июльянварь

Они друг друга стоили — Поэт и Кризалис, они вдвоем даже звучали как судьба — и судьба трагичная. Поэт был тем, о ком написали бы в учебнике литературы, выбрав самые приличные стихи, на уроках бы рассказывали о его трагичной и нелегкой, о мрачном конце, естественно, умалчивали бы или говорили пару слов с понурыми лицами, а про любовника и вовсе бы знали только избранные — да и те такие же печальные, как он сам. Хорошо, когда все само собой списывается на творческую натуру — что настроения, что любовники. Они проводили время на старом пыльном чердаке, где дышать было трудно, особенно летом, в июле, воздух был плотный и желтый, точно как у Достоевского. Пространства было мало, хлама было много, но выносить никто и не думал. Велосипед был здесь очень нужен, как и старое фортепиано Красный октябрь, сломанный проигрыватель с коллекцией пластинок, зеркало, пара кресел на ножках и дубовый стол. На столе валялся преимущественно всякий мусор и книги, которые, впрочем, валялись вообще везде, где только можно, и хотя бы иногда брались в руки — обычно Кризалисом, потому что Поэт прочитал их все и как минимум половину знал наизусть. Так вот летом жара в Петербурге стояла невозможная, все маленькие окошки были открыты на распашку, и этого было недостаточно. Порой было настолько плохо, что даже Поэт молчал — что было редкостью: обычно он невпопад зачитывал стихи. Лежать рядом не было сил — слишком жарко от ощущения чужого тела рядом. Летом на чердаке сдохла даже рыбка в аквариуме, которую Кризалис однажды притащил, чтобы создать хоть какое-то ощущение жизни. Зимой наоборот лютовали морозы. Окошки были деревянные, с облупившейся краской и заржавевшими щеколдами, не все из них задвигались нормально, из-за чего получались щели. Поэт кутался сразу в два шарфа, Кризалис жался где-то под боком, кутая их обоих в шерстяной клетчатый плед, который принес еще пару лет назад. Ему же приходилось иногда подниматься, чтобы заварить чай или притащить градусник — здоровье у Поэта было совсем никакое, каждую зиму он болел почти беспрерывно. Они существовали вместе уже несколько лет — года три или четыре, но никогда не задавали вопросов. Поэт звал Кризалиса исключительно «друг». Кризалис ни на чем не настаивал, ему все и так казалось понятным и очевидным, давать этому название было не так уж обязательно. На чердаке время и пространство давно застыли и казались желеобразными — впору ножом резать. Их пятое лето выдалось особенно душным. Воздух был ужасно несвежим, будто просроченным, залежавшимся. Единственным развлечением было наблюдать за тем, как моментально трескается лед в кружке чая — кофе пить не хотелось, воды в организме и без того катастрофически не хватало. Иногда казалось, что вот-вот потеряешь сознание, задохнешься, потечешь некачественным плавленным сыром, но реальность обстояла хуже — приходилось просто дальше существовать. Время подошло к шестой зиме, и она, очевидно, была смертельно морозной. Шестая зима была холодным оружием, колюще-режущим, легкие будто протыкало чем-то каждый раз во время кашля. Дышать снова было невозможно, снова казалось, что вот-вот задохнешься, но в этот раз из-за насморка. Кризалис готовил чаи, подавал салфетки и прикладывался губами ко лбу, когда жался ближе, чтобы согреть и угомонить чужую дрожь. Кризалис грел чужие тонкие синеватые руки в своих крепких, пусть и тоже замерзших, ладонях, уступал свое одеяло по ночам, когда Поэт во сне пытался забрать второе поверх собственного, терпеливо поднимался, чтобы подать лекарство, и даже читал какой-то завалявшийся медицинский справочник. Кризалис делал недостаточно. Поэт потихонечку изнашивался — в легких появлялось все больше дыр от колюще-режущей, голова все сильнее расходилась трещинами, температуры были почти как на термометре в июле. В начале января Кризалис прижался губами к чужому лбу — но температуры не было. Поэт медленно остывал. Из деревянных ножек одного из кресел был сколочен крест, выцарапанная тупым ножом надпись была короткой: «друг». Кризалис умер в июле. На чердаке было душно и нестерпимо воняло.