Плохой человек

– Т-ты знаешь, Теодора, я ведь плохой ч-человек. Он поднимает на неё блеклые голубые глаза и тут же опускает, будто боясь прочитать в её внимательном взгляде упрёк. Но этого упрёка нет и не будет. Теодора умеет держать свои эмоции под контролем и умеет держать себя в руках, даже несмотря на свою пропитанную романтизмом натуру. – Я делал плохие в-вещи, – продолжает солдат, перебирая ткань своей гимнастёрки. Ему всегда нужно что-то трогать, чего-то касаться, будто Фридрих пытается все время держать в голове: мир реален, каждый в нем реален, и если ты скажешь правду, реальность на тебя не обрушится. Попробуй поверить этой маленькой лжи. – Помнишь людей, к-которых повесили на въезде в город? Мужчина один был ещё жив... он не умер, а висел там ж-живой. И я не п-помог ему, я д-должен был застрелить его, ведь он мучился! К-как же малодушно я п-поступил, когда прошёл мимо, и позволил ему т-там висеть и дальше... Заикание – детский изъян, который остался с Фридрихом навсегда, начинал проявляться чаще, когда тому меньше всего того бы хотелось. Он волновался, рассказывая что-то, и в такие моменты ему не хотелось быть прерваным речевым дефектом, из-за которого он с ранних лет чувствал себя неполноценным. Дети жестоки, Теодора могла лишь догадываться, как сильно над ним измывались, что Фридрих на всю жизнь остался заикой, хотя это можно было исправить. – А девушка в деревне? М-матильда. Я запомнил. Мне приказали р-расстрелять её за непослушание. Я должен был отказаться и поплатиться сам, п-потому что смерть не такое ужасное н-наказание, лучше, чем видеть, как под ней р-расплывается лужа крови. Я убил её, потому что м-мне приказали. Я убийца. Это был м-мой выбор. Он закрывает руками лицо, прячется от своих слов, в которые искренне верит. Теодора молча протягивает свою руку к его пальцам и уводит их от лица. – Теодора... – Фридрих... Он осмеливается смотреть на неё. Она такая настоящая и такая живая прямо перед ним. Держит его за руку. Того, кто с сомнением в сердце, но с жестокой уверенностью в голове поднимал автомат на детей, будто угрожая, несильно бил прикладом по спине женщин и стариков, чтобы те шли быстрее. А все потому что за ним наблюдал, словно коршун, начальник батальона. Знали бы эти люди, что и немцы не захватчики, а рабы. По крайней мере, Фридрих чувствал себя точно таким же, как и они, – чужой пистолет у виска, как гарантия выполнения солдатом приказов. – Я был один раз на фронте. С-сидел в окопе, потому что боялся даже голову поднять. Пули прямо над самой головой летали, – он махнул рукой над своей макушкой, изображая движение свинцовых смертельно опасных ос, – не хочу быть бес-бесстрашным. Я хочу быть живым.                                           * * * В комнате было прохладно, поэтому Теодора зажгла камин. Пока поленья с треском похрустывали, сжираемые пламенем, Теодора находила удовольствие в наблюдении за этим процессом. Простое горение перестало напоминать ей дом, в который попал снаряд и который преследовал её долгое время видениями обуглившейся огнем головешки. Теодора присела в кресло, снимая с ног туфли. Это должно было быть милое свидание, а не исповедь сломленного бойца. Но она понимала его желание поделиться с ней своими поступками. Он давал ей право выбора уже с учётом его действий, он уважал её право испугаться и оставить его, он считал правильным не утаивать от неё преступления. И давал возможность самой решать, быть с ним или уйти. На столе нетронутыми лежали листы бумаги и чернила, которые сегодня должны были наполниться не ужасами войны, а подвигами военных. Обычных солдат, как Фридрих. – Я не сделал ничего г-героического. – без улыбки отвечал Фридрих. – Всё, что я делал, так это прятался в окопе и тыкал винтовкой в мирное н-население. П-позор Германской Армии, как сказал бы про меня наш командир. И лист остался пустым. Не хотелось Теодоре переписывать чьи-то хвастливые, приукрашенные в несколько раз рассказы, когда только что она держала в руках голую правду. На фронте не бывает героев, потому что часто герои не доживают до того, чтобы получить положенную награду. А пока Смерть стоит с тобой рука об руку, ты начинаешь думать инстинктами больше, чем головой. И геройство кажется глупостью психов, которые не осознают, что по воле случая могут просто умереть, не оставив после себя ничего, кроме уже бесполезного тела, которое за ненужностью не станут даже подбирать. Фридрих боялся, как боялся любой, чья жизнь напрямую зависела от указов германского командования. И Теодора даже не думала его за это осуждать. – С-спасибо, что выслушала меня. Я п-пойду? – и он встал, протягивая Теодоре руку, чтобы помочь подняться. – Ты захочешь ещё общаться со мной ког-когда-нибудь? – и в его голосе лёгкой ленточкой, вплетенной в косу этой личной трагедии, проскочила надежда. Теодора поднялась, не отнимая руки, и сказала: – Фридрих, после всего, что ты мне рассказал, – лёгкое беспокойство на его лице сменилось напряжением, почти ощутимым сильным душевным терзанием, – Я теперь понимаю тебя лучше, я знаю, каковы были твои мотивы, и я поняла тебя, как человека. Он нетерпеливо вглядывался в её черты лица. – И после всего этого я скажу тебе только одно: да. Да, я не брошу тебя. Да, я буду рядом. Да, для меня ты всё тот же Фридрих. Да, я понимаю, что ты делал вещи, заслуживающие осуждения и даже наказания. Но я также понимаю, что то не был твой добровольный выбор. И я готова принять тебя с этим грузом на плечах и разделить эту боль с тобой, если ты позволишь. Ты ведь это вкладывал в понятие "общение"? – она позволила ободряющей улыбке появиться на губах. – Да, – и счастливая улыбка тронула и его губы.                                           * * * Фридрих Блумхаген погиб в 1917 году под обстрелом в Риге. Фридрих Баум, гражданин Нидерландов, покинул город Ригу вместе со своей женой Теодорой Баум, гражданкой США, в 1917 году. Дальнейшая судьба обоих неизвестна.