на подоконнике

макс распахивает окно настежь и залезает на деревянный облезло-белый подоконник; свешивает ноги наружу — второй этаж, не страшно, — рыщет по карманам и вытаскивает мятую пачку яблочного кента. он вдыхает свежий лесной воздух; в лагере — спокойствие. такие ночи максим любил: он, как и все отработавшие несколько смен вожатые, начал находить свою особую романтику в холодном чересчур размягшем дошираке, в трех ложках растворимого кофе на кружку и в тихих ночных минутах на старом подоконнике. загайский щелкает зажигалкой. в этой сигарете — все его переживания за день, и эту сигарету он скурит, бесщадно выбросив окурок в траву и отправив за ней весь свой сегодняшний стресс. — макс, ну вонять же потом будет опять. сережа стоит за ним, завернутый в клетчатый колючий плед, въерошенный, небритый, в огромной чужой футболке — уютный и очень-очень красивый. он в этом лагере, отрезанном от цивилизованного мира, — спасение. он рядом уже две недели — спит на соседней кровати, заваривает максу растворимку по утрам, уступает свой ноут, прекрасно справляется с непослушными детьми и закрывает глаза на максовы курилки. у сережи были при себе горка недописанных сценариев и желание начать наконец что-то из себя представлять — макс был в это влюблен. — да не будет, че ты, — он улыбается, смотрит на шевелева — сережа всегда говорил эту фразу так, будто сам еще на запах не забил. загайский знает, что будет дальше: он чувствует теплые сережины ладони на своем животе, его голову на плече и слышит чужое редкое спокойное дыхание. сережа во всем ужасно постоянен, и возможно поэтому макс так к нему и тянется. максиму с сережей — тепло. тепло так, что ведет, размазывает только лишь от одного сережиного присутствия, и всегда, когда сережа так близко, макс понимает, что уже не жилец. — у тебя голова тяжелая, — отшучивается, и сережа смеется — красиво. загайский не видит, но представляет: и морщинки у глаз, и теплую улыбку, и прямые ямочки на щеках. — потому что я много думаю. — о чем? — о том, как с тобой хорошо. шевелев тянется к чужой руке ближе, кончиком носа проводит по большому пальцу и затягивается — макс пытается окончательно не растаять от сережиной нежности. — ты такой романтик, сереж, пиздец просто. — мне казалось, ты такое любишь. сказал бы это кто другой, макс бы без вопросов его послал. но это сказал сережа, и загайский чисто из принципа не может. да и не хочет: сережа, в общем-то, прав. любит, сколько бы не пытался показывать обратное. максим молчит. наслаждается шелестом свежей зеленой листвы, яркими звездами и светом из окон других корпусов. — на самом деле, хотел тебе сказать, что я все доделал, и надо бы уже спать. загайский выбрасывает докуренную сигарету вниз, обхватывает сережины ладони своими, в невнятном порыве откидывает голову назад, ему на плечо, и клюет невесомо губами в щетинистую щеку. — давай еще посидим, а? сережа смотрит своими невозможно красивыми глазами совсем ласково и пробирающе до мурашек. — давай. максим никогда не говорит «ты мне нравишься», но отдает фрукты с полдника и покупает мешок самых вкусных шоколадных конфет, когда есть возможность выбраться в город. — сереж. — м? максим никогда не говорит «ты мне нравишься», но мягко целует в свободные минуты, крепко обнимает по ночам и кутает в свои свитера в холодные дни. — мне тоже с тобой хорошо.