Чайная церемония

Сарутоби Хирузен часто вспоминает его после его исчезновения. Сказать по правде — не было и дня, чтобы он его не вспоминал. Иногда события в его голове разрозненны и напоминают плохо сшитое лоскутное одеяло; однако некоторые сцены застыли там ровными и слаженными. И — такими чёткими, будто бы это всё было вчера. — Вы с кем-то встречались вчера вечером? Маленький демон. Он задаёт этот вопрос так спокойно и даже небрежно, словно спрашивать о подобном взрослого мужчину, сенсея, — обычное дело, а вовсе не неслыханная дерзость. И отчего-то он, Хирузен, реагирует так же. Как на совершенно обычный вопрос. — Да, с другом, — отвечает он; какой-то странный, будто бы враждебный внутренний голос тихо смеётся: Данзо вовсе не друг, он скорее заклятый друг. И, словно испугавшись, что Орочимару что-то почувствует или поймёт, Хирузен поспешно добавляет: — Со своим старым другом. — Тем, что заходил к вам на днях, когда мы тренировались? — маленький демон продолжает бесцеремонно его допрашивать, и, кажется, Хирузен всё-таки начинает злиться. — Ну допустим, — явно нехотя отвечает он. Орочимару хмыкает: — Я ему не нравлюсь, я знаю. — С чего ты взял? Он вскидывает голову, отбрасывая с лица густую тёмную прядь, которая, когда его волосы не прибраны, закрывает едва ли не половину его лица. — Он говорил вам как-то, — отвечает он; Хирузен тут же вопросительно смотрит на него, и Орочимару поясняет: — Вы велели мне ждать вас за дверью, ну я и ждал. Я не виноват, что услышал. — Что ты услышал? — интересуется Хирузен. Кажется, он уже снова не злится. — Что он не понимает, зачем вы так сильно приручаете меня, — на тонких бледных губах появляется усмешка, и Хирузен не может понять, как ни силится, адресована ли она Данзо Шимуре или всё-таки ему. — Уверен, Данзо не имел в виду ничего плохого, — Хирузен поспешно выдаёт первое, что ему приходит в голову и, кажется, тут же жалеет об этом. Этот ребёнок слишком умён. Какое-то время он молчит. В странных жёлтых глазах с вертикальными зрачками (Хирузен долго не мог привыкнуть к их жуткому нечеловеческому взгляду, но потом, внезапно для себя самого, начал ловить себя на мысли, что любуется ими) застывает непонятное выражение. Он часто смотрит так, не моргая… …как змея. Он ведь отчасти и есть змея. Хирузен уже порывается было прервать это затянувшееся молчание какой-нибудь совершенно обычной фразой наподобие «нам пора идти» или что-то в этом роде, когда Орочимару внезапно делает это сам. — Я тоже хочу, — говорит он. Жёлтые глаза смотрят максимально прямо и открыто. — Хочешь чего? — не понимает Хирузен, и это совершенно не игра. Он действительно не понимает. — Встречаться с вами по вечерам. Сидеть где-нибудь в идзакае. Как друзья. Возможно, пить, — он тихо смеётся. — Мне кажется, пить мне понравится. Хирузен тактично покашливает в ответ, давая ученику понять, что тот наговорил лишнего, но, кажется, Орочимару это совсем не смущает. — Ты ещё маленький, — говорит тогда Хирузен — откровенно не понимая, что ещё можно возразить на столь дерзкий выпад. В ответ Орочимару только лишь пожимает плечами. — Так будет не всегда, — спокойно произносит он. И тут же добавляет: — Я вырасту. Хирузен немедленно говорит, что ему пора домой, и Орочимару уходит, явно расстроенный. На следующий день после занятий Хирузен приглашает его выпить чаю. В глубине души он понимает, что не нужно этого делать, что «заклятый» Данзо со своим «зачем ты его так приручаешь?» прав от и до. Но он видит, как обиженно смотрят на него весь день жёлтые (нет, не жёлтые, золотистые — так Хирузен называет их про себя) глаза и ничего не может с собой поделать. Разумеется, Орочимару с радостью соглашается. С этого дня у них появляется своя общая традиция. Чайная церемония. Хирузен курит трубку. Он курит её почти всё время. Сейчас он думает, что ему не повредило бы немного саке. Возможно, это притупит воспоминания. Он знает, что обычно говорит о нём на публику. Он знает, что это неправда. Для него, Хирузена, неправда. Орочимару ублюдок. Хирузен сам прекрасно понимает это. Он знает это, как никто другой. Ублюдок, который его, Хирузена, бессовестно использовал. Который якшался с Джирайей за его, Хирузена, спиной. Джирайя. Глупый. Неспособный. Внебрачный выродок Тобирамы, доставшийся Хирузену по наследству вместе с титулом хокаге. Вот уж довесок так довесок. Хирузен всякий раз убивал кучу времени и нервов, пытаясь научить это омерзительное ничтожество хоть чему-нибудь. Джирайя постоянно только и делал что мешал. Только под ногами путался. Такой глупый, такой тугодум. В отличие от Орочимару… его Орочимару. Хирузен вспоминает тот самый момент, когда его осенило, кем, чем были эти двое друг для друга, и руки его помимо воли сами сжимаются в кулаки. Орочимару. Ублюдок. Как ты мог? Странная, неестественная, уродливо-извращённая по природе своей мысль вновь приходит в его голову. Вновь — потому что она в голову к Хирузену уже стучалась, и это было не раз. «Вот бы посмотреть на них вдвоём. Вот бы увидеть. Хотя бы раз». — Дрянь, — шепчет он, сам не понимая, к кому обращается — к Джирайе? К Орочимару? «Интересно, он так же обвивал свой язык — язык змеи! — вокруг члена этого выродка?» Хирузен роняет голову в ладони. Воспоминания продолжают роиться. Орочимару четырнадцать. Через месяц будет пятнадцать. Хирузен всё так же продолжает заниматься с ним индивидуально. После занятий они чаще всего идут пить чай. Это уже стало своего рода традицией. Их традицией. Он сидит на скамье у стены, болтая ногами. Поглощает сладости так, словно его желудок не имеет дна. Он всегда так ест — до отвала, едва ли не до тошноты. Не то привычка со времён приюта… …не то люди-змеи все так едят? Особенно ему нравятся тайяки; Хирузен это уже знает, потому заказывает ещё. — Хочешь ещё чаю? — интересуется он, видя, что чайник уже почти пуст. Притом, что сам он выпил только лишь половину чашки. — Если можно, Хирузен-сенсей, — отвечает Орочимару, с аппетитом жуя. Наедине он по-прежнему зовёт его по имени, категорически отказываясь обращаться «Сарутоби-сенсей». На совместных занятиях он, впрочем, безупречно вежлив и кроток. Переключается он мгновенно, и это всё чаще наводит Хирузена на мысль о… …лживости? …хитрости? …лицемерии? Нет, всё это не то. А как правильно назвать то, Хирузен, пожалуй, и сам не знает. — Конечно, можно, — говорит Хирузен вслух. — Сколько захочешь. Орочимару приканчивает очередную «рыбку»; пачкает пальцы кремом и совершенно бесцеремонно их облизывает. Хирузен качает головой и протягивает ему салфетку. — Простите, Хирузен-сенсей, — тут же спохватывается Орочимару. И зачем-то снова облизывает палец. Затем наливает себе чай и почти залпом опустошает чашку. Красиво употреблять пищу он однозначно не умеет, но отчего-то Хирузен находит это совершенно очаровательным. — Можно вас спросить? — говорит наконец Орочимару, расправившись с очередной порцией «рыбок». — Спрашивай, — тут же отзывается Хирузен. — Это личное, — поясняет Орочимару и тихо смеётся. — Надеюсь, не моё личное, — отшучивается Хирузен. — Что вы, всего лишь моё, — он снова усмехается; выглядит нервно. Затем наконец продолжает: — Понимаете, мне больше не с кем об этом поговорить, просто… Он снова замолкает, и, чтобы подбодрить, Хирузен легко касается его плеча: — Не волнуйся, это всего лишь я. — Да, да, — тут же быстро кивает Орочимару. — Дело в том, что… ну, большинству моих ровесников нравятся девочки… — Конечно, — отвечает Хирузен, — вы взрослеете, и мальчикам начинают нравиться девочки. Я так понимаю, тебя постоянно достаёт этой темой Джирайя… — Нет, нет, — отмахивается Орочимару, — ну, то есть, Джирайя меня, конечно, достаёт, но дело не в этом… — А в чём же? Орочимару вскидывает голову. Ярко-жёлтые (золотистые!) глаза не мигая смотрят в его собственные. — Мне не нравятся девочки, сенсей, — признаётся он наконец. Хирузен понимает, что он хочет сказать. Понимает моментально. И почему-то это его радует. Хотя не должно. — Тебе нравятся… мальчики? — осторожно интересуется он, и, кажется, Орочимару облегчённо выдыхает, обрадованный, что его не застыдили. — Да не то чтобы, — отвечает он, — то есть я хотел сказать, не совсем. — Тогда я тебя не понимаю. Он снова вскидывает голову и облизывает губы. — Мне нравятся взрослые мужчины, — говорит он. И тихо добавляет: — Такие, как вы. Хирузен от неожиданности едва не падает со скамьи. Сердце колотится. — На твоём месте я был бы осторожнее с такими признаниями, — говорит он, в упор глядя на Орочимару. Тот, снова расслабившись, кажется, готов заняться очередной «рыбкой». — Взрослые мужчины бывают разными, Орочимару. Очень разными. И мне совершенно не хочется, чтобы кто-нибудь из них тебя обидел. Ты меня понимаешь? Орочимару складывает руки в замок и снова смотрит ему в глаза. — А я никому об этом и не сообщаю, Хирузен-сенсей, — говорит он. — Только вам. Ну так что вы думаете? Это нормально? Хирузен вздыхает. Показушно вздыхает — он сам понимает это. — Я бы не сказал, что это так уж нормально, Орочимару, но такое бывает, — отвечает он. — Вполне возможно, что ты это перерастёшь. — О нет, нет, нет, — Орочимару немедленно качает головой. — Такого точно не случится — а не то я уже был бы как Джирайя, — он хмыкает, отправляя в рот очередную «рыбку». — Мне иногда кажется, что я немного девочка, — он тихо смеётся. — Мне нравятся серьги для девочек. Как немного подрасту, непременно куплю себе такие. Джирайя, правда, говорит, что я дурак. — Не вздумай! — выпаливает Хирузен, немедленно реагируя на «серьги для девочек». Орочимару отвечает на это очаровательной улыбкой. — Это в любом случае мои уши, — говорит он. И добавляет: — Как и всё остальное. — Давай доедай уже и пойдём, — отвечает ему Хирузен, не желая дальше обсуждать серьги. — Да, вы и правда со мной засиделись, — соглашается Орочимару. — Мне можно забрать с собой печенье? — Конечно, — тут же смягчается Хирузен, — возьми с собой, если оно тебе понравилось. — Это для Джирайи, — поясняет Орочимару, и Хирузен внезапно начинает ощущать такую ярость, что у него тут же портится настроение. — Хочу угостить его. — Надеюсь, ты не станешь ему говорить о том, что мы с тобой пьём чай после индивидуальных занятий, — говорит Хирузен вслух. — Он и так, как ты знаешь, постоянно на меня за что-то обижен. Орочимару качает головой: — Ну что вы, Хирузен-сенсей, это только наша с вами чайная церемония. Хирузен подливает себе саке. Этот, вне всякого сомнения, любимый им напиток отчего-то не притупляет боль от воспоминаний. Хотя нет. Это не боль. Это тошнота. Орочимару, его мальчик с золотистыми глазами. Маленький хитрый ублюдок. Он всегда был таким. Орочимару шестнадцать, и уши он всё-таки проколол. Год назад. Чтобы повесить те самые «серьги для девочек». Над ним подтрунивают, но, кажется, ему совершенно плевать. Хирузен предлагает ему чай; Орочимару тут же отказывается. — А как же наша чайная церемония? — пытается пошутить Хирузен, но Орочимару жестом останавливает его. — Вы пили саке, когда я постучал, — говорит он, и на какое-то мгновение Хирузен начинает жалеть, что он настолько умён. — Можно и мне тоже? Он отвечает, что нет, нельзя — разумеется, он так отвечает. Но Орочимару не собирается отступать. — Я уже не ребёнок, — говорит он, и Хирузен сдаётся. Он сдаётся целиком и полностью — в плен, на капитуляцию, на казнь, чёрт побери. Сенсей, совративший ученика, — пакостен, омерзителен, тошнотворен. Но нет, это не он — это ученик совращает. Его губы растягиваются в столь соблазнительной улыбке, что сама Великая Аматэрасу, должно быть, не устояла бы перед ним; его глаза (не жёлтые, золотистые, золотистые!) сияют столь яростным огнём, что кажется, будто он может убить, если ему немедленно не подчинятся. Его змеиный язык скользит по губам, по шее, по мочке уха; он распускает волосы — и они тут же рассыпаются по плечам иссиня-чёрным каскадом. — Ты… демон, — выдыхает Хирузен, и Орочимару тут же тихо смеётся: — Я буду очень послушным демоном, сенсей, о да. Хирузен хочет что-то ответить, но язык его не слушается. Зато Орочимару вытворяет своим такое, что он срывается, не выдерживает, тащит его к кровати, попутно покрывая поцелуями лицо. — Не пугайся, я знаю, как это делать, я читал, — говорит он, и Хирузен на какой-то миг отрывается от него, шокированный услышанным. — Читал? — переспрашивает он, и Орочимару снова смеётся. — Мне не нравятся девочки, забыл? — говорит он. И нарочито кротко добавляет: — Я изучил всю теорию, чтобы не разочаровать своего сенсея. Хирузен снова хочет сказать ему, что он демон, но вместо того впивается поцелуем в холодные бледные губы. И в этот момент ему кажется, что демон высасывает из него душу. Хирузен долго не пьянеет, хоть выпил и много. Рассудок не желает отключаться. Он может сколько угодно врать на публику, говоря, как сильно сожалеет о том, что взялся обучать странного ребёнка «со злобой и жаждой власти в змеиных глазах». Себе соврать сложнее. Хирузен понимает, что, если бы ему вдруг случилось повернуть время вспять, он поступил бы точно так же. Он снова взялся бы обучать Орочимару, и опять устроил бы с ним чайную церемонию. И не только её. Всё чаще и чаще он думает о том, что этот змеиный ублюдок нагло использовал его в своих целях. И не только его. Глупца Джирайю тоже. От последней мысли становится немного приятнее: вдвоём быть глупцами всё же не так обидно. Наконец Хирузен пьян уже настолько, что на какое-то мгновение его прямо там, за столом начинает клонить в сон, но, едва сомкнув веки, он видит пред собой те самые жёлтые (нет, не жёлтые, золотистые, золотистые!) глаза и, дёрнувшись, просыпается. — Демон… — тихо произносит он. За окном что-то шуршит — так, будто кто-то тревожит разросшийся розовый куст. Наверное, это змея. Хирузен думает об этом буквально пару мгновений, а затем решает, что всё это глупости.