***
Его возвращение всегда сопровождалось вопросами со стороны дочери: обычно любитель находиться в центре внимания, Жан избегал её компании в первые дни после миссии, ссылаясь на отсутствие свободного времени. Не то чтобы его отговорки были голословны — за его отсутствие скопилось много, хоть и не срочных, дел по хозяйству, с которыми Микаса и его мать не могли разобраться — и мужчина проводил остаток дня за работой. Однако девочка не считала занятость отца достойным поводом оставить его в покое. — Что пришла? — поинтересовался Жан, когда услышал её голос за своей спиной; он прислонил увесистый колун к колоде и развернулся к дочери. — Разве ты не должна помогать маме и бабушке на кухне? — А я и помогаю, — возразила она. — Мама сказала, что не может смотреть на твои потуги, и послала к тебе с этим. Её руки сжимали огромный наполненный жидкостью штоф. Жан неосознанно направил взгляд в сторону дома, к окну кухни: через него он увидел Микасу, суетившуюся у очага и явно не догадывающейся о пристальном взоре мужа. Его губы сжались в тонкую линию — он фыркнул, словно опровергая тем самым слова жены. — Я давно не рубил дрова, ясно? — внезапный, а оттого и забавный приступ вспыльчивости у отца заставил девочку улыбнуться. — Мама обычно таким занимается. Оставив попытки оправдаться, Жан принял протянутый ему штоф и сделал пару крупных глотков. — Спасибо, — бросил он и вернулся к работе. — Пап, — позвала дочь через пару минут, — а что ты делал на миссии? Лезвие колуна, занесённого для очередного удара, упало криво и лишь мазнуло по бревну. Оно, перевернувшись, отлетело в сторону. С губ Жана сорвалось бесшумное ругательство. — Тебе нужно узнать об этом прямо сейчас? — она кивнула; мужчина поставил чурбан обратно на колоду. — Прямо сейчас я немного занят, — будто в подтверждение своих слов Жан замахнул колун над головой и обрушил его на бревно. — Давай подождём до ужина? Твоему брату наверное тоже будет интересно послушать. До его слуха дошёл раздражённый вздох девочки. — Нет, не будет, — Жану не нужно было оглядываться на дочь, чтобы понять, что её щёки раскраснелись в приступе недовольства. — Ему никогда не было интересно слушать твои рассказы. Этому дурачку больше по душе сидеть в своей комнате… В воздухе разлетелись щепки: в удар было вложено слишком много силы, отчего бревно не разделилось по линии скола, а раздробилось. Для девочки это стало неожиданностью, поэтому она замолкла, как только раздался оглушительный хруст. — Так, — Жан отбросил раздробленные поленья в кучу, после чего обернулся на дочь, — нельзя говорить такое о брате, особенно за его спиной. На мгновение он замер, словно прислушиваясь к чему-то. — Кажется, бабушка тебя зовёт, — в свою улыбку он попытался вложить чуть больше нежности, чтобы убедить девочку последовать его просьбе. — За ужином я всё расскажу, обещаю. А теперь ступай. Несмотря на проявленную мягкость Жан не мог избавиться от ощущения, что своим избеганием внушил дочери идею об отцовском пренебрежении. От вида её удаляющейся фигуры у мужчины защемило в сердце: было неприятно расстраивать свою малютку. Оставалось надеяться, что его рассказ развеселит её — пусть самому Жану воспоминания не будут приносить никакого удовольствия.***
— Давай, пап, — выпалила девочка, как только вся семья села за стол. Жан не мог не усмехнуться такой настойчивости — вместе с этим в нём умерло последнее упование на забывчивость дочери. — Нечего тут рассказывать, — признался он, — миссия это не захватывающее приключение. — За пару месяцев что-нибудь интересное да произошло, — настаивала она. — Ты же обещал! Пальцы Жана накрыла ладонь Микасы: он поднял голову, чтобы встретиться с её твёрдым, журящим взглядом. — Где вы находились по крайней мере? — спросила Микаса, положив тем самым начало разговору, — на одном месте или пришлось много путешествовать? — Мы были на дальнем севере. Одна дорога туда заняла два дня. С дальнего конца стола послышался приглушённый вздох — мальчик, что до этого молча сидел на коленях бабушки и катал шарики из хлебного мякиша, вскинул голову и посмотрел на отца. — Вы ехали туда на лошадках? — он покусал нижнюю губу в поиске слова. — Верхом? — Не совсем, — в речь Жана замешался смешок, — туда я ехал поездом. А вот когда прибыл на место, то да. Время от времени ездил верхом на лошадке. Следом полились вопросы о “лошадке” Жана: о её масти, кличке, характере, любимом лакомстве — малыш даже поинтересовался, не уставала ли она от продолжительных нагрузок, и, получив ответ, очень сильно пожалел животное. Подобная выборочная симпатия, проявляемая маленькими детьми, забавляла Жана. Насколько они были сострадательны к малознакомым зверушкам, настолько же были равнодушны к тяготам собственных родителей. Малыш нечасто баловал отца своим безраздельным вниманием, не говоря уже о разговоре, поэтому Жан старался ответить на все вопросы сына независимо от их странности и уместности. То, как мальчик опирался на стол ловя каждое слово, как заглядывал в отцовские глаза, какой детский восторг блестел в его взоре — всё это было лучшей наградой для Жана. — Так что представляла собой миссия? — девочка попыталась перетянуть на себя внимание отца. — Просто сопровождение, — Жан развёл руками. — Отвезти группу людей к назначенному месту, следить за их безопасностью всё это время, а потом вернуть их домой. — Как конвой? — раззадорилась дочь. — Вооружённый конвой? Жан нервно усмехнулся и бросил вопрошающий взгляд на Микасу: та лишь ответила мимолётной улыбкой. — Ну да, у нас было оружие. После восторженного возгласа, вырвавшегося из груди девочки, она на одном дыхании произнесла: — А какое оружие? Ружьё? Ты его использовал? — она придвинулась ближе и подпёрла подбородок обеими ладонями. — В кого ты стрелял? — Ну почему именно в кого-то? — голос Жана стал тише. Жан понимал глупость собственного вопроса — застанный врасплох последними словами дочери, он не нашёлся с хорошим ответом. — В кого-то, кто представляет возможную угрозу для успеха миссии, — отчеканила девочка, не смутившись ни на мгновение. — Если есть такие, то нужно их устранить и выстрелить в них. Разве не так говорят? У Жана застряли слова в горле: слишком ясен и прям был взгляд её глаз, ни тени заискивания, типичного для детей в общении с родителями, в её твёрдом голосе — лишь холодное и отнюдь не наивное предвкушение. Его дочь словно ждала не столько ответа отца, сколько подтверждения собственных слов. Мать Жана дёрнула девочку за рукав и, когда та обернулась на бабушку, наградила её укоризненным взором; теперь и сын, взволнованный внезапной тишиной, отвлёкся от еды и в попытке оценить положение принялся заглядывать взрослым в глаза. Через пару минут Жан всё-таки сумел совладать со своим ступором. — Так, разумеется, говорят. Вот только я такого при тебе не говорил, — своё нарастающее подозрение он попытался спрятать за лукавой усмешкой. Жан сделал паузу — слишком короткую, чтобы дочь ему ответила, однако достаточную для того, чтобы скрытый смысл его слов дошёл до неё. Хоть её глаза и покрыл стеклянный блеск, она не разорвала зрительного контакта с отцом. — К чему ты вообще спрашиваешь? — проворковал Жан, подпирая голову. — Тебе солдатская жизнь вдруг стала интересна? Лицо девочки вдруг прояснилось, с губ сорвался вздох облегчения, будто ей наконец выпала возможность поделиться тайной, до этого тщательно скрываемой от отца. Вместе с этим Жан заметил краем глаза, как Микаса сжалась от вопроса мужа. — Мне же нужно знать, как в армии всё работает, — произнесла дочь с волнением, — чтобы в будущем всё не навёрстывать, когда я уже… — В армию пойти хочешь? — прозвучало это как утверждение, нежели вопрос. — Солдатом стать? Губы девочки изогнулись в робкой улыбке, и она растерянно кивнула. — Тебе это не нужно, — отмахнулся Жан, продолжая трапезу. — В смысле “не нужно”? Но я хочу присоединиться к армии! — его дочь припала грудью к столу в попытке поймать отцовский взгляд. Тишину, возникшую в комнате с начала их беседы, нарушил металлический лязг — это Жан в мимолётной вспыльчивости небрежно бросил приборы на тарелку. Когда он всё-таки поднял взор на девочку, его лицо было искажено гневом, который вскоре сменила мнимая умиротворённость, отчего его ожесточённые черты разгладились. Однако эта перемена в выражении произошла с такой скоростью, что это скорее только встревожило его дочь, а не внушило той спокойствия. Рука Жана потянулась к прядке, упавшей девочке на лоб. — Ты не понимаешь, что тебя будет ждать в армии, — доброжелательность в его голосе отзывалась снисходительностью. Девочка дёрнула плечом и отодвинулась от отца, избегая его прикосновения. — Я с самого детства слушала ваши с мамой рассказы про армию, у меня хорошее представление об этом. Микаса и Жан одновременно повернулись друг к другу, чтобы в обмене взглядами подтвердить слова дочери. Тени залегли на лице Микасы, уголки губ опустились, а рука в быстром движении легла на грудь у сердца, которое сейчас, вероятно, билось чрезмерно сильными толчками. Немая паника, примешавшаяся к чертам жены, не ускользнула от Жана — шумный вздох вырвался у него из груди, и он вновь взглянул на девочку. Вся та мягкость, что мужчина до этого вкладывал в свои манеры, покинула его, обнажив его негодование. — Та армия, о которой мы тебе говорили, исчезла после падения Стен. За двадцать лет многое поменялось, — категоричным тоном ответил он. Вконец встревоженный строгим голосом отца, мальчик устремил свои большие глаза на него, в любой момент готовый спрятаться в объятиях бабушки. Жан, может, и заметил этот жест, однако теперь всё его внимание было поглощено дочерью, чья неожиданная выходка подтачивало его самообладание. Слова отца не осадили девочку и не послужили ей предупреждением — как раз наоборот. То, как её губы смыкались в бескровную линию, не сулило быстрого разрешения разговора. — Но ты ведь всё ещё солдат, верно? Так я тоже хочу служить во благо нашей стране, прямо как ты, — с искренним недоумением произнесла девочка, оглядывая других домочадцев в поиске поддержки. Жан скривился, словно пронзённый болью. — Я служу во имя чего угодно, — его многозначительный взор скользнул по комнате, — но только не во благо этого прокля́того режима. Мрачный прищур его глаз и похоронный тон его голоса должны были, как полагал Жан, наконец отрезвить его дочь, раз один смысл его слов был для неё непостижим. Однако её “наваждение” не спало, а лишь усилилось и захватило всю её. Битая мелкой дрожью, девочка показательно встала из-за стола и развернулась к отцу, её ладони сжались в кулаки. С холодным спокойствием Жан наблюдал, как его дочь чуть не воспламенялась от бушующего в ней возмущения, втайне изумляясь её смелости возразить ему. В гневе, праведном или нет, разум оставлял её — вся в отца пошла. — Вовсе не прокля́тый это режим, — за фасадом злости Жан безошибочно распознал изумление, которое было вызвано его ответом и от которого дрожал еë голос. — Я жива только благодаря этому “режиму”. Слова застряли в горле у Жана, но он продолжил слушать, бросив мимолётный взгляд на Микасу — та рвано вздохнула, прикусывая губу. Его протянутая под столом рука нашла и в плавном движении накрыла её пальцы, сжимающие сиденье стула. Имела ли фраза их дочери за собой вес или нет — Жан желал, чтобы она предназначалась не им двоим, а лишь ему. — В тот день, когда все нации мира прибыли атаковать наш остров, вы тоже там были, — продолжала девочка, обращаясь к родителям. — На нас напали первыми. И нас бы полностью уничтожили, если бы йегеристы не начали действовать. Жар поднялся в груди Жана. Крепче сжав пальцы жены, он замер на месте в слепой надежде, что это имя не всколыхнёт в ней душевную склоку. Вместе с этим волна раздражения, подпитываемая выходками дочери, начала подниматься в нём. Хотелось заставить девочку замолчать, прервать поток слов, что возрождали неприятные воспоминания — особенно для его Микасы. Жан не осмелился поднять на неё голос; она всё ещё ребёнок, не знает о весе своих заявлений, пропитанных ложью. — Дьявол Парадиза спас нас всех, — с избыточном восторгом произнесла девочка, — и создал мир, в котором я с братом родилась. Я хочу стать солдатом и охранять этот мир. Что плохого в том, что я хочу продолжить наследие Эрена Йегера? Имя, произнесённое с таким восхищением, стало последней каплей. Рывком Жан встал из-за стола. Его взгляд был прикован к лицу дочери — страх скользнул по её чертам при виде отца, приближающегося к ней, но скоро был сменён насмешливым удовольствием, словно внезапная горячность отца радовала её. — Ты — моя дочь, ты сделаешь как я скажу и не будешь якшаться с йегеристами! — взревел он. Со стороны послышался испуганный вздох — мальчик, поймав на себе взгляд отца, прикрыл рот руками в страхе произнести ещё какой-нибудь звук и вжался спиной в грудь бабушки. — Жан, — попыталась одёрнуть его Микаса, не в силах встать так же быстро как и он. — А вот и нет! — губы девочки скривились. — Ты, папа, тоже йегерист! И йегеристам уже известно обо мне. Они видели, на что я способна. Хочешь ты этого или нет, но я пойду в армию и буду сражаться! Девочка вдруг расширила глаза и поспешила закрыть рот, осознав, что в застящем разум гневе она позволила лишним словам сорваться с её губ. Жан, услышав в потоке слов ему нужные и оправдывающие его гнев, подсознательно сделал шаг к своей дочери, однако теперь — с учётом его роста и грозного взгляда — казался ей устрашающим. Жана остановила Микаса, мягко схватившая кисть его руки. Это касание и ощущение тёплых пальцев на коже отрезвило его, и мужчина отступил. В комнате стало тихо, и в этом мимолётном беззвучии Жан мог слышать биение своего сердца, готового от волнения выпрыгнуть из груди, и дыхание дочери, обрывистое и вырывавшееся вперемешку с плохо скрытыми всхлипами. Однако выяснить, что за слёзы — раскаяния, обиды или злости — душила в себе девочка, ему не удалось. Мать Жана скользнула по сыну изучающим взором, чья первоначальная жёсткость прятала за собой мягкость, после чего дала внучке знак уйти из комнаты. Та, избавившись от оторопи, направилась в сторону своей спальни и бросила напоследок взгляд на отца. Еë губы хоть и были сжаты до бескровия, но в их изгибах угадывалась усмешка, исполненная самодовольством и горечью — последнее слово в их уродливой конфронтации осталось за ней. С уходом дочери волна жара слегка спала, обнажая гнетущее чувство, однако недостаточно, чтобы позволить Жану успокоиться. — Я.., — произнёс он, прежде чем остановиться. Его объяснения, брошенные после пусть и оправданной вспышки гнева, не будут столь искренними, особенно в глазах его сына. Мальчик всё ещё сидел на коленях у бабушки, в колыбели её рук, и смотрел на отца во все глаза. Спокойствие, окрашивающее миниатюрные черты его лица, было подобно водной глади — хрупко и легко тревожащееся от малейшего прикосновения. Немое ругательство сорвалось с губ Жана, прежде чем он бросил умоляющий взгляд на Микасу, словно обращаясь к ней с просьбой. Жан сам не знал, в чём заключалась эта мольба: то ли на позволение уйти, то ли на получение ответов — но тем не менее ощутил облегчение, что жена принесла ему вместе с кивком и горькой улыбкой, переданной ему лишь её глазами. Гневные мысли преследовали Жана на его пути в их общую с Микасой спальню. Многие из них, преисполненные слепым негодованием из-за непослушания дочери, гнали мужчину в обратном направлении, где девочка заперлась в своей комнате — размышляя об их недавнем разговоре, или злясь на отца за его узколобые высказывания, или сожалея о своей горячности. Ход её мыслей был наименьшей из его забот, единственный порыв правил его разумом — ворваться к своей дочери и оставить последнее слово за собой в их разговоре. Жан — глава семьи: девочка хотя бы по этой причине могла бы отнестись к своему отцу с уважением. Остатки трезвого суждения сдерживали Жана от бессмысленного утверждения власти: насколько бы не были соблазнительными эти мысли, но они же толкнули бы мужчину прибегнуть в ходе перепалки к совсем нелестным словам, что только бы ухудшило их с дочерью отношения. Жан под влиянием гнева, может быть, и лишался напрочь мозгов, но не настолько, чтобы заняться самовредительством. Словно назло в голове прокручивались последние слова девочки. Как к её неудаче — и к удаче Жана — она заикнулась про йегеристов. Тень догадки начала формироваться в его разуме, и он поспешил в спальню, в углу которой стоял платяной шкаф. Раскрыв его ставни, Жан принялся шарить ладонями по деревянному днищу, пока одна плохо приколоченная доска не сместилась под давлением его пальцев, открывая потайной отсек. Дурное предчувствие торопило его движения, заставляло быстро раскрыть вынутый им футляр. В свете луны блеснул металл — Жан с облегчением вздохнул: по крайней мере, оружие всё ещё на месте. Однако его беспокойный взгляд скользнул к коробкáм, чьи бумажные полуоткрытые створки привлекли его внимание. Спешно открыв уже початый коробок, Жан заглянул внутрь: пальцы в скользящем движении пробежались по содержимому, касаясь кончиками каждого металлического навершия в немом пересчёте. Брови его сдвинулись к переносице, когда запомненное им количество не сошлось с тем, что он установил сейчас. Чувство, которое было рождено из этого открытия и принялось терзать Жана, по силе не могло сравниться с тем гневом, охватывавшим его до этой поры: теперь в его сердце закрались страх и отчаяние.***
Остаток вечера Жан провëл порознь от других домочадцев: ему нужно было успокоиться, прежде чем снова появиться у них на глазах. Наконец, сочтя себя достаточно умиротворëнным, Жан вернулся в гостиную. Не готовый увидеть там свою дочь, он невольно обрадовался, когда обнаружил в комнате лишь свою мать и сына. — Мама, — пролепетал мальчик, бросая взгляд на входную дверь. — Время уже позднее, малыш, — мягко произнесла старуха и взяла его за руку, — тебе пора спать. Она остановилась при виде Жана, опирающегося на дверной косяк. Мальчик ощутил это промедление и взглянул в сторону отца. Вопреки ожиданиям Жана, события этого вечера не внушили малышу опасения перед ним: недвижимый, мальчик выжидательно смотрел на своего отца с тенью любопытства. Жан не мог не умилиться втайне тому, с каким усилием его сын, борясь с сонливостью, стоит на ногах и держит свои глаза открытыми — час действительно поздний. Воспоминания о тех днях, когда он укладывал своих детей спать, посетили мужчину и оставили лёгкую улыбку на его губах. Жан протянул малышу руку в надежде на то, что он сам приблизится к отцу. — Пойдёшь с папой? — взглянул он на сына, а после обратился к своей матери. — Я сам хочу уложить его. Малыш, отпущенный бабушкой, на нетвёрдых ногах заковылял к отцу, который взял его на руки. В порыве нежности прижав сына к груди, Жан мерными шагами направился в дальнюю часть дома — в сторону детских комнат. Мягкое сетование зародилось в мужчине при виде дверей, ведущих к двум спальням и стоящими перед ним словно преграды. Едва слышный вздох сорвался с губ мужчины: было время, когда их дети были настолько маленькими, что спали с ними в одной постели, уложенные в центре, в тепле родительских объятий. — Так, — цокнул Жан при входе в комнату сына, собираясь с мыслями. — Какую книжку тебе почитать перед сном? С этими словами мужчина приблизился к полкам, чтобы мальчик сам выбрал из того немногочисленного количества книжонок, что у них имелось. Чтение проходило отнюдь не согласно представлениям Жана. Его сын, обычно увлечённый историей (неважно, сколько раз до этого он её слышал), теперь казался едва заинтересованным. Взгляд его светлых глаз, что обычно был прикован к незамысловатым иллюстрациям на пожелтевших страницах, скользил по комнате и часто задерживался на лице отца. Малыш даже слова не ронял, когда Жан в попытке растрясти того от инертного слушания задавал ему наводящие вопросы о событиях сказки — торопливый кивок или пожимание плечами были единственным ответом. Жан старался не замечать вымученной скованности, сквозившей в манерах сына, и искал отвлечения на страницах книжки. Мысли и догадки, однако, не переставали роиться в голове. Боится ещё. Последний раз мальчик видел отца пару месяцев назад — забыл Жана, наверное, за время разлуки да и с учётом его юного возраста. Иначе не объяснить этих ужимок в поведении сына: наверняка малыш до сих пор не свыкся до конца с мыслью, что пришедший в их хижину мужчина всё-таки приходится ему отцом. Или же мальчик устал после долгого насыщенного событиями дня. Жан предпочитал верить, что причина кроется именно в последнем. Неинтересная им обоим сказка подошла к концу, и Жан отложил книжку в сторону. В возникшей тишине он укрыл сына одеялом и поцеловал его на ночь, протягивая руку к регулятору светильника. Мальчик крепко сжал одеяло будто в страхе потерять его, на его ясном лбе прорезались морщины. — Папа, — малыш впервые обратился к нему. Жан, собиравшийся уже уйти из комнаты, вновь опустился на край постели. На мгновение возникло сомнение: произнёс ли мальчик эти слова на самом деле? Его сын смотрел прямо перед собой, а не на отца — однако Жан не мог ошибиться в услышанном. Его глаза сузились в напряжении. Не дожидаясь ответа, мальчик продолжил говорить: — Ты всё ещё злишься? — его голос перешёл в шёпот. — На неё? Звучало это вовсе не как вопрос, и в животе Жана затянулся холодный узел. Малыш тем временем повернул голову в сторону отца, взгляд его светлых глаз скользнул по фигуре мужчины. — Конечно нет, — его пальцы смахнули прядь со лба мальчика в успокаивающем жесте, — я никогда не был зол на неё. Малыш промолчал, однако красноречиво поджал губы. Шумный вздох вырвался из груди Жана, пока вес его действий этим вечером начал сваливаться на плечи. Если бы не та вспышка гнева, обнажившая его горячность, то его слова прозвучали бы сейчас намного искренней. — Это было лишь беспокойство из-за еë слов, — продолжил Жан, силясь скрыть свою досаду. — Я не хотел кричать. Жан раскрыл рот в желании задать мальчику вопрос, однако быстро отдëрнул себя. Он не хотел звучать угрожающе и внушать своему сыну ещë бóльшее опасение перед собой, тем более после всего произошедшего этим вечером. Так они провели в тишине несколько минут. Жана всë тянуло остаться в комнате мальчика, наблюдать за тем, как в полудрëме закрываются его глаза, и слышать его тихое сопение. Но его сын всë не засыпал, хоть сонливость с каждым мгновением проявлялась всë яснее на его миниатюрных чертах. Перевернувшись на бок и прижав одеяло к груди, малыш теребил пальцами уже обтрёпанный край покрывала в попытке занять свои мысли. Как же он вырос за эти месяцы — Жан отметил про себя. От матери он узнал, что его сын уже умеет считать: пусть только до десяти, однако и это уже впечатляюще в его возрасте. Чай, и другие успехи его детей он пропустит, как это и произошло с другими вехами в их жизни. Не он учил их ходить, говорить или держать ложку — как должен был хороший родитель. Тень вины скривила мужчине губы. Их детство утекало перед глазами Жана, пока он проводил все дни вдали от дома — да ещё и на службе у йегеристов. На ум сразу пришли слова дочери, и он, хоть и с неохотой, не мог не признать её правоту. Его форма, нашивки, салют и девиз говорили громче любых слов, которыми Жан пытался заслонить свою совесть, о том, что он йегерист. — Она часто уходит в лес, — быстро произнёс мальчик. С лёгким прищуром Жан взглянул на сына, внезапно решившего заговорить о своей сестре, словно знал о мыслях отца. — Поздно, когда мама и ба уже спят, — продолжал малыш, и Жан едва мог разобрать его бормотания, — а я не сплю и вижу её. А ещё, — его губы сжались в бескровную линию на мгновение, — а ещё у неё всегда пистолетик с собой. Совсем как у тебя. Охотится с ним, наверное, но ничего никогда не приносит. Жадина. Жан замер, как только до его слуха дошли слова сына и в его голове начала формироваться ужасающая догадка. Взгляд мужчины, блуждающий до этого по комнате, упал на фигуру мальчика. Новая волна тревоги — а вместе с тем и слепого гнева — поднялась в Жане, отчего он невольно сжал свою ладонь в кулак. Так вот почему количество патронов не сходилось. Вкупе с осознанием в мозгу начали появляться беспочвенные причины для беспокойства: его дочь не должна держать оружия, особенно без надзора родителей. Что было бы, если бы она покалечилась, а его не было бы рядом? Цель таких вылазок отнюдь не интересовала Жана — учитывая её ранние высказывания о йегеристах, у него не оставалось сомнения о её истинном побуждении. — Я понял, малыш, — за лёгкой улыбкой Жан попытался скрыть дрожь в голосе. — Но не называй свою сестру так. Приподнимаясь на локте, мальчик ухватился за рукав отца. — Не говори ей, что я тебе сказал, — в его осовелых глазах скрывалась тень тревожности, — она опять будет меня ябедой обзывать. Заверив сына в своëм молчании, Жан оставил поцелуй на его лбу и послал на прощание улыбку, которая спáла с его губ, как только мужчина закрыл за собой дверь. Плечи его опустились, а пальцы в нервном жесте прошлись по волосам: теперь нет нужды держать фасад невозмутимости перед детьми. Общая комната пустовала и казалась необитаемой, несмотря на недавний спор, что произошëл здесь. Жан опустился на один из стульев, шумно выдохнув, и уронил голову в ладони. В этот момент одиночества, вдали от службы и от глаз домочадцев, он позволил бессилию накрыть его. Лишь пару раз в своей жизни в нём селилось чувство беспомощности, а рассудительность, способная найти выгодный выход из любых трудностей, покидала его. Казалось бы, не было поводов для волнения, ведь здравый смысл любезно предоставил ему решение проблемы — пусть и суровое, но надёжное во имя безопасности его дочери. Однако родительские чувства в нём сеяли сомнение, которое стало лишь сильнее со времени ссоры. Благополучие его детей было для Жана превыше всего: тогда не был ли такой подход слишком суров? Их жизни слишком ценные для него, чтобы позволить безрассудной ошибке отца, ставшего чрезмерно осторожным с годами, нанести им вред. Любовь к детям застит Жану глаза, и во всём он видел угрозу для них — а в такое время и при его позиции в армии он как никто осознавал опасность, бурлящую на Парадизе. Было так глупо надеяться, что жизнь в изоляции и неосведомлённости защитит их, особенно если его наивный и жадный до приключений ребёнок сам рвётся из дома. От размышлений Жана отвлекло касание: ладонь, коснувшаяся его предплечья, была сухой. Мужчина поднял голову, чтобы встретиться взглядами со своей матерью. — Почему они растут так быстро? — спросил Жан побеждённым тоном. Уголки её рта дрогнули на мгновение, однако она не улыбнулась. Опустившись на соседний стул, старуха бросила на Жана многозначительный взгляд. — Ей не место там, — продолжал мужчина, выплёскивая слово за словом, раз ему наконец выдалась возможность высказать свои волнения. — Теперь ты знаешь, что мы с твоим отцом чувствовали, когда ты сам решил пойти в кадеты, — её тон, хоть и нейтральный, сквозил насмешливостью, будто она хотела указать Жану на его собственную лицемерность. Губы Жана скривились от этих слов, что как назло были правдивы. А ведь ему было столько же лет, как и его дочери сейчас: тогда, в тринадцать лет, он уже мнил себя достаточно взрослым для армии. Однако его девочка — хоть и тоже тринадцати лет от роду — слишком мала для тех испытаний, через которые Жан когда-то прошëл. Нет. Она никогда не будет достаточно взрослой для хунты йегеристского режима. Взгляд Жана ещë раз опустился на старуху, на тень улыбки, что закралась на еë тонкие губы. Способность его матери находить повод для потехи в такое время окончательно выбивала его из колеи. Речь ведь не только о его неуëмной дочери, но и о еë внучке, что в таком юном возрасте собирается взяться за оружие во имя размытой цели. Так как она может быть такой спокойной? — Как ты меня отпустила тогда? — голос Жана едва слышно дрожал, натруженный после долгого дня. Его мать молчала несколько минут. Морщины на еë полном лице углубились, словно в усилии вспомнить события двадцатилетней давности. На мгновение еë брови сошлись к переносице от сосредоточенности и в фантомном страдании. — С тобой было непросто, Жан-Бо, — наконец произнесла она. — Всегда горделивый, отстранëннный, а с годами ещë и склочный. Кровь прилила к лицу Жана, что он поспешно попытался скрыть, подперев щëки ладонями. — Но пока ты оставался рядом и был в безопасности, мне этого было достаточно, — старуха опустила голову, набирая в грудь воздуха. — А потом ты решил пойти в солдаты, и тогда я чуть с ума не сошла от волнения. Жан сморщил нос от такого признания. С недовольством он признал, что такое же чувство гложет его и сейчас. Подростком Жан не замечал (или не желал замечать) той тревоги, в которую собственноручно вогнал свою мать. Горькая усмешка тенью легла на его губы — теперь его собственная дочь так терзает его и не догадывается об этом. — Так ещё и в разведчики подался, — она всплеснула руками в побеждëнном жесте. — После всего, что произошло в Шиганшине и Тросте, после всех рассказов о предыдущих экспедициях за Стены, откуда больше трети солдат возвращалась калеками или мертвецами, ты всё же пошëл в самое опасное отделение армии. Конечно, мне было бы спокойнее, если бы ты выбрал службу у короля или, ещë лучше, остался бы в Тросте при гарнизоне. Еë голос приобрëл твëрдость и скрытую раздражëнность, словно она всë ещë сетовала на выбор сына. — Мало какая мать хочет встречать своего сына в гробу, и я не хотела такой судьбы для тебя, — черты на лице старухи вдруг смягчились, когда она подняла взгляд на Жана. — Но ты был так уверен в своëм решении. Да и сам изменился, будто повзрослел. Не знаю, что именно повлияло на твой выбор, но раз это было твоё искреннее желание, то я не могла не принять его. Ты умный мальчик, не пропал бы. С этими словами она опустила ладонь на щёку Жана, с материнской нежностью убирая прядь его волос за ухо. Морщины, залёгшие на лице мужчины, невольно разгладились от такой заботы, для которой он, казалось бы, был уже слишком взросл. — И видишь, как всё сложилось, — произнесла старуха с искренним довольством. — Каким героем ты стал. Умиротворённое выражение лица у Жана мгновенно мгновенно растворилось, дав место горечи. С тяжёлым вздохом, вылетающим из груди, он отвернулся от матери и опёрся предплечьями о стол. Лет двадцать назад Жан, может, и считался героем, но стараниями нового режима все его заслуги были стёрты из анналов Парадиза и остались лишь неугодные йегеристам поступки, отчего за фамилией Кирштайнов закрепилась дурная слава. Однако в одном его мать была права: Жан знал обо всех опасностях, которые скрывались за Стенами и вопреки которым он всё же подался в разведку. Его дочь — совсем другое дело. Одни лишь слова, что девочка использовала во время ссоры, указывали на её болезненную неосведомлённость в делах йегеристов. Как она, кормимая громкими и лестными высказываниями, может знать об истинной натуре режима? В досаде Жан сжал губы в тонкую линию: их с дочерью ситуации совершенно несопоставимы. Опасности службы в армии (в йегеристской — тем паче) были неизвестны девочке, пусть он с Микасой и развлекал еë рассказами о былой службе. Ведь только в прославленном неведении его дочь могла принять настолько безрассудное решение о тренировке в стрельбе в одиночку, да ещё и с отцовским оружием, которое ей запрещали трогать и которое она так неумело выкрадывала. Заметив колебания сына, старуха поднялась и приблизилась к нему со спины. Еë ладони, лëгшие ему на плечи, были необычайно тяжелы для женщины еë телосложения. — Я вот что скажу, — Жан напрягся от еë тона, не терпящего возражений. — Она — это не ты. Ты почему-то ожидаешь, что она не совершит ошибок, которые для тебя с твоим опытом так очевидны. Но она ребёнок и не понимает твоих предостережений в полной мере. Хоть себя вспомни в детстве: наши с отцом наставления едва значили для тебя что-нибудь. Откровенные замечания матери вновь вогнали Жана в краску и вместе с этим подстегнули уже угасшее в нём недоумение, что он чувствовал во время ссоры с дочерью. Нацеленный тогда переубедить девочку, Жан искренне изумлялся и раздражался её неспособности понимать простые, казалось бы, истины. — Если считаешь еë решение ошибкой, позволь ей ошибиться, — тон старухи как будто некстати оживился. — Чай, неудача послужит ей на пользу. В ответ Жан лишь поджал губы, пытаясь укротить порыв и не возразить матери. Она была чрезмерно снисходительна и всепрощающа к внучке — как и к своему сыну когда-то. И пусть такое мягкое отношение не помешало Жану вырасти в толкового взрослого, с его простодушной дочерью такой подход вряд ли обернëтся успехом. Жану порой казалось, что его мать до сих пор живëт в мире до падения Стен. В старом мире, где единственной и явной угрозой были лишь гигантские людоеды. Но их с Микасой дочь родилась в совершенно другом. Здешние границы размыты, и Парадиз не является единственным государством на этой опустошённой земле. Без должных осторожности и опыта здесь легко совершить ошибки, за которые придётся расплачиваться или о которых, ещё хуже, придётся жалеть. Не такой судьбы Жан хочет для своей девочки — он не позволит ей оступиться. Не в её юном возрасте, когда перед ней столько путей и возможностей, что могут внезапно оборваться из-за одного воодушевлённого, но необдуманного порыва. В топи своих размышлений Жан шумно вздохнул, растирая переносицу кончиками пальцев в попытке согнать усталость. Через пару минут, проведённых в давящей тишине, его мать похлопала сына по плечу в сигнал своей поддержки — пусть и отстранённой. — У меня не было возможности поблагодарить тебя за то, что ты приглядывала за Микасой и детьми в моё отсутствие, — произнёс Жан тёплым голосом. — Тебе, наверное, было скучно в глуши все эти месяцы. — Не говори так о времени, что я провела вместе с внуками. Они порой утомляют, но они чудесные, — ответила его мать с той же теплотой. — А Микаса гораздо стойче, чем ты себе представляешь, она может о себе позаботиться. Хоть Жан и не мог видеть её, но ему не надо было оборачиваться, чтобы видеть, как слабая улыбка, навеянная воспоминаниями, украшает её лицо. До его слуха донеслись звуки шагов, что медленно удалялись от него. — Она снаружи, — напоследок произнесла его мать, направляясь к выходу из общей комнаты. — Мне кажется, она хочет с тобой поговорить. Спокойной ночи, Жан-Бо.***
Его мать оказалась права: как только Жан вышел на крыльцо, его цепкий взгляд нашёл силуэт Микасы, освещённый искусственными лучами из окна. Её ситцевое платье казалось слишком лёгким для прохлады летней ночи. В моменты переживаний, что часто охватывали Микасу, она находила покой на просторе природы, где в одиночестве и тишине текли её часы в поиске решений. С уколом беспокойства в сердце Жан отметил порозовевшие кончики её пальцев, комкающих подол юбки, и бледные руки, которые покрылись мурашками. Как долго она провела здесь? — Микаса, не стой снаружи, — Жан быстрыми шагами приблизился к ней, стягивая с себя плащ, чтобы набросить на её белые плечи и запахнýть для тепла. — Замёрзнешь же. В молчании Микаса приняла заботу Жана: её руки притянули грубую ткань ближе к груди и в машинальном движении скрыли под пóлами живот — однако её глаза не поднялись на мужа. Воздух с шумом вышел из лёгких Жана, когда он с неохотой отстранился от жены и встал рядом с ней, сосредоточив взгляд на то же место, куда с таким напряжением смотрела и она. Вид её изящного лица, усеянного мрачными тенями, безошибочно подсказывал Жану, что именно занимает её мысли. Появлялось желание стоять и дальше в тишине, прислушиваясь к пению цикад, и не начинать разговора, ведь его тема вгонит Микасу в ещë бóльшее волнение. Взгляд Жана упал на еë живот: тем более когда её положение не подразумевает тех переживаний, пережитых ей этим вечером. Однако как бы ни был велик соблазн, его всë же перевешивало чувство долга перед семьёй. Как муж Жан бы поставил бы благополучие жены на первое место и замял бы несогласия с дочерью. Как для отца — напротив — благополучие его дочери стоило всех душевных переживаний, через которые девочка по незнанию заставила пройти своих родителей. Главное, чтобы спокойствие Микасы не обошлось для неё слишком дорого. Набрав воздуха, Жан наконец произнёс: — Она таскает моё оружие из тайника, и патронов там стало гораздо меньше, — прозвучал он как можно сухо, не торопясь облекать свои гневные мысли в слова. — Она тренируется, Микаса. Её намерения серьёзны. Достаточно серьёзны, чтобы за тренировками подвергать свою жизнь опасности и сверх этого идти наперекор своим родителям. Если бы не острота вопроса, Жан бы позволил гордости за свою дочь проникнуть в своё сердце — её глупая целеустремлённость (и упрямство) была всё-таки достойна восхищения. Однако хмурое выражение, омрачившее лицо Микасы, изгнало любые крупицы одобрения из мужчины. Её хватка на полах плаща стала крепче, словно она пыталась сдержать в себе гнев. Жан, не осмеливаясь рассуждать о точной причине гнева жены, решил продолжить неприятный разговор в надежде отвлечь её на другие рассуждения: — Наша дочь всё это время тайком занималась стрельбой, — Жан попытался заглянуть Микасе в глаза и добавил твëрдости своему голосу. — И ты ничего не слышала? Микаса продолжала с упорством глядеть вниз, лишь её губы сжались в бескровную линию, а костяшки на её пальцах побелели. В разуме Жана всплыли недалёкие воспоминания о сегодняшнем ужине. Он и в то время посчитал манеры своей жены несвойственным для её обычного поведения, всегда сдержанного и умиротворённого. Тогда её беспокойность он списал на упоминания об их прошлой жизни, когда Стены ещё стояли, когда Эрен всё ещё был жив. Но теперь сомнения зародились в его мыслях. Почему фасад её спокойствия начал рушиться только при словах девочки о нынешней йегеристской армии и об оружии? К чему восторг их дочери насчёт ружей конвоя бросил Микасу в такое волнение? Тень догадки, что поразила Жана, заставила его вздрогнуть. — Ты обо всём знала.., — произнёс Жан шёпотом, не посмев озвучить такое заявление в полный голос. От его слов губы Микасы затрепетали, но она продолжала молчать. Её тишина, однако, была громче слов и звучала болезненней любых изъяснений, которыми бы его жена могла оправдать своё поведение. Если бы была достойная причина для такого поведения — честность Микасы не позволяет ей быть голословной. Впервые за их разговор прикоснувшись к жене, Жан опустил ладонь на её плечо, чтобы побудить её развернуться к нему и наконец поднять свой взгляд на него. — Ты знала! — повторил Жан, и на этот раз в его голосе прозвучала смесь из огорчения и злости. — Не только ты знала, но ещё и поощряла эту её… Одержимость. Быстрым движением Микаса сбросила ладонь Жана: её взгляд, вскинутый на мужа, отдавал холодом и обидой. — Ничего подобного я не поощряла, — черты её лица ожесточились, — сегодня мы с тобой оба узнали, — Микаса остановилась, чтобы сделать короткий вдох, — о её истинном стремлении. В еë тоне угадывалось сокрушение — эмоция, часто преследующая Микасу. Привыкший к подобным самотерзаниям жены, Жан приблизился к ней: на этот раз она позволила ему взять себя за плечи в попытке отвлечь на прикосновение. Каждый раз, когда за любую неудачу в их совместной жизни Микаса начинала винить себя, сердце Жана сжималось от такого зрелища. Его жена часто без причины приписывала себе роль виновницы и самобичевала себя безо всяких весомых поводов. Жан начал сожалеть о своих неосторожных словах, как только увидел неглубокую впадину, залëгшую между бровей Микасы — знак еë размышлений, в ходе которых она неуклонно посчитает себя причиной всего произошедшего этим вечером. — Микаса, — Жан неосознанным и выработанным движением привлëк жену к себе, насколько это позволял еë живот, — я верю тебе. И ты не виновата. — А как же, — парировала Микаса, приняв заботу мужа и прижав свою щëку к его груди. — Это ведь я научила еë пользоваться оружием. Жан был благодарен, что в этот момент Микаса не могла видеть его лица, иначе бы она точно заметила его недоумевающий взгляд, что лишь углубил бы еë самоистязания. — И… как давно ты учишь еë? — спросил Жан аккуратно, стараясь держаться нейтрального тона. Что-то подсказывало ему, что эти занятия длились гораздо больше одного года. Быть может, девочка очень рано упросила Микасу помочь ей разобраться с оружием. Брови Жана свелись к переносице: так вот почему их дочь с такой уверенностью говорила о своих "навыках" — шутка ли, учиться стрельбе под руководством Аккермана. Жан едва догадывался о масштабе сокрушения, что чувствовала Микаса. Тем не менее, он вынужден был настоять на своих расспросах. — Должно быть, с того момента, как наш сын родился, — голос Микасы стал совсем тихим. Четыре года. Жан порой удивлялся скрытности своей жены. Ведь и тогда он регулярно проверял свой тайник в платяном шкафу, когда возвращался с долгосрочных заданий: оружие всегда оставалось в нетронутом виде да и количество патронов не уменьшалось. Что же произошло в этот раз? — Да, я еë учила, — тон Микасы вновь скатился в оправдания, — но я не знала, что она собирается использовать навыки стрельбы, чтобы вступить в йегеристы, — последнее слово далось ей лишь после короткой паузы. Чтобы отвлечься от веса этих слов, Жан принялся поправлять плащ на плечах Микасы, разглаживая несуществующие складки. — Мне не было известно о еë… Последних тренировках, — продолжила Микаса и подняла голову в попытке заглянуть мужу в глаза, — мы закончили, как только она прошла основы. Жан слабо улыбнулся ей, как только их взгляды встретились, однако уголки его губ вновь опустились, когда Микаса отвела глаза в сторону. Несмотря на слова жены, он всё ещё чувствовал негодование по поводу её поступка. Как Микаса могла вложить в ладонь их десятилетней дочери оружие и учить её стрельбе? Сам Жан старался лишний раз не брать в руки оружие и ограничивался лишь временем, проведённым на заданиях у йегеристской армии. С чего же Микаса посчитала свои действия приемлемыми? Это ведь их дочь, их девочка — ей не впору знать, как пользоваться ружьём и отнимать жизни. Не смея обращаться с женой грубо вопреки собственному гневу, Жан опустил ладонь на щёку Микасы и ненавязчивым движением обратил её лицо к себе. — Зачем ты это делала? Учила стрельбе? — в его тоне всё же замешался упрёк. Микаса всё-таки уловила эти нотки в голосе мужа: она отстранилась от его груди. — Я посчитала это нужным, — произнесла она с твёрдостью. — На случай, если ей придётся постоять за себя. — Но ты не спросила меня, считаю ли я это нужным, — ответил он. Морщинка залегла между бровями Микасы, а уголки губ опустились — безошибочный знак её наступающего гнева. — Когда же? — отчеканила она. — Когда я могла тебя спросить об этом, если ты постоянно на другом краю Парадиза по приказам йегеристов? В колкости её слов не было претензии о том, что Жан состоит на службе у йегеристов. Кому как не Микасе знать о жизни в логове зверя, об опасности и выгоде, что её муж получил своим выбором вступить в армию? Жану была известна причина её сетования — все те часы, проведённые вдали от дома. Каждый раз перед отправлением на очередное задание от мужчины не ускользали горечь и тень обиды в чертах Микасы, когда она прощалась с мужем на долгие месяцы. Не имея весомого ответа, Жан продолжал глядеть на Микасу в ожидании её следующих слов. — При каждой разлуке часть меня ждёт, что ты не придёшь, — через силу призналась она. — Ты думаешь, мне неизвестно, почему ты вызываешься на каждое задание? Осуждение в голосе Микасы звучало всё ясней, а вместе с ним — и страх. Никогда ещё Жану не доводилось видеть, как подобная первобытная эмоция охватывает его жену, однако что-то подсказывало ему, что это происходит не в первый раз за время их брака. — Часть меня ждёт, что однажды они прознают о тебе и обо всём, что ты тайком делаешь у них под носом, — Микаса опустила свой взгляд, перед её глазами словно пронеслись блики. — Если ты попадёшься, они придут не только за тобой, но и за нашими детьми тоже. Злость впервые проявилась в её изящных чертах, искажая их почти до неузнаваемости. Её ярость — однако — не была направлена на Жана и имела более абстрактную цель. Ладонь Микасы сжалась в кулак. — Два раза я теряла семью, Жан, — отчётливо произнесла она, будто взывая к чувству скорби у мужа. — Я не позволю этому случиться в третий раз. Несмотря на кажущееся счастье, которое Жан и Микаса нашли в совместной жизни, мужчина не мог не замечать то количество слёз, пролитых его женой ночами и полных горечи из-за своей судьбы. Как часто она наблюдала и сторожила сон мужа и детей, пренебрегая собственным — словно в страхе за их безопасность. С каким рвением она старалась держать своих близких при себе, под своим чутким присмотром — и с какой скорбью провожала их взглядом, если им приходилось расстаться даже на короткое время. Жану немного было известно о жизни Микасы до того, как они встретились будучи кадетами. Однако и тех крупиц, которыми она не без труда делилась, было достаточно для понимания той ревности, с которым она защищала то немногое, приносящее ей умиротворение. Если дело заходило о безопасности её близких (а с рождением их детей для Жана это стало ещё явственней), не существовало такой цены, что оказалась бы неподъёмной для Микасы. От Жана всё время ускользал истинный масштаб её горечи. Он был безумно благословлён иметь полную семью и никогда не испытывать утраты — ему бы и в мысли не пришло оплакивать свою судьбу, как это так часто делала его жена. Страх потери, однако, у Жана заменялся проницательностью: врождённая осмотрительность также побуждала его к защите своей семьи. — И что ты предлагаешь сделать с нашей дочерью? — вновь вернул разговор в нужное русло Жан. — Её не посадишь на цепь. Ты сама её слышала: она пойдёт в армию, даже если придётся сбежать из дома. Что тогда? Едва ли им удастся удержать мятежную девочку в четырёх стенах. Как только Жан покинет дом для очередной миссии, их дочь пойдёт за ним следом прямиком к военной части. — Если до этого дойдёт, — ответила Микаса тоном, лишённым любого милосердия, — я прослежу за её безопасностью. Непроизвольно взгляд Жана упал на её живот: его бровь вскинулась в немом намёке на деликатное обстоятельство, что попрепятствовало бы её намерению. — Микаса.., — сказал он в попытке воззвать к её рассудительности. — Нет, Жан, — пренебрегла она его замечанием. — Будь необходимость, и я убью любого, кто посмеет навлечь на неё опасность. Жан не посмел подвергнуть беспощадность жены сомнению. — Но как, Микаса? — всё же решился выразить своё беспокойство Жан. — Выступать против целого режима — самоубийство, и даже твоих способностей не будет достаточно. Слепая и непреклонная устремлённость Микасы никогда не переставала удивлять его, однако на этот раз к её выражению примешалось и другое чувство. — Я слишком хорошо знаю, куда заводит такая одержимость идеалами, — блеск в её серых глазах увлажнился. — И я сделаю всё, чтобы предотвратить это. Приблизившись к мужу, Микаса вложила свои холодные ладони в его. — Кто я такая, если не могу защитить своих детей? — перешла она на торопливый шёпот. — Мы должны их защитить. Пообещай мне это, Жан. В ответ на её слова Жан молча закивал. С долей умиротворения он наблюдал вымученную улыбку, что наконец слабо изогнула её губы — после сегодняшнего вечера эта улыбка казалась ему самым прекрасным зрелищем. Насколько хрупок её душевный покой — любая смута в их маленьком мирке могла его нарушить. Особенно если их девочка послужила источником семейных волнений. Жан не мог знать истинной причины для её мятежа, тем более при таких частых отлучках. Негодование по поводу поступка дочери всё ещё бурлило в нём, однако родительская любовь не позволяла ему грубо указать ей на совершаемую ошибку. Если её действия считались ошибочными — в нынешнем мире невозможно предугадать правильность своих выборов наперёд. Едва ли в таком возрасте она смириться с решением, навязанным ей родителями. Единственное, что Жан мог предложить своей дочери, так это рассказать о своём опыте. О всех достойных и бесславных сторонах, которыми известна его служба в армии. А выбор будет оставлен ей. Взгляд Жана вернулся к лицу Микасы, чьи черты теперь были свободны от тёмных эмоций, терзавших её весь вечер. — Обещаю, — прошептал Жан, поднося пальцы Микасы к своим губам.