долгая прогулка после приступа пойдёт тебе на пользу. Гнев начинает закипать в Кадзухе. Снова она. Жалость. Ведь он такой бедный несчастный с астмой, аллергиями, с паническим расстройством и невротическим. Давайте жалеть его всем миром. Надоело. Пусть до этого и были всего пара фраз, но в них не было жалости, и он надеялся, что, возможно, хоть раз после приступа на улице и помощи постороннего человека, о которой он так ненавидел просить, ведь это всегда лишние напоминания о том, какой он, как он беззащитен сам по себе, он надеялся, что хоть раз после этого он придёт домой и будет ненавидеть себя не так сильно. Жалкий. Но сейчас Скарамучча разрушил эту призрачную надежду. И уже через секунду после всех этих хаотичных, но уже таких привычных, мыслей его гнев на Скарамуччу сменяется на привычный гнев к себе. И в этот момент единственное, что он хочет это оказаться дома как можно скорее. В полном одиночестве. В его кедах всё хлюпает и он уже ощущает усиление и ухудшение приступов в ближайшее время из-за какой-нибудь только что подхваченной простуды, как он, наверняка, уверен. Он старается совладать с собой хотя бы на время, пока не окажется дома, потому что расплакаться перед и без того жалостливым взглядом, это последнее чего он сейчас хочет. И уже потом предаться жалости к себе на полную, как и всегда. Предаться ненависти. Кадзуха правда берёт себя в руки и старается звучать как можно твёрже и стабильней. И он не знает, получается ли у него это. Он не уверен. — В такси нет никакой нужды, — снова отказывается он, пытаясь игнорировать чужой взгляд. Не сейчас и не опять. — Если пройти этот квартал до конца и завернуть направо, то уже там будет мой дом. Я не доехал совсем немного. И кого он пытается этим утешить? Скарамучча смотрит на него с лёгким недоверием. — Точно? Кадзуха просто кивает. — Тогда я провожу тебя до подъезда. Этот парень всё-таки кажется ему странным. Слишком уж у него высокий уровень социальной ответственности, по его мнению. — Хорошо, — быстро соглашается Кадзуха, чтобы Скарамучча не предложил ещё что-нибудь. Скарамучча вглядывается в его лицо пару секунд и кивает, но скорее себе, чем Кадзухе и, наконец, убирает содержимое своих ладоней обратно в карман. — Идём? — спрашивает он, делая шаг вперёд и на ходу оборачиваясь на Кадзуху, словно подгоняя его, и будто не он только что словно срывал последнюю рубаху со своей груди. Всё-таки он точно странный. Он косится слегка на Скарамуччу и видит, будто освобождённого человека, идущего с такой лёгкостью и не чувствующего, словно никакой неловкости. Не то что он. — Вот и пришли, — говорит Кадзуха у подъезда своего дома, уже несколько минут спустя. Очень тихих минут. И он не знает, хорошо это или плохо. Скарамучча задирает голову и осматривает шестиэтажное здание, возвышающееся перед ними. — На каком этаже ты живёшь? — спрашивает он, возвращая взгляд на Кадзуху, снова сгорбившегося и не желающего быть пойманным за кротким взглядом. Ни к чему не обязывающим, но заинтересованным свободой. — На втором. — Ты сможешь нормально подняться? Всё будет в порядке? — и снова вопросы без жалости. Словно констатация факта. — Да. — Хорошо. — Спасибо за твою помощь, — говорит Кадзуха. Он, правда, очень сильно благодарен. Благодарен странному, но, видимо, очень доброму парню. — Пустяки, — Скарамучча отмахивается. — Мне было полезно прогуляться, — его взгляд, словно на долю мгновения наполняется горечью, но она испаряется так быстро, что Кадзуха едва успевает заметить это. — Всё равно спасибо, — он начинает нервно сминать лямки рюкзака. Стресс всего произошедшего давит на него, вытесняя все остальные мысли. Правильные и не очень. — Я тогда пойду, — говорит он, делая шаг в сторону подъезда. — Хорошо. И Кадзуха уходит. И уже через минуту его встречает безопасность стен его квартиры, позволяя скатиться по только что закрытой двери и тихо заплакать, уткнувшись в колени. От усталости. Что он не знает и не видит — это как Скарамучча терпеливо остаётся стоять у подъезда всё это время и ждать, когда зажжётся свет в одном из окон на втором этаже, чтобы потом в уме высчитать номер квартиры. И когда на следующее утро Кадзуха находит конверт с деньгами и записку в своём почтовом ящике, он ничего не понимает. «Тебе это сейчас явно нужнее, чем мне.» Денег немного, но достаточно. Может быть чуть больше, чем то, сколько родители высылают ему в месяц. Он не понимает совершенно ничего и не знает, что с этим делать.

***

Кадзуха выходит из подъезда, груженный тубусами со своими работами, полностью отрешённый от этого мира. Он тихим шагом идёт по подъездной дорожке, снова смотря только лишь на свои ноги и не думая совершенно ни о чём. — Привет, — слышится немного сверху, и к голосу присоединяются две ноги в тяжелых ботинках, становящиеся напротив. Кадзуха поднимает взгляд. Скарамучча. На его лице спокойная улыбка и добрый взгляд. — Привет, — тихо здоровается в ответ Кадзуха. — Куда направляешься? — спрашивает Скарамучча, заглядывая ему за спину. — В универ, — он прячет лицо в шарф от холода и чужого присутствия, позволяя словам утонуть в нём. — Можно тебя проводить? Кадзуха пожимает плечами. Он был удивлён увидеть Скарамуччу у своего дома, но было подумал, что у того, возможно, какие-то дела рядом, но раз он просит проводить, видимо, это не так. Не то чтобы это в принципе его особенно беспокоило, хоть и не убавляло странности этого парня. Он начинает идти вперёд, краем глаза замечая, что Скарамучча идёт за ним, слегка ускоряя свой шаг, чтобы поравняться. — Ты далеко учишься? — спрашивает он, не позволяя тишине повиснуть между ними даже на минуту. — В паре кварталов, — отвечает Кадзуха, поправляя сползающие тубусы. — Давай я помогу, — слышится в ту же секунду. — Давай я их понесу. Опять жалость. Кадзуха глубоко вздыхает через нос. День только начался, но ненависть к себе уже начала снова скапливаться в нём. Какое удивление. — Нет, всё в порядке, я могу сам, — он подтягивает тубусы обратно на плечо и продолжает идти, стараясь не смотреть на Скарамуччу. Ведь жалость есть наверняка не только в словах, но и во взгляде, и во всём виде. Как и у всех, кто знает. — Ты уверен? Тебе не тяжело? Кадзухе тошно. — Нет, — цедит он, изо всех сил стараясь, чтобы это не звучало грубо. Скарамучча ни в чём не виноват. — Там всего несколько ватманов, — говорит он после, уже более спокойно. — А на кого ты учишься? — звучит почти тут же и совершенно без обид. — На архитектора. — Мм. Интересно, наверное, — энтузиазм и интерес в нём будто совсем неиссякаем. — А ты? — просто из вежливости. — Учишься? — Ага. На переводчика. Кадзуха обводит его взглядом после этих слов и думает, что Скарамучча совершенно не похож на переводчика. Не то чтобы конечно переводчики как-то по-особенному выглядят. Кадзуха просто кивает. — Я вообще чего пришёл, — раздаётся сбоку снова меньше чем минуту спустя. — Смотри, что я нашёл позавчера вечером на мосту. Кадзуха оборачивается и видит в чужих руках свой брелок с рюкзака. Надо же, он даже не заметил, что потерял его. — Наверное, он отцепился с рюкзака, когда ты пытался достать ингалятор. А я пришёл туда ночью, и смотрю, что-то блестит около фонаря. Сначала подумал, что это фантик, но потом подошёл ближе, — Скарамучча тараторит без остановки, и Кадзуха думает. — Спасибо, — наконец, говорит он, когда Скарамучча замолкает и, приняв протянутый брелок, убирает его в карман. — Ты, судя по всему, фанат этого моста, — отчего-то вырывается из него. — И днём, и вечером там. Скарамучча начинает смеяться и секундное смущение Кадзухи от собственного вопроса сразу улетучивается. Он с интересом заглядывает в чужое лицо. Глаза Скарамуччи ярко блестят. — Что-то типа того, — на его лице сияющая улыбка. И тут в его голове складываются детали пазла. — Это ведь ты положил мне деньги в почтовый ящик, — он замирает на месте в осознании. — Какие деньги? — спрашивает Скарамучча и Кадзуха насквозь видит, что он прекрасно понимает, о каких деньгах речь. — В коричневом конверте, — всё же решает продолжить он. — Ты не должен был. — Я всё ещё не понимаю, о каких деньгах ты говоришь. Кадзуха качает головой на чужое непробиваемое упорство, но решает не бросать на полпути. — Только ты знал, что у меня украли кошелёк, — он жмурится от неожиданно выглянувшего солнца, смотря на Скарамуччу, который напротив избегал его взгляда. — Я даже родителям не говорил. Ты не должен был. У меня есть деньги. В кошельке их было не так много. И он видит, как Скарамучча будто сдаётся аргументам. — Не важно, — говорит он, всё ещё не смотря на Кадзуху. — Считай, что это подарок. Я не приму их назад. Я захотел дать их тебе, и я дал. И слыша тон голоса, которым это было сказано, Кадзуха решает сдаться тоже. Хоть в чём-то. Да и к тому же деньги никогда лишними не будут, хоть его и грызли мысли о том, а как будет теперь жить Скарамучча, или, а вдруг это были его последние деньги. Но, возможно, всё-таки, раз он отдал их, то для него это не было какой-то большой проблемой. Но долго в его голове они не держатся. Уже через пару минут они оказываются около университета. — Вот и пришли, — и Кадзуха физически может почувствовать, как спадает это странное напряжение между ними, когда он произносит эту фразу. — Ладно, — голос Скарамуччи тихий, но будто старающийся звучать как можно увереннее. — Спасибо, что ещё раз проводил. — Не за что. Когда через пару часов Кадзуха выходит из университета, Скарамуччи нигде не видно, и лишь брелок в его кармане говорит ему о том, что он и правда приходил. Но Кадзухе не привыкать ходить домой одному.

***

— Неужели ты даже не дружишь со своими одногруппниками? — спрашивает однажды Скарамучча, снова словив его около дома, когда Кадзуха направился в магазин за продуктами. — Я их даже не знаю, — отвечает Кадзуха. — Как так? — Скарамучча даже на секунду замирает на месте от неожиданности. — Вот так, — Кадзуха пожимает плечами. — Я перевёлся к ним в начале второго курса и, учитывая всю мою ситуацию, — он замолкает на мгновение. — Ну, знаешь, — Скарамучча кивает. — Я на так называемом домашнем обучении. Я слушаю все лекции онлайн, а раз в неделю или около того, хожу в универ уже после занятий и сдаю все задания. Мне очень сильно пошли на встречу, — и снова ему становится тошно. — Это здорово на самом деле, — перебивает его мысли Скарамучча. — Я рад, что ты учишься в таком месте. Скарамучча тепло и ободряюще улыбается ему, а Кадзуха думает, что он всё ещё незнакомый человек, который почему-то слишком сильно заботится о нём. Опять же, для незнакомца. — Что ты снова делал у моего дома? — спрашивает Кадзуха, когда они заходят в магазин. Ему хочется почему-то поддержать разговор. — Хотел увидеть тебя, — Скарамучча пожимает плечами и Кадзуха почему-то чувствует жар, приливающий к щекам. — Почему? — всё-таки решается спросить он. — Не знаю. Такой простой ответ. Несколько минут они ходят почти молча между полок, наполняя тележку Кадзухи вещами по списку, пока до него не доходит одна вещь. Интерес заставляет его поделиться ею. — Знаешь, — начинает Кадзуха. — Я не то чтобы часто выхожу на улицу, — он смотрит на кивающего на фразу Скарамуччу. — И ты так удачно словил меня оба раза, выходящим из дома. Скарамучча резко отворачивается, но Кадзуха успевает заметить его покрасневшие уши. — Секрет фирмы, — наконец, произносит Скарамучча, оборачиваясь на него с яркой улыбкой. Кадзуха думает, что он поразмыслит об этом позже. Но всё-таки, так легко признающийся, но не признающий. Уже у самого дома, когда Кадзуха забирает у Скарамуччи часть своих пакетов с продуктами, которые тот так требовательно выпросил понести, он сам неожиданно для себя говорит: — Может, мы обменяемся номерами? Скарамучча буквально светится на это предложение и начинает надиктовывать цифры, когда Кадзуха достаёт свой телефон. Но потом, дома, наедине со своими мыслями, он думает, зачем он вообще это предложил. И даже если не брать в расчёт те проблески жалости — все люди в итоге уходят. Они уходят, и Кадзуха не винит их, он бы, наверное, тоже ушёл. Но как же потом больно собирать себя заново. Как же тяжело терять человека, который уже всё знает и которому не надо больше ничего про себя объяснять. Как тяжело потом опять привыкать. К себе и к людям. Но ему так одиноко.

***

«пойдёшь со мной на концерт?»

Кадзуха смотрит на экран телефона с новым сообщением и много думает. Думает о том, как много они уже общаются со Скарамуччей, не по времени, но количеству. И переписываются и гуляют, но Скарамучча всё равно каким-то образом умудряется задать такой вопрос. «Ну да у меня же нет астмы от обычного человеческого шага.» Он сам не особо понимает, откуда в нём взялось это желание съязвить, но сообщение всё же отправляет. Иногда и он позволяет себе вольности.

«ахаха»

«у меня места на балконе»

«там безопасно»

И в этот момент Кадзуха задумывается, когда он вообще занимался чем-то, чем обычный человек может заниматься абсолютно без задней мысли, в последний раз. Ходить на концерт в танцзону или даже хотя бы бежать к уже почти отъезжающему автобусу, ну или ехать в этом самом автобусе без риска для своей жизни. Но он не обычный человек. И он не может это не учитывать. «Там точно безопасно?»

«настолько насколько может быть безопасно на балконе»

Кадзуха снова думает. Вероятность напороться даже на один аллерген из его списка очень высока. Но если выпить антигистаминные перед входом и всегда держаться Скарамуччи, чтобы не потеряться в толпе и не словить паническую атаку, то жить можно. Ему хочется жить. «Когда?»

«я подойду в пять»

Ровно в пять Кадзуха встречает Скарамуччу у своего подъезда. Он одет совсем легко. Тонкая осенняя куртка с выглядывающим воротом не особо теплого свитера, без перчаток и шапки. Полная противоположность Кадзухе, укутанного по самое не хочу. Такая разница между ними в казалось бы одинаковую середину марта. — Готов? — первым делом с улыбкой спрашивает Скарамучча. Кадзуха кивает. Таблетки, бутылка воды и ингалятор в рюкзаке, так что прямо сейчас он готов почти к любой жизненной ситуации. Они всё также неспешно доходят до места проведения концерта под спокойную болтовню Скарамуччи сначала о своём дне, а потом о всяких глупостях, которые только приходят ему в голову. Кадзуха был слишком занят своими мыслями о том, как всё пройдёт, и прочими что если, чтобы говорить что-то хоть как-то значимое. И Скарамучча будто чувствует это, стараясь не затыкаться ни на секунду, не давая Кадзухе тонуть в своей голове слишком глубоко. Клуб встречает их небольшой очередью, которая занимает не более пяти минут. Но бутылку воды на входе всё же приходится выкинуть. Внутри темно и Кадзуха в секундной панике хватается за капюшон куртки Скарамуччи, вырывая из того лёгкий смех от такого прикосновения. Кадзухе тоже хотелось бы смеяться над этим. Балкон уже более просторный и свободный, чем первый этаж, особенно если взглянуть на него сверху. Люди стоят так близко друг к другу, что Кадзуха может только позавидовать им. Скарамучча усаживает его за их столик с достаточно хорошим видом на сцену и незаметно где-то исчезает, заставляя Кадзуху словить лёгкий приступ, пока он не находит его бегающим взглядом, стоящим около бара. Кадзуха выдыхает и смотрит на него, пока расстояние между ними не сокращается до вытянутой руки. — Я купил тебе воды, — говорит Скарамучча, ставя бутылку на стол. — Если ты ещё чего-то хочешь, то скажи — я куплю. — Не стоило, — Кадзуха качает головой. — Ну зачем-то же она была нужна тебе. И Кадзуха не находит, что возразить. — Мне больше ничего не надо, — просто говорит он. — Хорошо, тогда я сейчас вернусь, — Скарамучча дожидается, пока Кадзуха кивнёт, и снова отходит к бару. Возвращается с парой бутылок пива для себя. Кадзухе не очень нравится алкоголь, да и его вечным антидепрессантам тоже. Кадзуха выпивает таблетки почти перед самым началом концерта, совсем забыв о них, слишком увлечённый беседой ни о чём со Скарамуччей. Балкон постепенно заполняется людьми и под их шумные выкрики концерт начинается. Группа играет лёгкий рок, не то что в основном слушает Кадзуха, но музыка приятная и хор толпы делает её лишь лучше. Кадзуха смотрит на Скарамуччу, с закрытыми глазами отдающегося музыке, и теряется на несколько секунд. Он так увлечён этим. Время от времени они переговариваются, и Кадзуха понимает, что совершенно не чувствует себя забытым. Скарамучча словно всегда помнит о нём, время от времени рассказывая какой-нибудь случайный факт или забавную историю о той или иной песне. И Кадзуха рад, что всё-таки согласился прийти сюда. Так проходит час. Бутылки Скарамуччи пустеют, с парой украденных глотков Кадзухой, которому не очень нравится алкоголь. Но всё рушится, когда какой-то пьяный парень падает на Кадзуху сбоку. Его друзья тут же забирают его и рассыпаются в извинениях, но поздно. Его сердцебиение начинает учащаться, и отёк сковывает горло. Скарамучча оказывается около него уже через секунду, сидя на полу на коленях и мягко прикасаясь к чужим рукам. — Как ты? Кадзуха понимает, что ответить не сможет, даже если от этого будет зависеть его жизнь. Она и зависит. Жар охватывает голову, а толпа внизу радостно гудит, на окончании очередной песни, добавляя пару градусов к панике. Кадзуха пытается наклониться к рюкзаку с ингалятором, лежащему на полу около стула, но более спёртый воздух душит его лишь сильнее, заставляя открывать рот в бесплодных попытках. Скарамучча следит за его движениями, догадываясь о ситуации, и судорожно дрожащими руками достаёт ингалятор и подносит к чужим губам. Вдох. И паника начинает потихоньку отступать. — Давай выйдем на улицу, — слышится, словно сквозь пелену и Кадзуха просто следует чужим действиям, всё ещё слишком обмякший, чтобы сопротивляться. Скарамучча буквально ставит его на ноги и накидывает сверху куртку и, обняв за плечи, аккуратно проводит на выход. Холодный воздух буквально ударяет Кадзуху по голове. Каждый новый вдох начинает даваться чуть легче, чем предыдущий. И через пару минут он окончательно приходит в себя, замечая абсолютно обеспокоенный взгляд Скарамуччи, как оказывается крепко держащего его за плечи. Так вот почему он до сих пор может стоять. — Всё хорошо, — выдыхает Кадзуха, задерживая взгляд на чужом лице. Скарамучча вглядывается в него и медленно отпускает, оседая на землю. — Чёрт, я так испугался, — он прячет лицо в ладонях. — Зря я повёл тебя сюда. Я должен был догадаться. Кадзуха садится рядом с ним, вдыхая прохладный воздух. Сознание потихоньку проясняется и для него не остаётся никакого следа о произошедшем, кроме паникующего Скарамуччи и новой крупицы ненависти к себе. Последнее и то уже ощущается не так заметно. Одной больше, одной меньше, не так важно. — Всё в порядке, — он слегка подталкивает Скарамуччу локтем. — Ты же не мог знать, что так получится. К тому же, — он прижимается к нему плечом, словно давая какую-то поддержку. — До того как тот молодой человек упал на меня, всё было очень хорошо. Скарамучча трёт руками лицо, словно пытаясь избавиться от чего-то, и очень усталым взглядом оборачивается на Кадзуху. — Ты так спокойно говоришь об этом, — произносит он. И Кадзуха видит насколько ему тяжело. — У тебя ведь был приступ! — Ну для меня это не такое уж и редкое явление, — Кадзуха печально улыбается. — Я уже привык к этому. — Но ведь если бы я не вытащил тебя сюда, то этого бы не произошло! — выпаливает Скарамучча. — Знаешь, — начинает Кадзуха. И он не до конца понимает, это попытка успокоить или он правда верит в это. — Чему быть, того не миновать, — он улыбается и осторожно берёт Скарамуччу за руку, сам не зная для чего и почему. И это было слишком давно, когда он инициировал такое ощутимое прикосновение с кем-либо. Он уже давно предпочитал держаться как можно дальше от людей во всех смыслах. — Ты не виноват, — сжимая руку под чутким взором чужих молящих глаз. — С таким же успехом я мог сейчас достать очень пыльную коробку со шкафа, — глаза Скарамуччи расширяются и его рот открывается, чтобы сказать какую-нибудь глупость, как чувствует Кадзуха. — Я, конечно, утрирую, — успевает сказать он. — Но сам факт. Многие вещи могут спровоцировать мой приступ и, если винить каждую из них, то у меня даже не будет времени, чтобы сделать вдох, — Кадзуха видит, как глаза Скарамуччи наполняются жалостью, горечью и чем-то ещё, что он не может разобрать, но всё же продолжает. — Поэтому я просто живу принимая всё это, — он решает не рассказывать о своём плаче ненависти к себе практически каждую ночь. — И я сам согласился пойти сюда. Никто из нас не мог знать, что это произойдёт, — он старается ободряюще улыбнуться и, сжав ещё раз чужую руку, отпускает её. Скарамучча молчит с минуту. — Я понимаю, что всё, что ты говоришь, звучит логично и правильно, но я не могу не винить себя, — взгляд, которым он смотрит — извиняющийся, и Кадзуха даже без слов может почувствовать его непреклонность. — Главное, не закапывайся в это слишком сильно, — говорит Кадзуха, хорошо зная, что Скарамучча переживает сейчас. — Просто знай, что я не виню тебя. Взгляд Скарамуччи наполняется благодарностью, но вина всё видна в нём. — Спасибо, — тихое. Они сидят ещё некоторое время, каждый приходя в себя по-своему. Люди начинают выходить из здания, и их гул заполняет улицу, грозя затоптать двоих сидящих у стены, но они остаются неподвижны. — Прости меня, — говорит Скарамучча, когда улица снова пустеет. Его голова опускается на руки, сложенные на коленях, а повёрнутый на Кадзуху взгляд слишком уставший. — Тебе не за что извиняться, — Кадзуха сильнее кутается в куртку, уже начиная замерзать. — С твоей точки зрения, — Скарамучча отворачивается. — С моей я виноват. Кадзуха задумывается об этом на несколько секунд. — Если тебе будет легче, то я прощаю тебя, — наконец, говорит он. — Будет. Кадзуха улыбается. — Давай я провожу тебя домой, — снова звучит от Скарамуччи.

***

Дождь начинает идти слишком неожиданно. Они даже не могут зайти в ближайшее кафе, чтобы переждать его из-за возможности наткнуться на какой-нибудь из аллергенов Кадзухи. — Идём ко мне в общагу, — говорит Скарамучча, снимая с себя куртку и накрывая ею голову Кадзухи. — Тут недалеко, — пауза. — И не смотри так на меня. Это чтобы ты не заболел. Кадзуха хочет возразить, но его тянут спешным шагом за руку и, учитывая его астму, он не может так быстро идти и говорить одновременно. И правда, уже через несколько минут они оказываются перед невысоким и неприметным зданием. Скарамучча открывает дверь и проталкивает его внутрь. Кадзуха оглядывается на него и видит, что Скарамучча насквозь мокрый. Его свитер тёмный от воды и сильно облепляет его тело, показывая, насколько он на самом деле худой, а волосы сосульками со стекающими каплями висят перед его лицом. На самого Кадзуху упала всего пара капель. — Нам на третий, — говорит Скарамучча, глядя на тяжело дышащего Кадзуху после быстрой дороги. — Ты сможешь подняться? Кадзуха кивает, делая глубокий вдох, чтобы немного прийти в норму перед лестницей. Он стаскивает мокрую куртку с головы и вешает её себе на руку, не решаясь отдать и без того мокрому Скарамучче. Они медленно в тишине поднимаются на третий этаж и останавливаются перед такой же невзрачной дверью, как и само здание, в окружении десятка таких же только с отличными номерами. Комната 128. Скарамучча открывает её ключом и толкает внутрь, представляя её содержимое взору Кадзухи. И он видит, что там две кровати. И он разворачивается, чтобы уйти. Нет, только не новый человек. Он не сможет. Но Скарамучча, как чувствует, и ловит в ту же секунду за запястье. — Куда ты? — спрашивает он, пытаясь заглянуть в снова обращённый к полу взгляд. — Домой, — отвечает Кадзуха, внутренне борясь с собой по слишком многим поводам. — Но там же дождь, — прикосновение переходит с запястья на сцепленные в замок пальцы. — Не важно, — бессмысленная попытка выбраться. — Почему ты хочешь уйти? — лишь более сильная хватка, словно «я здесь, я рядом». Они знакомы не так долго, но он не хочет придумывать хоть мало-мальски правдоподобное оправдание, поэтому отвечает честно. — У тебя есть сосед, — говорит он. — Я не хочу сейчас, — абсолютно оторвано и без контекста, но Скарамучча видимо понимает его. — Он совмещает работу и учёбу и никогда не приходит раньше восьми или около того, — Скарамучча тянет его за руку внутрь. — Не бойся, если дождь не прекратится к этому времени, я одолжу у кого-нибудь зонт и провожу тебя, — он затягивает Кадзуху в комнату. — Ладно, я провожу тебя в любом случае. Да, Скарамучча всегда провожает его. И Кадзуха слушает, верит и заходит внутрь. Две кровати о двух стенах, два стола и стула, два шкафа. Комната в общежитии, как из фильма про подростков. Единственное, с чем он может сравнивать. В комнате относительный порядок, что трудно сказать, что здесь живут два парня, один из которых совмещает учёбу с работой, а другой Скарамучча. Не в обиду Скарамучче, но он создавал впечатление достаточно хаотичного человека. — Какая половина твоя? — спрашивает Кадзуха, как только Скарамучча закрывает за ними дверь. — Правая, — слышит он в ответ, под шорох открывающегося шкафа и копошения в одежде. — Я сейчас вернусь, — говорит Скарамучча, держа в руках сухие вещи. — Чувствуй себя, как дома, и ничего не бойся. Пустота чужого жилища начинает давить на него, как за Скарамуччей закрывается дверь, но Кадзуха старается держать себя в руках. Он проходит немного вперёд и вешает чужую мокрую куртку на спинку стула, не найдя нигде вешалки для верхней одежды, обращая внимание на открытые учебники и тетради с записями на слишком неизвестном языке. Не зная, что делать ещё, Кадзуха садится на краешек кровати, снимая собственную куртку и укладывая её себе на колени и утыкаясь взглядом на плакаты с регби соседа Скарамуччи. Стены со стороны Скарамуччи совершенно чистые. Он сидит так всего пару минут, скромно положив руки на колени, совершенно не зная, чем себя занять. Он уже очень долгое время не ходил к кому-то в гости. Никогда не знаешь, на что у тебя может быть аллергия в новом месте. Поэтому, когда астма в подростковом возрасте начала ухудшаться, он сам приглашал своих друзей к себе и то с особой договорённостью, чтобы они не пользовались вещами по списку, на которые у Кадзухи была аллергия, как минимум за сутки до. Его дни рождения из-за этого были одними из худших дней в году. Его очень беспокойные родители аж за неделю обзванивали всех приглашённых, рассказывая о запретах, рождая в Кадзухе семена ненависти к себе. И с каждым новым годом, он приглашал к себе всё меньше людей, прикрываясь тем, что родители не разрешают, или что они решили отметить в тесном семейном кругу. Друзья относились к этому в целом понимающе, но родители… Он видел, какой большой жалостью светились их глаза, когда с каждым годом он называл всё меньше приглашённых гостей. Объяснять им причины он не хотел, потому что понимал, что они были правы во всех этих мерах безопасности, но также он знал, что они никогда не смогут понять эту ситуацию, как её ощущает он. Даже если очень сильно захотят. Так что да, в гостях он не был очень давно. И если бы не неожиданно начавшийся дождь, неизвестно, сколько бы ещё это продлилось. Поэтому он разве что и мог, что скромно сидеть в ожидании. Но в комнате Скарамуччи приятно пахло и вроде даже ничего аллергического рядом не наблюдалось. Да и Скарамучча сам по себе был достаточно милым, хоть и странным, человеком, так что оставаться наедине с ним было не страшно. Всё-таки Кадзуха уже опять же давно не был с кем-то настолько наедине. Вернувшийся Скарамучча прерывает его мысли. Его волосы всё ещё мокрые, но вода больше не стекает на его плечи, а его одежда сухая, и в принципе он выглядит очень по-домашнему в толстовке, спортивных штанах и сланцах на голую ногу. — Ты не промок? — первым делом спрашивает Скарамучча, кидая мокрую одежду в, как оказалось, очень неприметную корзину около шкафа. — Я могу дать тебе сменную одежду. — Нет, всё в порядке, — Кадзуха качает головой. — Твоя куртка приняла весь удар на себя. Скарамучча улыбается, подходя ближе. — Вот и хорошо, — он садится рядом с Кадзухой, но всё же не сильно близко, оставляя между ними достаточно много личного пространства, чтобы не стеснять и не смущать. — Может быть, она была рождена для того, чтобы однажды защитить тебя от дождя. Кадзуха тихо смеётся. — Ну это уже глупости. Я думаю в её жизни достаточно цели быть твоей обычной курткой. — Как знать, как знать, — Скарамучча двигается назад и облокачивается о стену, со вздохом выпрямляя ноги. — Чем хочешь заняться? — спрашивает он. Кадзуха оборачивается на него через плечо. — Не знаю. «Так давно», — снова бьётся в его мыслях. Скарамучча задумчиво прикладывает руку к подбородку и протяжно хмыкает. — Давай тогда поговорим, — произносит он через несколько секунд, когда Кадзуха отворачивается обратно, обращая всё внимание на руки, лежащие на коленях. — Расскажи мне о себе. Кадзуха буквально чувствует взгляд Скарамуччи на своём затылке. И за давностью месяцев он совершенно не знает, что он может рассказать, кроме списка своих заболеваний и своей специальности в университете. — Что ты хочешь знать? — спрашивает он, в итоге не найдя в голове ни одного хоть немного интересного факта о себе. Он снова смотрит на Скарамуччу, задумчиво поднимающего глаза к потолку. Он так расслаблен. — Расскажи мне своё самое радостное воспоминание. И Кадзуха под внимательно наблюдающим взглядом Скарамуччи начинает вспоминать. И собственные воспоминания ставят его в тупик. Так много лет лишь заботливых запретов. Но углубившись немного сильнее, Кадзуха всё же вспоминает. — Мне, наверное, всего лет шесть тогда было, — он говорит, улыбаясь воспоминаниям, не замечая почти не моргающего взгляда, направленного на себя. Взгляда, следящего и с интересом наблюдающего за счастливыми эмоциями на чужом лице. — Мы с родителями ходили в луна-парк. Я точно помню, как папа нёс целую охапку воздушных шаров, которые я упросил купить. А мама крепко держала меня за руку, чтобы я далеко не убежал и не потерялся, а у меня в руках была очень большая сладкая вата, даже больше моей головы, — Кадзуха правда достаточно хорошо помнит тот день. Помнит молодые лица родителей, тоже счастливые и ещё необременённые его заболеваниями. Скарамучча всё ещё не отрывает от него взгляда. — Я помню ещё, наверное, неделю я просыпался, смотря на воздушные шары под потолком, и я так радовался, — на его лице теперь горькая улыбка. Хорошо, когда есть счастливые воспоминания, плохо, если их повтор невозможен. — Это здорово, — Скарамучча придвигается обратно к нему и добро улыбается, заглядывая в лицо. — Да, — Кадзуха кивает, соглашаясь. — Но больше никаких луна-парков для меня и вообще стресса. Даже радостного. Скарамучча отворачивается от него и, наверное, с минуту смотрит на стену напротив. — Знаешь, — начинает он. — Не грусти, что ты не можешь повторить это, радуйся, что это было. Его голос тихий, и Кадзуха смотрит на него. И взгляд Скарамуччи кажется ещё немного более грустным и уставшим, чем обычно. — Я рад, — просто отвечает Кадзуха. Они молчат пару минут, нелепо и неловко смотря в соседскую стену. Надо же, Скарамучча спросил его о радости, но всё скатилось в уже привычную печаль. — А какое у тебя самое радостное воспоминание? — решает спросить в ответ Кадзуха, убрав куртку с колен на кровать рядом с собой. Держать её в руках было уже жарко. Скарамучче не требуется много времени на ответ. — Не знаю, — он пожимает плечами. — Но ты даже почти не подумал, — возражает Кадзуха. — Я уже думал об этом. Ещё до того, как спросил тебя, — отвечает он, всё ещё не смотря на Кадзуху. — Слишком много раз, — слишком тихо. Кадзуха жалеет о своём вопросе. Неловкость чувствуется в воздухе слишком осязаемо. Со стороны слышится тихое хмыканье Скарамуччи. — Да ладно. Не бери в голову, — говорит он, кладя руку на бедро Кадзухи в абсолютно обыденном жесте. Обыденном для себя и возможно любого другого человека, но не для Кадзухи. Не Кадзухи уже очень отвыкшего от этого из-за собственной закрытости, вздрагивающего от неожиданности. — Что-то случилось? — в ту же секунду спрашивает Скарамучча обеспокоенным голосом. Кадзухе кажется странным объяснять это. Он не знает, как это объяснить. Все-таки Скарамучча прикасается к нему уже не в первый раз. — Я просто не ожидал, что ты положишь на меня руку, — он натянуто смеётся, пытаясь сгладить ситуацию. Скарамучча немного хмурится и сразу же убирает руку. — Извини, — говорит он. — Я больше не буду. — Да нет, — Кадзуха почти перебивает его. — Всё в порядке. Просто слишком глубоко ушёл в свои мысли и не ожидал. Скарамучча хмурится ещё раз. — Так что за язык написан в твоих тетрадях? — резко спрашивает Кадзуха, вставая с кровати и подходя к столу, желая перевести тему их разговора на что-то более нейтральное. Скарамучча смеётся, видимо догадавшись о причинах такого внезапного интереса. — Это тагалог, — объясняет он, подходя к Кадзухе. — Но в старом алфавите. Он сейчас почти не используется. Теперь у них латиница. — Тогда зачем вы его учите? — Потому что гладиолус, — Скарамучча снова смеётся. — Переводчик должен знать всё. Кадзуха смеётся на это в ответ, и свобода снова чувствуется в воздухе. — Хочешь, я почитаю тебе? — спрашивает Скарамучча, взяв в руки учебник с текстами. Кадзуха кивает. Они возвращаются на кровать, и в этот раз Кадзуха устраивается чуть удобнее, опираясь плечом о стену. Скарамучча садится напротив него в позе лотоса, укладывая книгу себе на ноги. — Я ещё не идеально на нём читаю, так что не смейся надо мной, если я буду ошибаться, — Скарамучча притворно грозит ему пальцем. Кадзуха уже смеётся от этого, окончательно расслабляясь. — Хорошо, — обещает он. И Скарамучча начинает читать. И конечно, он смеётся, когда Скарамучча ошибается. Они оба смеются. Особенно, когда он не может прочитать одно слово, всегда спотыкаясь в одном и том же месте, матеря буквы через слово. Но язык Кадзухе нравится. Он звонкий и какой-то будто щёлкающе глубокий. А вдумчивый голос Скарамуччи отвлекает его, заставляя прикрывать глаза в особенно гладких моментах чтения. — Уже почти восемь вечера, — неожиданно раздаётся на родном и знакомом для Кадзухи языке. Он следит за взглядом Скарамуччи, направленным куда-то на стену. Там обнаруживаются часы. И правда, почти восемь вечера. Он даже не думал, что время пролетит так быстро. Он даже не заметил, как стемнело. И его закрытые большую часть времени глаза совершенно ни при чем. Скарамучча загибает уголок страницы и откладывает книгу и, встав с кровати, в два шага подходит к окну. — Даже дождь успел закончиться, — говорит он, оборачиваясь к Кадзухе. — Не придётся даже красть ничей зонт, чтобы проводить тебя. Кадзуха легко смеётся на это. — Вроде до этого ты говорил что-то про одолжить у кого-нибудь зонт. — Детали, — Скарамучча жмурится в улыбке. — Тогда мне, наверное, пора, — говорит Кадзуха, когда смех оседает. — Я провожу, — сразу отзывается Скарамучча, быстро подходя к двери в комнату, где он оставил уличную обувь, за секунду надевая её. Ну конечно. Кадзуха снимает так и нетронутую чужую куртку со спинки стула и протягивает её Скарамучче. — Не забудь, — улыбается он. — Всё-таки не май месяц. — Не май, — отзывается Скарамучча в ответ, принимая её. Всего лишь конец марта. В итоге они без происшествий добираются до дома Кадзухи, обходя так слишком много весенних луж по пути в темноте вечера. И снова слишком неловкое прощание у подъезда. Кадзуха машет рукой, скрываясь за дверью с тихим «увидимся». Скарамучча ждёт, пока в квартире на втором этаже зажжется свет.

***

Они идут совсем близко друг к другу, почти на каждом шагу стукаясь плечами. И почему-то Кадзухе так нравится это. Находиться к нему так близко. Он засматривается на профиль Скарамуччи, смеющегося из-за забавной истории, которую сам же и рассказывал. Кадзуха улыбается ему. Пока в один момент не оказывается лежащим на спине, с воздухом, выбитым из его лёгких. В то же мгновение обеспокоенное лицо Скарамуччи нависает над ним. — Ты как? Не ударился? — Скарамучча протягивает ему руку, помогая сесть, и опускаясь рядом на корточки. Его рука, не дожидаясь ответа, уже ощупывает чужую голову на предмет травм. — Всё в порядке, — Кадзуха закашливается. — Просто это было неожиданно. Скарамучча облегчённо улыбается. — Конечно, неожиданно, — он помогает Кадзухе подняться на ноги. — Я бы тоже удивился, если бы поскользнулся на льду в начале апреля. Кадзуха улыбается ему и пытается освободить свою ладонь из руки Скарамуччи, всё ещё державшей её. — Не-а, — Скарамучча качает головой. — Теперь будем так ходить. А то вдруг опять где-то будет лёд. Объяснение абсолютно идиотское, потому что в данных обстоятельствах это случай один на миллион. Но он не сопротивляется. Он согласен использовать эту дурацкую причину, чтобы быть чуть-чуть ближе, раз Скарамучча это позволяет.

***

— Это место какое-то странное и опасное, — говорит Кадзуха, пряча лицо в шарф, обёрнутый вокруг шеи от ветра, пронизывающего из пустых оконных проёмов. — Ничего оно не странное и не опасное, — сопротивляется Скарамучча с лёгким не наигранным смехом, выхаживая по остаткам длинной давно обвалившейся стены. Кадзуха косится на куски арматуры, торчащие то тут, то там. — Ты уверен? — уточняет он. — Абсолютно, — говорит Скарамучча, с лёгкостью спрыгивая на пол к Кадзухе и в ту же секунду переплетая с ним пальцы. Ткань перчаток мешает ему почувствовать чужую кожу. — Мерзляк, — язвит он. — Уже апрель. — Мне всё равно холодно, — и даже несмотря на уже очень давно плюсовую температуру, ему было холодно. Сколько он себя помнил, он всегда носил зимнюю куртку как можно дольше, а потом появился страх заболеть и всё ухудшить, не оставляя выбора. А Скарамучча уже давно носил лёгкую ветровку. Может и этот завывающий ветер был для него не таким холодным и пробирающим, как для Кадзухи. И всё же он был рад выбору такого места для встречи, где нет других людей. Если не считать возможного обвала здания. И в этот момент это осознание настигает его. Они в каком-то полуразрушенном заброшенном здании почти на самой окраине города и, если что-то случится с ними здесь, никто даже не сможет прийти ему на помощь. Он замирает на месте, закованный в собственном теле. Ком жара начинает подниматься к горлу, перекрывая доступ к кислороду. Он на ощупь начинает тянуться к карману рюкзака, в котором лежит ингалятор, но чужие пальцы опережают его, ловко и быстро доставая его и поднося к губам. — Дыши… — словно шепчет он, но голос не тихий, но успокаивающий. — Всё хорошо. И он дышит. С небольшим временем сознание снова проясняется, но паника всё равно живёт в нём и, несмотря на обеспокоенный взгляд, неотрывно направленный на него, Кадзуха разворачивается и убегает прочь наружу, со стремительной осторожностью сбегая по лестнице без перил, оставляя Скарамуччу замерши стоять на том же месте, держа ингалятор в руках. Уже на улице, в нескольких метрах от здания он останавливается и стягивает с шеи такой сейчас удушающий шарф. Он осматривает место, откуда сейчас вышел, и не понимает, под какими чарами вообще зашёл туда. Часть первого этажа с противоположной стороны от входа вообще отсутствовала, являя собой словно раскрытую пасть кровожадного зверя; оголённые отбитые кирпичи. Как отсутствовала и крыша, и часть третьего этажа, до которого, слава всему святому, они не дошли. Смотря на этот опасный ужас, паника снова начинает охватывать его, и он совершенно не в силах отвернуться, чтобы не видеть. Но в этот момент перед его взглядом предстаёт слегка запыхавшееся лицо Скарамуччи. — Куда ты убежал? — спрашивает он, и Кадзуха не может понять чувств этого вопроса. При отступившей панике ему бы хотелось с вызовом сказать что-то вроде «сюда, не видно что-ли?», но он так не делает. И он не знает, потому что паника не отступила или он просто не хочет. — Там плохо, — просто отвечает он и, наконец, отворачивается от наводящего ужас здания. — Почему? — и непонимание на его лице такое искреннее, будто они не были знакомы уже так давно и Скарамучча не заботился о нём и не знал обо всех его проблемах. Может он привык, что приступов давно не было, и поверил, что Кадзуха обычный человек. Или всегда помнил, но не думал, что из-за этого места может начаться паника. Да, всё-таки если ты не знаешь, ты никогда не сможешь почувствовать и понять. — Оно же разваливается буквально на глазах, — его голос не твёрд и он будто сомневается в своих словах, но скорее в себе. — Оно могло упасть в любой момент, пока мы были там. Скарамучча снова встаёт перед его лицом. Он пожимает плечами и засовывает руки в карманы джинс, но явно не для того, чтобы согреться. Странный оттенок вины сквозит на его лице, но лишь будто тенью. — Я был там уже сто раз, — словно оправдывающе звучит он. — И я живой, как видишь. — А на сто первый могло не повезти, — Кадзуха опускает голову и устремляет свой взгляд в землю после этих слов. Он не стесняется чужого взгляда, Скарамучча даже почти не смотрел на него во время этого диалога, но почему-то он сам сейчас не мог смотреть на него. Это был не стыд за своё состояние, потому что Скарамучча видел его таким уже не раз, и они буквально познакомились в один из самых худших его приступов, но всё же он чувствовал странную неловкость внутри себя, произнося это. — Пожалуйста, давай не пойдём туда больше, — тихо говорит он. — Мне страшно там. Словно самолично вбитые гвозди в крышку собственного гроба, состоящие из жалости к себе. Чужой вдох и выдох. — Конечно, — и Кадзуха ощущает чужую руку в своих волосах, треплющую их. — Куда ты тогда хочешь пойти? И когда Кадзуха поднимает свой взгляд, он замечает искреннее любопытство в глазах напротив. Он участлив. Ему, правда, не всё равно. И Кадзуха не хочет уходить отсюда. Это место, видимо, важно для Скарамуччи, раз он был тут так много раз, по его словам. Он не хочет расстраивать Скарамуччу и хочет быть ближе к нему. Прочувствовать. — Давай останемся здесь, — говорит он, глядя ему в глаза. — Но как же? — Скарамучча не понимает. — Тебе ведь страшно здесь. Кадзуха улыбается. Вымученно или нет, он не знает. Он вообще себя сейчас не знает, мечась от мысли к мысли, так сильно противоположных друг другу. — Мне страшно в здании, — отвечает он и в этот момент замечает за плечом Скарамуччи бетонную плиту, лежащую метрах в пятнадцати от них. Очень хороший повод остаться. — О! — восклицает он, указывая на неё пальцем. — Давай сядем там. Выглядит вполне безопасно. Скарамучча смотрит туда, куда указывает Кадзуха и усмехается. — Хорошо, пойдём. Кадзуха улыбается, проходя мимо него, и в этот раз точно не вымученно, но всё ещё теряясь в своих хаотичных мыслях. Он быстро преодолевает расстояние до плиты, чувствуя, как рюкзак бьётся по спине, и забирается на неё с ногами. Его обувь абсолютно грязная, а по телу пробегает дрожь от холода давно не прогретого солнцем бетона. Он наблюдает, как Скарамучча жмурится в улыбке, подходя к нему. Он снимает с себя ветровку, оставаясь в свитере с горлом, как только подходит, и стелит её на плиту. — Садись сюда, — говорит он, указывая на неё. — Ты чего? — восклицает Кадзуха. — Оденься скорее. Ветер ещё холодный. — Нет, — Скарамучча качает головой и садится на плиту с другой стороны от расстеленной куртки. — Садись на куртку, нельзя сидеть на холодном. — Но ты же сидишь, — пытается спорить Кадзуха, рассматривая чужой профиль с прикрытыми глазами. — Мне можно, — улыбается он, не открывая глаз. — А тебе нельзя болеть. И Кадзуха тут же сдаётся. Он переползает на так заботливо расстеленную куртку, стараясь не испачкать её своей обувью, и чувствует рядом с собой тепло другого человека. Они сидят совсем близко. Кадзуха не знает, он сдался так быстро, потому что и правда не хочет снова заболеть или потому что не хочет снова расстраивать Скарамуччу. Тот самодовольно хмыкает. Кадзуха ничего не говорит на этот счёт, только будто не специально придвигается чуть ближе, чтобы соприкасаться с ним плечами и смотрит на вид перед собой. Целое поле, поросшее осокой, с кусками стройматериалов, торчащих со всех сторон. Всё в открывшемся виде показывало свою заброшенность. Особенно здание слева, где они были до этого и на которое Кадзуха смотреть не хотел. Слишком страшно. Кадзуха слушает спокойное дыхание Скарамуччи рядом с собой и постепенно окончательно успокаивается сам. Успокаивает истеричные мысли, всё это время бьющиеся где-то в глубокой подкорке. — Ты, правда, был здесь так много раз? — в итоге спрашивает он несколько минут спустя. — Не сто конечно, но да, — Скарамучча впервые за это время открывает глаза и оборачивается на него, встречаясь с любопытным взглядом. — Почему? — Здесь никого никогда нет, — говорит Скарамучча, будто это самая простая вещь на свете. — Ты только послушай тишину. Кадзуха смотрит на него ещё всего мгновение и закрывает глаза, пытаясь отключить в себе все чувства, кроме слуха. И он слышит шелест высокой травы, совсем тихих птиц, щебечущих во многих метрах от них, дыхание Скарамуччи и гул ветра. И ни одного лишнего человека. И ветер словно проводит своей внезапно потеплевшей рукой по его лицу. Кадзуха улыбается. — Весна пришла, — говорит он. — Да давно уже, — хохочет Скарамучча. Кадзуха качает головой, не открывая глаз, даже не зная видит ли Скарамучча его сейчас. — Только что. Он не знает, сколько ещё он сидит с закрытыми глазами, слушая лишь только природу и ощущая тепло Скарамуччи сбоку, но когда он открывает их, небо уже заметно потемнело. — Смотрю, тебе понравилось, — Скарамучча толкает его локтем. Кадзуха улыбается. — Да, — просто говорит он и потягивается. — Мне очень понравилось. И Скарамучча тепло улыбается ему. — Я рад, — произносит он. — Но слушать это на третьем этаже ещё лучше. — Поверю тебе на слово, — одна лишь мысль о том здании приводит его снова в ужас. — Хорошо, — Скарамучча встаёт и берёт его за руку. Кадзуха лелеет это прикосновение, хоть оно через перчатку и он не чувствует его напрямую. Он смотрит в заботливые глаза напротив. — Идем, я провожу тебя домой. Тебе завтра в универ. Кадзуха понимает здравое зерно в его словах, но... — Почему ты всегда провожаешь меня? Я тоже хочу проводить тебя. — Но тогда ты пойдёшь домой один, — и снова, словно это самая простая вещь на свете. — И что? — и он протестует, несмотря на то, что даже не очень глубоко внутри понимает, в чём Скарамучча прав. — А если с тобой что-то случится? — взгляд Скарамуччи тускнеет. — Ну я же как-то ходил домой до знакомства с тобой один, — Кадзуха не хочет сдаваться. Опять проснувшиеся после недолгой дрёмы мечущиеся мысли. — Я знаю, — Скарамучча опускает взгляд на их сцепленные руки и Кадзуха следит за ним. Такие красивые пальцы, прикасающиеся к его скрытым в нелепой шерстяной перчатке. — Но я сойду с ума до тех пор, пока ты не напишешь мне о том, что добрался до дома. Простая искренняя забота и беспокойство. И все эти слова очень греют его сердце, но его мысли… — Почему ты так сильно заботишься обо мне? — спрашивает он, сбегая от них обратно в заботу чужого голоса. — Потому что хочу. — Тогда я хочу проводить тебя тоже, — абсолютно бессмысленное продолжение спора. — Я обещаю тебе, — Скарамучча притягивает руку, за которую его держит, к своему сердцу, заставляя Кадзуху встать со своего места. Они находятся так близко друг к другу и лицо Скарамуччи всего в нескольких сантиметрах от его собственного. И это опьяняет. — Когда я пойму, что могу дождаться, мы так и сделаем, — он заглядывает в его глаза, будто ища согласия, но Кадзуха уверен, что его взгляд сейчас выдаёт его с потрохами. А ведь он даже не знает в чём именно. — А пока, прошу тебя, позволь мне быть провожающим. И его взгляд настолько испытывающий, что Кадзуха сдаётся. Он сдался бы в любом случае. Ему. Он молчит несколько секунд. И Скарамучча совершенно не отводит с него взгляда. — Проводишь меня домой? — спрашивает он. Скарамучча улыбается. — С удовольствием, — говорит он, опуская их сцепленные руки и начиная тянуть Кадзуху в сторону узкой протоптанной дорожки, по которой они пришли сюда. И Кадзуха почти начинает следовать за ним, когда вспоминает. — Куртка! — восклицает он. Скарамучча закатывает глаза. — Подумаешь, — он расцепляет их руки, и, подняв ветровку, быстро надевает её. И хоть Кадзуха в тёплых перчатках, холод охватывает теперь свободную ладошку. Но даже думать о просьбе снова после взять его за руку слишком неловко. Но как только собачка молнии ветровки оказывается на самом верху, Скарамучча берёт его за руку. Сам. Без просьб. И Кадзуха рад, что уже почти вечер, потому что он уверен, что его щёки покраснели. Ему требуется несколько мгновений, чтобы привести свои опять неясные, но уже по другому поводу, мысли в порядок. — Неужели ты совсем не замёрз пока мы сидели там? — спрашивает Кадзуха и тепло руки, которое он чувствует даже через перчатку, держащую его, уже заранее говорит ему об ответе. — Нет, — Скарамучча сильнее сжимает руку. — Мы оба знаем, что здесь только ты мерзляк, — он улыбается. Кадзуха видит это даже в сумерках. — Но ведь и правда холодно. — Да-да, — слышит Кадзуха утешительный голос. Они приходят к его дому через полчаса спокойной прогулки, и Скарамучча снова обнимает его на прощание. Уже так недавно ставшее привычкой. И как же Кадзухе нравится находиться в его объятиях. Так тепло и всеобъемлюще. — Напиши мне, как придёшь, — говорит он Скарамучче куда-то за ухо. — Конечно, — отвечает Скарамучча. — В ту же секунду. И Кадзуха знает, что он не шутит, как и всегда. Он нехотя разрывает объятие и машет рукой перед тем, как скрыться в подъезде. Скарамучча стоит и ждёт, когда зажжётся свет в квартире на втором этаже. Как и всегда.

***

Взгляд Скарамуччи в свете лампы накаливания кажется Кадзухе отчего-то очень тёплым. — У тебя тут очень мило, — говорит Скарамучча, скромно стоя у входной двери и вытянув шею, осматривая всё, до чего мог дотянуться взглядом. — Проходи внутрь, — слышится уже где-то из глубины. — Я скоро. Кадзуха привёл его к себе случайно. Они отошли от его дома всего метров на двадцать, когда какой-то лихач окатил Кадзуху, так не кстати идущего у обочины, из ещё очень прохладной лужи. Пришлось вернуться, чтобы переодеться. И оставлять Скарамуччу ждать на улице было как-то неловко, хоть тот и говорил, что всё в порядке. И вообще, на самом деле, Кадзуха думал, что Скарамучча будет вести себя более свободно, оказавшись у него дома. Он ведь был таким громким и фривольным, что эта скромность не вязалась с ним. Кадзуха переодевается быстро. Всего пара минут и вот он уже выходит абсолютно сухой в гостиную, обнаруживая там Скарамуччу, сидящего на диване и листающего его оставленную тетрадь по истории архитектуры. Заметив его, Скарамучча в тот же момент подрывается со своего места. — Надеюсь, ничего страшного, что я сидел здесь. Кадзуха поднимает бровь, всё удивляясь такому непривычному поведению. — А что в этом может быть страшного? — спрашивает он, наблюдая за, будто виноватым Скарамуччей, прячущим свой взгляд. — У тебя ведь аллергия, — словно оправдывается он. — Вдруг я тут принёс на себе всякое. Кадзуха мягко улыбается. — Если бы у меня была аллергия на тебя, мы бы оба уже знали об этом. Взгляд Скарамуччи отрывается от пола и снова наполняется этой теплотой, которую Кадзуха видел совсем недавно. — Ты уверен? — Скарамучча кладёт тетрадь обратно на стол и делает шаг вперёд. — Да, — Кадзуха тепло улыбается. — Знаешь, мы знакомы всего ничего, но ты так сильно беспокоишься обо мне, — говорит он мысль, так неожиданно пришедшую ему в голову. Его родители и все друзья были слишком далеко, и он так давно не ощущал приятного беспокойства от других людей. «Каждый день от Скарамуччи», — бьётся где-то в затылке, но он не слышит. — Ты ведь такой слабенький. Как о тебе не беспокоиться, — голос Скарамуччи насквозь пропитан добротой, и Кадзухе хочется взвыть. Он надеялся, что хотя бы сейчас всё будет хорошо. Не с самого начала, но всё же жалость уйдёт навсегда из их знакомства. Но Скарамучча как и все: видит лишь его медицинскую карту, а не его самого, с чувствами и эмоциями. Лавина плохих чувств и неправильных эмоций рушится на него, не давая и секунды форы, чтобы убежать или выстроить хлипкое укрытие. Она застилает его, мешая думать и вспоминать. И теперь здесь и сейчас Кадзухе не хочется стойко молчать, добавляя новые причины ненависти к себе. Сейчас ему хочется ответить и постоять за себя. Ведь он, правда, тоже человек. Так здраво, но уже так поздно. — Я может и отличаюсь от обычных людей, но это не значит, что я слабый, — его голос твёрд, а глаза блестят болью десятка таких знакомств. Он видит внезапно разбивающийся взгляд Скарамуччи, но он сам разбивается сейчас. Тонет в лавине. Почему это всегда так горько? Всё это происходило не раз и не два до него, но почему это всегда так больно? — Нет, — Скарамучча выбрасывает перед собой руки, словно желая защититься или остановить Кадзуху, но через секунду опускает их. Уже поздно. Всё уже было сказано. — Это не плохо. Глаза Кадзухи сужаются на этих словах. Отвратительно. — Я лишь хочу позаботиться о тебе, — всё пытается оправдаться Скарамучча, но всё глубже закапывает себя. — Скарамучча, я не слабый. Это оскорбительно. Я не слабый. Но так много ситуаций в его жизни, доказывающих обратное. Всё это слишком для него. Почему снова? — О боже, нет, всё не так, — Скарамучча подлетает к нему, хватая за плечи. — Ты не слабый. Не в этом смысле, — он пытается заглянуть в чужие глаза. — Ты очень сильный. Очень, — он проводит руками по его плечам, словно пытаясь стряхнуть всё плохое. — То, как отважно ты живёшь… — он замолкает на секунду, отходя на пару шагов назад, отпуская Кадзуху. — Но всегда, когда я смотрю на тебя, — его голос пропитывается слезами, но глаза сухие. Кадзуха не сводит с него взгляда. — Мне так хочется заботиться о тебе. Словно о котёнке. Животное. Беспомощное животное, так вот кто Кадзуха для окружающих. Гнев, застилающий его глаза. — Почти в самый последний момент дня нашей первой встречи, — этот почти последний момент почему-то отдаётся болью в сердце Кадзухи. — Я почувствовал, что должен быть рядом несмотря ни на что. Иначе бы ты не справился. И его боль за себя перевешивает боль за другого. — Хватит! — восклицает Кадзуха. Он устал. Устал от себя, своих мыслей и других людей. — Замолчи! — слёзы почти готовы пролиться. — Я не беспомощный! Скарамучча медленно садится на подлокотник дивана, зарываясь лицом в ладони. — Я знаю, — спокойно выдыхает он, но голос его надламывается. Кадзуха больше не может терпеть. — Знаешь, — качает он головой, даже не чувствуя одинокую первую слезу, уже скатывающуюся по его щеке. — Мы знакомы меньше двух месяцев, а ты уже вообразил себя моей личной матерью Терезой. Мне этого не надо. Скарамучча смотрит на него разбитого и рыдающего. — Но тебе ведь так больно, — будто выдыхает Скарамучча, снова вставая на ноги и медленно подходя к Кадзухе. Всего жалкий десяток сантиметров, разделяющих их. Кадзуха кивает. — Да, мне больно, — он соглашается. — Мне очень больно. Иногда мне кажется, что даже больно намного сильнее, чем я могу выдержать. Но я живу и справляюсь со всем, — он поднимает взгляд и заглядывает в глаза Скарамуччи. Глаза, снова мерцающие успокоением. — Но я так хочу облегчить твою боль. И Кадзуха рушится на пол, срываясь в рыдания, словно кто-то обрезал нити, держащие его. Если Скарамучча и говорит что-то, то он этого не слышит. Его дыхание перехватывает почти каждую секунду и почти каждую секунду ему кажется, что именно сейчас он не сможет сделать вдох, словно доказывая Скарамучче, родителям, оставленным друзьям и всему миру, что он правда слабый. Но этого не происходит. Он дышит, захлёбываясь в собственных слезах. — Позволь мне заботиться о тебе. Позволь мне помочь тебе, — слышит он сквозь всхлипы, ощущая чужое дыхание где-то на своей макушке и руку, поглаживающую его спину. Его голос так разбит. — Почему? — он резко поднимает свою голову, встречаясь взглядом, заботливым, но будто раненным. — Зачем тебе это? Зачем? — почти в истерике спрашивает он. Его мысли настолько ясны, что всё ещё кажутся затуманенными. — Потому что я хочу этого, — Скарамучча медленно кладёт руки ему на щёки и заглядывает ему в глаза. Слёзы катятся по чужому лицу из покрасневших глаз. — Позволь мне позаботиться о тебе. Хоть как-нибудь. Лицо Кадзухи снова искажается в рыданиях и он вырывается из чужих рук, опускаясь обратно к полу. — Позволь мне быть рядом с тобой, — Скарамучча прикасается к нему нежно, но настойчиво, пытаясь поднять и притянуть к себе. «Но почему? Почему?» — бьётся в голове у Кадзухи. — «Почему он?» — Ты так долго был один на один со всем этим, — голос Скарамуччи надламывается снова. — Прими же мою помощь. И Кадзуха так долго был один на один со всем этим, что ему хочется принять её. Так хочется в рыданиях уткнуться в чужое плечо и знать, что твои проблемы решатся сами по себе. Хочется не думать. И он снова резко поднимается от пола, с руками нежными, но крепкими и поддерживающими его. Скарамучча смотрит на него и Кадзуха теряется. Будто ему и правда, не всё равно. Он смотрит на него и не выдерживает. Он устал. Он полностью в открытую признаёт себе это. Кадзуха бросается на него, обнимая за шею и прижимаясь щекой к острому плечу. Он чувствует, как его в ту же секунду прижимают к себе ещё крепче. — Я здесь, — тихим шепотом на ухо. — Я позабочусь о тебе. И Кадзуха кивает. Кивает на каждый слог, согласный в каждом движении. Он так устал. Он так хочет, чтобы о нём кто-то позаботился. — Не плачь, сокровище моё, — Скарамучча отнимает его от себя и вытирает слёзы с лица. Его взгляд настолько полон заботы, что Кадзуха плачет всё сильнее. — Я буду с тобой. Раздели со мной свою боль. И он делит, уже точно переходя в истерику, заставляя Скарамуччу неудобно тянуться за рюкзаком с ингалятором, оставленным на диване. Кадзуха сжимает ингалятор во влажных от слёз и пота ладонях, очень глубоко в сознании думая, как давно ему был нужен кто-то. Но страх того, что Скарамучча всё же однажды оставит его, что он снова останется один в этом городе, хоть это и было его единоличным желанием переехать сюда, оставляя всю свою жизнь и воспоминания, радостные и не очень, позади, продолжал жить в нём. — Я буду с тобой, — всё такой же упрямый взгляд, будто читающий все его мысли. И новые слёзы. Он помнит, как потом, снова, прильнул к чужому плечу, влекомый крепкими объятиями. — Засыпай, — прозвучавшее от человека, державшего его в так многих смыслах. И он спит. Спит, уходя от слёз и боли этого дня, просыпаясь утром, полностью одетый на заправленной кровати, с запиской на столике около тетради. «Я буду с тобой». И вчерашний день проносится перед его глазами, но сейчас он верит. Ему хочется верить.

***

Вино отчего-то обжигает его горло, и в глазах с непривычки мутнеет. Кадзуха выдыхает, отнимая бутылку от губ. — Ну как на вкус? — спрашивает Скарамучча. — Как вино, — Кадзуха пожимает плечами. — Да ну тебя, — тычок. — Я так долго выбирал. До каждого консультанта докопался, чтобы самое вкусное купить. Кадзуха смеётся. — Тогда очень вкусное. Скарамучча закатывает глаза и берёт бутылку, чтобы сделать глоток. — Нет, — говорит он, проглатывая. — Всё-таки на вкус как вино. Улыбка делится на двоих, как и бутылка очень вкусного вина. Неспешный разговор скрашивает радость встречи и к одному моменту, когда звёзды начинают проявлять свои очертания на небосводе, Кадзуха уже заметно захмелевший. И как он может видеть, Скарамучча тоже. — Вкусно, но мало, — слегка заплетаясь, говорит Кадзуха, делая последний глоток. Его мысли плывут вокруг его головы, но настроение такое спокойное и хорошее, что это не важно. — Так всё-таки вкусное? — Скарамучча смеется, откидываясь назад на траву, и Кадзуха слегка лягает его по ноге. — Там у меня в рюкзаке, если что ещё одна есть. Не надо говорить дважды. Кадзуха по-хозяйски залезает в чужой рюкзак и достаёт бутылку. И всё-таки хорошо, что здесь крышка, а не пробка, а то пришлось бы им туго на природе. Что собственно он Скарамучче и озвучивает пьяным голосом. — Ну да, — соглашается Скарамучча. — И это не шампанское, да и мы не гусары, и совершенно без шпаг, — Скарамучча смеётся себе под нос со своей глупой шутки. Кадзуха улыбается, но всё же цыкает. — Знаешь, — начинает он. — Я алкоголь не особо люблю… — решая умолчать о таблетках. — Да, я заметил, — вставая со смехом, перебивает его Скарамучча. Кадзуха щурится на него под чужую самодовольную улыбку, но всё же решает продолжить. — Но почему-то сейчас так хорошо. — Это всё моё присутствие, — Скарамучча притворно горделиво выпячивает грудь и придвигается ближе. Кадзуха смотрит на него, сияющего и улыбающегося, и кивает. — Возможно, ты прав. И он не знает, игра ли это света или Скарамучча и правда ненадолго покрывается румянцем. Возможное смущение прерывается очередным каламбуром Скарамуччи под возгласы Кадзухи, что это даже не смешно, но всё равно смеющимся. Бутылка передаётся из рук в руки под улыбки, разговоры и проходящее время. И когда она почти заканчивается, Кадзуха чувствует, как мать-Земля зовёт его. Он не сопротивляется, ложится на бок, подкладывая вытянутую руку под голову. — Ну и что ты думаешь, ты делаешь? — слышится притворно рассерженным голосом откуда-то сверху. — Сплю, — куда-то в этот самый верх отвечает Кадзуха. Спустя секунду копошения он слышит тяжелый вздох рядом с собой. — Вот, — Скарамучча слегка тормошит его. — Положи голову мне на плечо. И сопротивляться не хочется. Кадзуха аккуратно поднимает голову и опускает её на костлявое плечо, даже не открывая глаз. Он ёрзает. — Знаешь, спать на руке было удобнее, — бубнит он. — Она хотя бы мягкая. Скарамучча негромко смеётся и Кадзуха слышит это гулом в его грудной клетке. — Поэтому я и предложил перелечь, — Кадзуха чувствует, что Скарамучча притягивает его чуть ближе, и от этого становится так тепло, что теперь открывать глаза не хочется ещё больше. — Не спи. На улице ещё не май. Да, всего лишь конец апреля, и они знакомы буквально пару месяцев, но мысленно он уже прожил со Скарамуччей пару вечностей. — Но я хочу спать, — протестует Кадзуха, зарываясь носом в чужой ворот, потому что ещё правда не май. — А если я буду рассказывать тебе про звёзды? — предлагает Скарамучча. А это звучит уже интересно. — Ладно, я в деле, — Кадзуха открывает глаза, и Скарамучча коротко смеётся. — Тогда начнём экскурсию, — он притворно прочищает горло. — Если мы посмотрим сюда, — он показывает пальцем, следить за которым Кадзухе очень сложно. — То увидим большую медведицу. А если посмотрим сюда, — он перемещает палец слегка в сторону. — То увидим полярную звезду. На этом наша экскурсия окончена, — он опускает палец и Кадзуха смеётся, переворачиваясь на спину и чувствуя чужую руку под своей шеей. — Я то думал, что ты правда расскажешь мне что-то интересное о звёздах, — он поворачивает голову к Скарамучче и улыбается. — А что я тебе ещё мог рассказать, я всего лишь почти переводчик, а не астроном, — и Кадзуха встречается с ним взглядом. Кадзуха тоже не астроном, но прямо сейчас он может видеть мириады звёзд и вселенных в тёмных глазах напротив. И мрак ночи совершенно не мешает ему. Он никогда не думал, что будет тонуть в чьём-то блеске, но тонул. Безмятежное лицо, смотрящее на него, успокаивало его, заставляя снова хотеть прикрыть глаза, но ему хотелось не хотеть. Хотелось смотреть и видеть. — Почему ты был тогда на мосту? — неожиданно сам для себя спрашивает Кадзуха. Он даже не думал, что думает об этом, теряясь в омутах чужих глаз. Скарамучча отворачивается и начинает смотреть на небо. Кадзухе хотелось бы любоваться его профилем, но отчего-то ему кажется важным услышать ответ. — Уток ходил кормить, — спокойно, но будто агрессивно говорит Скарамучча. — Какие же утки в конце февраля? — смеётся Кадзуха, не замечая или не хотя замечать правды. — Ну, а вдруг, — Скарамучча поворачивается обратно к нему и улыбается. Кадзухе нравится его улыбка. Тёплая. — Надо идти домой, — говорит он. — Земля сильно остывает. — Я провожу тебя, — говорит Скарамучча. — Проводишь, — подтверждает Кадзуха, устраиваясь поудобней на чужой руке и закрывая глаза. — Как и всегда, — не замечая всепоглощающего взгляда направленного на себя. — Как и всегда, — и нежное прикосновение до волос.

***

— И всё же, — Кадзуха снова вспоминает об этом. — Что ты тогда делал на мосту? Они идут по полю около реки где-то уже почти за городом и Скарамучча, словно какой-то пятилетка, бьёт палкой траву. Сейчас третья неделя мая, и даже Кадзуха уже сбросил свою зимнюю куртку, как и весь мир обновился к весне и лету. Скарамучча замирает всего на едва заметное мгновение, но Кадзухе достаточно и этого. — Гулял, — слышится в ответ. — Мы вон с тобой сколько ходим. Ходьба очень полезна для здоровья, — спокойно тараторит Скарамучча. Кадзуха вздыхает и прячет руки в карманах. Не зря ли он снова поднял эту тему? Но почему может быть зря? — А в прошлый раз ты сказал, что ходил кормить уток, — Кадзуха косится на Скарамуччу, но тот выглядит так, будто эти слова вообще не имеют на него никакого эффекта. И что утки, что прогулка почти в промзоне — слишком странно. — А одно другому не мешает, — он резко встаёт перед Кадзухой. — Ты лучше расскажи мне, поговорил ли ты со своим преподавателем по поводу той тройки? И Кадзуха сдаётся под этим пристальным взглядом, вспоминая о своей участи. Тройка и в самом деле была незаслуженной. Преподаватель говорил, что чертёж был куплен, в то время как Кадзуха своими руками строил его несколько ночей. Но тройку всё же поставил. Из жалости. — Я поговорю с ним в пятницу. — Хорошо, — говорит Скарамучча. — Ой, смотри, одуванчики, — и бежит к ним, заставляя Кадзуху следовать за собой забывая обо всём.

***

— Ты выглядишь таким уставшим, — говорит Кадзуха. Они снова были в комнате Скарамуччи. Спокойная музыка звучала из колонки, подключенной к телефону Скарамуччи, разнося атмосферу лёгкости. Они находились на кровати, как на единственном месте в комнате, где можно быть вдвоём одновременно, и Кадзуха сидел, опираясь на стену, и перебирал пряди на чужой голове, лежащей на его коленях, но взглядом обращённой на него. — Я и есть уставший, — отвечает Скарамучча, прикрывая глаза, отдаваясь прикосновениям. — Я не помню, когда спал в последний раз, — наконец, словно признаётся он. — Почему? — рука Кадзухи зависает на мгновение, но в итоге всё же продолжает перебирать волосы. Ему больно это слышать. Скарамучча, который так заботится о нём, но страдающий сам. — У меня проблемы со сном, — он тянется под чужую руку, так и не открывая глаз. Его речь будто стеснённая и смущённая, но Кадзуха не обращает на это внимания. — Давно уже. — А снотворное? — спрашивает Кадзуха единственное, что знает, слишком привыкший к решению проблем при помощи рецептов на таблетки. Отпечаток его жизненного опыта виднеется на всех его действиях. — Уже давно не помогает, — Скарамучча открывает глаза и садится, смотря на часы на стене. Кадзуха убирает руку с головы и следит за его взглядом. Шесть вечера. Уже совсем скоро домой. Сегодня они были у Скарамуччи почти с самого утра, потому что его сосед был на экзамене, а потом, как и всегда ушёл на работу, даже не заходя в комнату, а у Скарамуччи был свободный день. У Кадзухи же почти каждый день был свободный. За редкими исключениями. И время пролетело так быстро за совместным ничегонеделанием. — Как же ты тогда спишь? — так глупо спрашивает он, ложась на кровать по-человечески и вытягиваясь на ней, наблюдая за слегка сгорбленной фигурой Скарамуччи, продолжающего сидеть. — Жду, пока отключит от усталости, — сердце обливает кровью на этих словах, но Кадзуха не знает, что сказать на это. Он сам не знает жизни без таблеток. Но если кому-то они не помогают… Скарамучча оборачивается и смотрит на него. Его взгляд согревает и будто обнимает в этом цветущем на улице июне, но таком спокойном и обычном в этой комнате. Так уже привычно. — Иди сюда, — говорит Кадзуха, похлопывая по месту на кровати рядом с собой. И Скарамучча слушается, ложась также на бок лицом к нему и упираясь своими коленями в его. Остро. Кадзуха смотрит на него, такого сонного и без возможности уснуть. Он снова возвращает руку в чужие волосы, мягко оглаживая пряди, пропуская их через пальцы, наблюдая, как чужие глаза медленно и с неохотой закрываются. Он смотрит, как лицо всё также медленно становится всё более безмятежным, словно все проблемы покидают его мысли и улетают далеко-далеко, но известно, что вернутся завтра. В новый день. Не прекращая оборот. Он смотрит и не может насмотреться. Ему так хочется прильнуть близко-близко и разделить дыхание, но он так не делает. Ему страшно. Он не хочет беспокоить. Черты чужого лица такие правильные и прекрасные. И если сильно-сильно присмотреться, то можно увидеть крошечные следы веснушек, и Кадзухе хочется коснуться каждой из них. Но он лишь позволяет себе слегка провести ладонью по щеке, ощутить мягкость кожи. Скарамучча вздыхает уже во сне, незаметном для себя, заставляя Кадзуху замереть в полудвижении, коря себя за то, что прикоснулся. Но Скарамучча не просыпается. Он осознает, сколько времени прошло, когда тиканье часов на стене, почему-то снова прорывается в его мозг, заставляя морщиться на каждом шаге секундной стрелки. Он бросает на них взгляд, нехотя, ведь рядом такое прекрасное лицо. Половина восьмого. Ему хочется вскочить в ту же секунду и, разбудив Скарамуччу, сказать, что его пора провожать. Но он возвращает к нему свой взгляд, и теперь будить его не хочется совершенно. Он так, наконец-то, безмятежен, как кажется Кадзухе. Возможно, впервые с тех пор, как он его знает. Он смотрит на него ещё с минуту, но страх подгоняет его, не давая полностью насладиться видом. В итоге он слегка привстаёт и в этот момент осознаёт, что Скарамучча обнимает его во сне. Надо же, он даже не заметил. И ложится обратно, всего на минуту отдаваясь объятию в чужом сне. Всего на чуть-чуть. Тиканье не даёт забыться. Кадзуха аккуратно приподнимает чужую руку и выскальзывает из объятия, чувствуя, как прогибается матрас и, беспокоясь, лишь бы не разбудить. Он смотрит на свернувшегося в клубочек Скарамуччу, и ему так не хочется уходить, но время и обстоятельства против него. Он наклоняется и накрывает Скарамуччу пледом, всего уголком, где лежал сам. Его спина остаётся голой, но это максимум, что Кадзуха может сделать сейчас, чтобы не будить его, не рыться в чужих шкафах и не грабить его соседа. Но так хотелось бы сделать больше. Помочь. Скарамучча ёрзает и сонно приоткрывает глаза, заставляя Кадзуху снова испугаться. — Ты куда? — спрашивает он, очень медленно и неосознанно. — В туалет, — отвечает Кадзуха и молится всем существующим и несуществующим богам. Скарамучча угукает во сне и пытается натянуть на плечо и без того слишком короткий угол пледа, забываясь. Кадзуха выдыхает, даже не зная, что всё это время задерживал дыхание. На цыпочках он проходит к двери и выходит, тихонько закрывая её и бросая напоследок взгляд на спящего Скарамуччу. «Я дома», — отправленное сорок минут спустя и прочитанное утром с ненавистью к себе.

***

— Ты воспользовался ситуацией! — Скарамучча говорит с жаром, но Кадзуха разве что и может, что улыбаться, глядя на него. Они снова в его комнате и снова лёжа, также, как и в прошлый раз. — Не пущу одного. — Всё хорошо, — успокаивает он, кладя руку ему на голову и начиная гладить по волосам. — Не злись. Ты ведь так хорошо уснул в прошлый раз, — ему так хочется тоже заботиться. — Я не мог разбудить тебя. Взгляд чужих глаз такой глубокий, и Кадзуха тонет. — Я тут. Шепча и убаюкивая, всё новые слова, спустя время достигающие цели. — Я напишу, когда дойду, — сказанное перед самым уходом, со взглядом обращённым на спящую фигуру. «Дома», — также сорок минут спустя.

***

Кадзуха уже привычно вылетает на улицу к человеку, который ждёт его всегда. И ждёт терпеливо и будто с благоговением. Скарамучча улыбается, замечая его. — Привет. — Привет, — но всё же бег по лестнице плохая идея для человека с астмой. Его голос прерывается на единственном слове. Но ему так сильно хотелось увидеть Скарамуччу. — Давай сходим к тому страшному зданию, — говорит Кадзуха, всё ещё не до конца отдышавшись. Скарамучча скептически поднимает бровь. — Ты уверен? — спрашивает он. — Ты помнишь, что было в прошлый раз? Неловкая улыбка появляется на лице Кадзухи. — Но мы же не будем заходить внутрь, — он оправдывается неизвестно откуда-то взявшемуся желанию. Скарамучча с лёгким смехом качает головой. — Ладно, — он берёт его за руку. И от этого сквозит такой сильной нежностью. — Но ты хотя бы предупреждай в следующий раз. Я хотя бы плед возьму. Они смеются, и ни одному из них в голову не приходит, что Кадзуха всё ещё может вернуться к себе в квартиру и взять что-нибудь, на чём они смогут сидеть. Кадзуха сжимает его руку в ответ и это так приятно. — Я смотрю, тебе тут понравилось, — говорит Скарамучча, наблюдая за Кадзухой, сидящим в позе лотоса на собственной ветровке на смятой траве с закрытыми глазами. — Да, — отвечает Кадзуха, открывая глаза и натыкаясь на пристальный взгляд Скарамуччи, лежащего на боку, подперев голову рукой. «Мне нравишься ты», — хочется сказать ему, но он не может. — Ты уже подготовился к своим экзаменам? — спрашивает он вместо этого. Скарамучча морщится на это, и Кадзуха теряется в каждой крошечной складочке на чужом лице. — Ой, не начинай, — он накрывает лицо рукой и утыкается прямо в землю, перевернувшись на живот. Высокая и вечно сухая трава вряд ли позволит грязной пыли сильно осесть на чужом лице, но приятного всё равно мало, как считает Кадзуха. Скарамучча протяжно стонет. — У меня экзамены по трём языкам, а относительно нормально я знаю из них только половину одного, — говорит он, не отрывая голову от земли. Кадзуха тихо и легко смеётся и кладёт руку ему на голову, начиная перебирать мягкие пряди. — Я уверен, что у тебя всё не так плохо. Скарамучча слегка поворачивается, освобождая нос из собственного захвата. — Это ты уверен, а я знаю наверняка, что нет, — бубнит он сдавленно из-за предплечья, всё ещё прижатого к губам. Приоткрывает один глаз и смотрит на Кадзуху, не отрывающего от него взгляда. — Жаль, я не могу прожить остаток своей жизни так, — как-то неожиданно говорит он. Кадзуха непонимающе моргает на него, продолжая пропускать шёлк чужих волос через свои пальцы. — Вот так, — на его щеках появляется лёгкий румянец, но пропадает уже буквально через мгновение, сменяемый, будто смелой, решительностью. — Наедине с тобой. Без проблем и каких-то обязанностей. И в этот момент краснеет уже Кадзуха. Он всегда знал, что их чувства и отношения немного выходят за рамки обычных друзей, но эта фраза — она звучала словно признание. И Кадзуха не находит в итоге, что ответить на это. Ему слишком страшно. Лишь выпрямляет ноги и ложится рядом на бок, встречаясь с чужим взглядом. Хочется протянуть руку и прикоснуться к лицу напротив, обращённому к нему. И взгляд будто жаждущий. Скарамучча намного смелее него. Он переворачивается обратно на бок, протягивает руку и опускает ладонь на щеку, проводя большим пальцем по скуле. — Если бы я мог видеть тебя вот так каждый день, я, наверное, был бы счастлив, — говорит он, прикрывая глаза обратно. Кадзуха, не моргая, смотрит на него. И так много чувств роются в нём сейчас. И многим из них он даже не знает названия. — Ты можешь, — просто отвечает он в итоге, также прикрывая глаза, не переставая ощущать чужое прикосновение к своей щеке. Они лежат на тёплой земле под иногда прохладным ветром до тех пор, пока не темнеет, слишком занятые своими мыслями. И щека под ладонью Скарамуччи уже давно горит, но Кадзуха не отодвигается. Ему так хочется продлить всё это. Продлить время со Скарамуччей. Он медленно открывает глаза. И что-то словно подсказывает ему. Чужая, спокойно вздымающаяся грудь, слегка трепещущие ресницы, чёлка, сдуваемая лёгким ветром. Мурашки на собственной коже. Он слегка поддаётся вперёд и прижимается своими губами к чужим, сухим и обветренным. Скарамучча раскрывает глаза от неожиданности, но не сомневается ни секунды, отвечая на поцелуй и кладя вторую руку на лицо Кадзухи. Он тянет его наверх, заставляя сесть, с телом натянутым, как струна, но Кадзуха даже не осознаёт этого. Все его мысли так отдаются в чувства к другому человеку. Скарамучча держит его за щеки и целует, куда только может дотянуться. Тысячи лёгких и чувственных поцелуев на его лице. — Ты бы знал, как сильно я люблю тебя, — шепчет он и, словно будто запечатывает слова новыми поцелуями. Так быстро и легко. Кадзуха чувствует, как горят румянцем его щёки под чужими ладонями, и выдыхает смущённый смех. Его собственные руки лежат у него на коленях, и ему так хочется прикоснуться к нему. Странно было смущаться дотронуться после того, как он сам первым поцеловал его, но сейчас ему слегка казалось всё иллюзией. Коснись, и она пропадёт. Растает с ветром и улетит за горизонт, оставляя его одного с отголосками чужого шёпота. И спустя мгновение сомнений он всё же делает это. Кадзуха нерешительно кладёт одну руку ему на лицо, в один из тех коротких перерывов, когда Скарамучча всего на секунду отрывается от него, чтобы посмотреть, словно на сокровище в своих руках. Совсем невесомо. Кадзуха чувствует, как Скарамучча, будто терпеливо ждёт, полностью отдаваясь нежному порханию чужих пальцев по своему лицу. Кадзуха ведёт ими от брови по скуле, наслаждаясь гладкой кожей, очерчивает линию подбородка, наблюдая, как Скарамучча прикрывает глаза, полностью отдаваясь чувствам, проводит пальцем по чужим губам, влажным от поцелуев и понимает, что это и правда то, чего он сейчас хочет. Чего хотел, когда поцеловал его несколько секунд? минут? назад. Чужие губы уже горячие и будто отвечают на поцелуй ещё раньше, чем он происходит. Руки Скарамуччи перемещаются с его щёк на спину, обнимая крепко-крепко, но Кадзуха хочет быть к нему ещё ближе. Он льнёт к Скарамучче ещё сильнее, и чувствует, как они заваливаются назад, поднимая немного пыли сразу же оседающей на траве, но ему всё равно. Скарамучча резко выдыхает в поцелуй, оказываясь на спине, но Кадзуха не даёт ему разорвать его. Ему так мало всего этого. Так мало рук, прижимающих его. Так мало разделённого на двоих дыхания. Так хочется больше чужой, но так сильно желанной любви. Губы Скарамуччи такие мягкие и нежные на его собственных. Но ему нужно так намного больше. Он давит на него поцелуем, ускоряет его и чувствует своё отчаяние и жажду. Глубже и глубже без остановки. Слёзы текут по его щекам, и он не знает почему и ему всё равно. Всё, что важно для него сейчас это чужое лицо, которого он до сих пор касается своей рукой, и чужие губы, накрывающие его собственные. «Я так люблю тебя», — бегущей строкой без остановки проносится в его голове.

***

— Я всё чаще думаю, что ты делал на том мосту, когда мы встретились в первый раз, — говорит Кадзуха, лёжа на боку и не отрывая взгляда от Скарамуччи. — Знаешь, иногда людям нужно время, чтобы побыть наедине с собой, — отвечает Скарамучча, с нежностью заправляя прядь волос ему за ухо. И Кадзуха закрывает глаза, принимая этот ответ и отдаваясь чужой ласке.

***

— Ко мне? — уже привычно спрашивает Скарамучча, встречая Кадзуху около дома. Кадзуха кивает, плавно подходя к нему как можно ближе и располагая целомудренный поцелуй на губах. Скарамучча улыбается, прижимая его к себе, притянув за талию. Кадзуха легко смеется, прикасаясь своим носом к чужому, и как же хочется стоять, так как можно дольше, но это уже сейчас начинало превышать приличную норму. — К тебе, — подтверждает ещё раз Кадзуха и убирает чужую руку откуда-то со своей поясницы, но не отпускает её, переплетает пальцы и улыбается в ответ на чужую улыбку. И так приятно знать, что рядом кто-то есть. — Я сегодня взял, наконец-то, ту книжку в библиотеке, — говорит Скарамучча где-то по пути. — Почитаешь мне, когда придём? — спрашивает Кадзуха и смотрит на него, так радостно покачивающего их сцепленные руки. Скарамучча кивает. — Ага, — он встречается с ним взглядом. — Но я всё ещё не понимаю, что для тебя интересного, чтобы слушать книгу на языке, который ты не знаешь, — на его лице счастливая игривая улыбка. — Я ведь даже не перевожу её тебе. Кадзуха улыбается в ответ. И так привычно смело, — Твой голос, — и Скарамучча отворачивается в сторону слишком смущённый, но кончики его ушей снова выдают его. И Кадзуха мысленно хихикает. До сих пор не признающий. — Ну, в общем, не важно, — нарочито деловито декларирует Скарамучча, и Кадзуха хихикает уже вслух. Вид невзрачного здания общежития становится уже в каком-то роде родным для Кадзухи и не вызывает почти ни страха, ни тревоги от неизвестности. И хоть сейчас середина лета, и большинство студентов разъехалось по своим домам, сосед Скарамуччи остался. Поэтому Кадзуха был Золушкой, покидая стены временного дома Скарамуччи с определённым положением стрелок часов. И несмотря на это неудобство они почему-то всё равно встречались там. Большую часть общего времяпрепровождения они, конечно, всё равно проводили где-то на нейтральной территории. Часто на безлюдных пустошах. Но если ситуация указывала, они почему-то всё равно приходили к отягощённому соседом Скарамучче, если того не было в общежитии, а не одиноко живущему Кадзухе хоть это и было бы удобнее. Скарамучча уже привычно открывает для него тяжелую дубовую дверь и пропускает вперёд. — Прошу, — деланно кланяется он, и Кадзуха смеётся. Каждый новый день со Скарамуччей радует его так сильно. Любое действие очередная причина радости для него. И хоть всё не было гладко изначально, думая об этом сейчас, Кадзуха рад, что всё сложилось так, как сложилось. Он заходит в прохладу холла и ждёт, пока Скарамучча аккуратно закроет дверь, чтобы она не захлопнулась с громким стуком. Прямо следуя объявлению, висящему на ней. И вот чужая рука снова возвращается к нему без абсолютного стеснения, что кто-то может увидеть их. И Кадзуха любит Скарамуччу за это отдельно сильно. Три этажа преодолённых практически в мгновение, как кажется Кадзухе, увлечённому своими мыслями, видом Скарамуччи и его очередной шутливой болтовнёй. И дверь в его комнату открывается. Кадзуха уже привычно бросает рюкзак на пол и запрыгивает на кровать, чувствуя лёгкую отдачу пружин. Он смотрит, как Скарамучча, словно специально медленно закрывает дверь и идёт к нему. — Поцелуй меня, — говорит он, запрокидывая голову, когда Скарамучча оказывается рядом. Скарамучча улыбается, обнажая зубы и наклоняется. И как же приятно снова полноценно ощущать эти губы. Руку, зарывающуюся в волосы. Чувствовать, как матрас прогибается под весом двух опускающихся на него тел. Чувствовать другую руку, притягивающую к себе за талию, и колено между ног. Самому зарываться пальцами в чужие волосы, гладить лицо и трогать плечи. Нежный шепот поцелуя, касающийся местечка за ухом, шеи и ключиц. И хочется задохнуться во всём, но нельзя. Он не может. — Я скучал, — тихо говорит Скарамучча, смотря на него с теплотой. И Кадзуха уверен, что его взгляд совершенно такой же. — Я тоже, — новые поцелуи везде, до куда он только может дотянуться, не меняя своего положения. Скулы, подбородок, ложбинка между губ. Скарамучча закрывает глаза, но Кадзуха хочет видеть всё и запомнить. — Я люблю тебя, — выдыхает он в новый поцелуй. Уже такая привычная фраза, но всё равно перехватывающая дыхание, наверняка, обоих, как в первый раз. — Я люблю тебя, — отвечает Скарамучча, смотря ему прямо в глаза, но отрываясь от губ. Пальцы перебирают короткие волосы на затылке. Щекотно. И времени всего мира мало, чтобы насмотреться на друг друга. — Вообще, я должен был читать тебе книжку, — наконец, говорит Скарамучча, убирая свои руки и ложась рядом. — А всё, что мы делаем целую кучу времени — это целуемся. Кадзуха поворачивается на бок, чтобы видеть его лицо и смотрит с абсолютной любовью. Он знает это. — Ты жалеешь об этом? — спрашивает он, перекидывая через него руку и прижимаясь хоть сколько-то близко. Скарамучча смеётся и Кадзуха чувствует лёгкую вибрацию. — Нет, — Скарамучча обнимает его. — Если бы я мог, я бы целовал тебя так долго, насколько возможно. И Кадзуха не может сдерживаться, уже нависая сам и прижимая свои губы к чужим. Скарамучча смеётся прямо в поцелуй. — Мы всё ещё должны читать книжку. Кадзуха пихает его в грудь, чувствуя рёбра сквозь тонкую кожу. — Да ну тебя, — он откидывается на кровать обратно, позволяя ногам свободно свисать. Он чувствует, как пружинит матрас, сначала от того, что Скарамучча встаёт с него, а потом от того, что ложится обратно. — Иди сюда, — слышит он, и открыв глаза видит Скарамуччу, полулежащего у изголовья с книгой в руках. Кадзуха медленно подползает к нему, устраиваясь поудобнее в объятиях одной свободной руки. — Готов? Кадзуха кивает, закрывая обратно глаза и укладываясь на чужое плечо. Щёлкающие глубокие звуки, с редкими уже моментами заикания на определённых словах, возвращаются, почти убаюкивая. — Будь со мной всегда, — просит Кадзуха в полудрёме. Он лишь представляет каково это, если Скарамучча не читает эти уже старые закорючки для него вслух. Как это было без него. И возвращаться туда не хочется. Хочется быть любимым Скарамуччей всегда. — Как я могу оставить тебя? — говорит Скарамучча. — Ты ведь совсем пропадёшь без меня. Кадзуха всё больше забирается на него, ощущая руку, медленно перебирающую волосы у него на голове, и, чувствуя стук чужого сердца у себя под ухом. Он обнимает его ещё крепче, словно боясь упустить. — Пропаду, — тихо бормочет он. Конечно, он не пропадёт, в полной уверенности думается им обоим. Прожил же он как-то двадцать лет без него и ещё столько же проживет, если не больше. Но не хочется. Хочется теперь всегда иметь возможность прижиматься к нему, даже если случайно, и всегда говорить с ним, даже если о глупостях. Хочется всегда видеть это его глупое, но любимое лицо. Его улыбку, никогда не касающуюся глаз. Чувствовать его лёгкие, словно дуновение ветра, касания. Нежные руки на своих щеках и голые острые коленки, упирающиеся в его собственные, когда они вот так лежат на этой узкой кровати, явно не предназначенной для двоих. Кадзуха мог бы почти вечно перечислять без чего, связанного со Скарамуччей, он больше жить не хочет, но может. То, насколько быстро и прочно вошёл этот человек в его жизнь, поражало его. Но всё-таки были люди, которые женились на следующий день после знакомства, да и у него самого в прошлом были знакомства с людьми, которых он будто знал всю жизнь, и они общались свободно и увлечённо уже через пять минут, и их знакомство не ограничивалось только этой встречей. Но Скарамучча и их отношения радовали его очень особенно. Скарамучча тихо усмехается ему в волосы, и все мысли Кадзухи теряются от него в абсолютном желании раствориться в этом человеке, лежащем рядом. Проникнуться с ним каждой клеточкой своего тела. Он прикрывает глаза и прижимается к чужой груди так крепко, будто и правда пытается претворить эти мысли в жизнь. Он чувствует неровности рёбер своей скулой в чужом дистрофичном теле. И будто у него почти получается. Грудь Скарамуччи вздымается при каждом вдохе и Кадзуха пытается дышать в такт ему. Чтобы почувствовать? Понять? Но уже через несколько секунд начинает задыхаться. Изначально глупая идея. У него не получится это сделать, даже если он проживёт всё то же самое. Скарамучча - это Скарамучча, и никто и никогда не будет, как он. По крайней мере для Кадзухи. Он почти уже засыпает под чужой размеренный голос, всё также читающий ему книгу, когда чувствует прикосновение к своему плечу. — Сокровище… — тихое. — Тебе уже пора. Кадзуха смаргивает с себя начальные остатки сна. Он косится на отвратительно тикающие часы на стене. Восемь вечера. Действительно пора. Сосед Скарамуччи придёт уже в ближайшее время, и было бы очень неплохо, если бы он уже ушёл отсюда к этому времени. Но всё же он неспешно потягивается в чужих почти объятиях и чувствует, как рука, до этого прикасающаяся к его плечу, теперь ложится ему на грудь. Он сам чувствует, как бьётся его сердце под чужими пальцами. Слегка быстро. Прошло уже пять месяцев. Может, каждое новое прикосновение Скарамуччи будет всегда вызывать у него такую реакцию? Он был бы не против. Он кладёт руки на чужие щёки, заглядывая в глаза напротив. Слегка прикрытые и Кадзуха знает, что он наверняка опять не спал суток двое до их встречи. — Спи, — говорит он, оставляя лёгкий поцелуй на чужих губах и, с лёгким нажатием, до конца закрывая глаза Скарамуччи большими пальцами. Его ресницы трепещут от неприятного прикосновения. — Тебе пора, — бормочет он, и Кадзуха лишь начинает поглаживать его скулы. — Я знаю, — отвечает он, возможно, минуту спустя, теряясь в чужих чертах лица. Рука, как-то уже, наверное, давно оказавшаяся на его талии, в полусне притягивает его. Он лежит так ещё несколько минут, пока дыхание Скарамуччи не становится совсем ровным и невесомо выскальзывает из чужих объятий. Он уже почти мастерски освоил это искусство. — Ты тоже пропадёшь без меня, Скарамучча, — тихо и с улыбкой говорит он перед самым уходом, даже на долю процента не осознавая, насколько он прав.

***

— Ещё одно опасное место. Тебя только в такие тянет? — спрашивает Кадзуха, оказываясь на крыше, ведомый Скарамуччей за руку. Он сжимает её крепче, вдыхая ранний осенний воздух. Он чувствует, что его ведут к краю, но безропотно идёт. Со Скарамуччей ему бояться нечего. Однажды он понял это. — А если и так? — Скарамучча отвечает вопросом на вопрос и Кадзуха смеётся, останавливая его и втягивая в поцелуй. Так сложно насытиться им. Хочется быть вечно прикованным к нему по рукам и ногам, и чтобы никто никогда не мешал. — Если так, — наконец, произносит он. — То я везде пойду за тобой, — рука Скарамуччи нежно оглаживает его скулу и их взгляды, всё также влюблённые, направлены друг на друга. Они почти что кружат по крыше, слишком увлечённые, отдаваясь новому поцелую и друг другу, пока не оказываются у самого края и Скарамучча не отрывается от него. Он садится на ограждение и смотрит, как Кадзуха всё равно боязливо, но облокачивается совсем рядом. Как многое изменилось. Кадзуха смотрит на него, уже такого достаточно родного и словно видит нового человека. Такого измученного. Будто он полностью открыл глаза только сейчас. Он осознаёт. И в его памяти резко всплывает один вопрос, который не задавался уже очень долгое время по их меркам. — Что ты делал тогда на мосту? — спрашивает Кадзуха, ловя на лету уносимый ветром засохший лист. — Хотел убить себя, — словно со смешком в воздух отвечает Скарамучча. Его ноги беспечно болтаются над пропастью этажей, будто совершенно не боясь. Дыхание Кадзухи полностью спирает, но не в удушье или панической атаке. Испуганно и удивлённо. Но он понимает, что всё равно может легко сделать вдох в любую секунду. Словно он давно знал это, но всё же не верил до последнего. Надеясь на другой ответ. Он несколько месяцев слушал его будто нарочно нелепые отговорки на счёт того, почему он был там. И он смеялся почти на каждую его отговорку в унисон со Скарамуччей, с замиранием сердца осознавая, что, возможно, однажды услышит правду. Только не понимал это. И этот момент настал. И нет бы ему спросить почему или утешить, но… — День же был, тебя бы сразу спасли, — говорит он, и Скарамучча звонко смеётся в ночь, и Кадзуха видит блеск слёз, брызнувших из его глаз. От смеха или боли? Не важно. — Меня и спасли, — отвечает он просто, превращая свой смех в приятную улыбку. Он слегка поворачивается и убирает прядь волос Кадзухи с его лица за ухо. И если Кадзуха даже не поворачиваясь, посмотрит в сторону, он заметит, что грусть во взгляде, которую он уже так давно знает для себя, никуда не пропала. Он просто позволял себе не замечать. И он смотрит.