amo

***

       Сынхён включает свет, от чего Джиён шипит дикой кошкой, а глаза его искрятся огоньками злости. Так привычно, что у Сынхёна сердце на миг болезненно сжимается. Сцена эта вызывает у обоих некое чувство дежавю. Не впервые всё таки. Сынхён усмехается, будто бы зрелищем абсолютно не впечатленный. Он проходит вглубь комнаты, располагаясь в огромном обитом бархатом, кресле. И движения его такие уверенные, временем отточенные. Почти минуту он, не торопясь, пытается устроиться поудобнее, поправляет подушки под спиной, закидывает ногу на ногу, и лишь полностью расслабившись, Чхве возвращает младшему все своё внимание.        Говори мол, так уж и быть выслушаю....        Джиён стоит в противоположном конце комнаты у самого окна. Облаченный во всё чёрное. В распахнутом длинном плаще, он выглядит как мрачный жнец, не меньше, но на деле всего лишь тень. Себя прежнего. Сынхён усмехается, встречаясь с чужим недовольным взглядом. Квон всегда от света шугался, словно мышь летучая. Джиён в ответ цокает языком, молча, но крайне красноречиво, из-за чего Сынхён тянет уголки губ ещё выше, раззадоренный встречей.        Скучал....        Признаться, их редкие свидания, окутанные ночным полумраком, всегда пробуждали внутри Сынхёна липкое чувство нездорового возбуждения. И хоть Сынхён и видит по глазам, что Джиён просит убрать свет — ничего не предпринимает. Лишь ждёт дальнейшей реакции, провоцирует. Вот только Джиён на провокации никогда не вёлся, и они оба знают это. Проходили уже. Признаться, Сынхён всегда был крайне нахален, а потому не видит в своем поведении никакой проблемы, ведь Джиён всегда знает на что идёт. Он мальчик не маленький, осознает опасность. Возможно как раз из-за этого младший упорно молчит, игнорируя неприятное покалывание на не закрытых одеждой участках кожи.        Не любит быть на виду...        — Я всегда знал, что перчатки будут смотреться на тебе незабываемо хорошо — и от очередной усмешки его, громкой, гулко отражающийся от стен, Джиён плотно сжимает губы в тонкую полосу, мысленно досчитывая до двадцати пяти. Сынхён таких как он ненавидит. Привык всё и всегда контролировать, но Джиён не ведётся.        — Ты уверен, что это первое, что ты должен был мне сказать, хён? — и веселость с лица Сынхёна исчезает молниеносно. Он хмурит брови, а пальцы его нервно дёргаются от желания сжаться в кулаки.        В голове у него чуть хриплый от сна смех младшего и тихое "хён" произнесённое трепетно, словно общий секрет.        — Вот же тварь... Я ведь уже говорил тебе, и не один раз. Не смей называть меня так. — стоящий напротив Джиён, наконец, возвращает свойственную себе манерность. Губы его растягиваются в лукавой улыбке, а взгляд теплеет. Но Сынхён не поддается. Он уже давно не настолько наивен, чтобы верить. Только не ему. Квон Джиён не тот человек, которому можно безболезненно довериться.        Плавали, знаем.        — А ведь раньше тебе так нравилось, хён. — и пальцы Сынхёна молниеносно впиваются в мягкие подлокотники до побеления костяшек. Довольный своей маленькой местью Джиён отворачивается от старшего прочь, устремляя задумчивый взгляд к окну. А ведь и правда же нравилось... И старший почти мурчал довольным котом, лениво перебирая Джиёну волосы... Там, за стеклом, ночь, усыпанная литыми, еле горящими фонарями. Там ветер по пустынным улицам гуляет, гоняя по асфальту опавшую листву. Там жизнь настоящая, не застывшая, словно в гипсе. Там и они с Сынхёном когда то гуляли, петляя по извилистым тропинкам, словно обычные пары... Джиёну хочется туда, хочется раствориться в блаженной темноте и никогда больше не возвращаться, но Сынхён держит его на коротком поводке. К сожалению, у них обоюдное.        И поводок короткий.        Мысли о Сынхёне яду подобны. Они как гиены в саванне — падальщики, после которых ни жизни, ни нормальной смерти. Не убьют а добьют. Не уберегут, но и бесследно не пройдут. По правде говоря, без лишних слов или лишнего пафоса, Джиён устал. Да и Сынхён, скорее всего, устал тоже... Но холодная война всё никак не прекратится.        А потому такие моменты зыбкой близости младшему со стопроцентной вероятностью в сердце западают.        Словно драгоценности хранятся.        Джиён прикрывает глаза, чувствуя, как чужой взгляд врезается в затылок, а после разрезает кожу, словно скальпель, чтобы, раздвинув её в стороны, раздробить череп. В разум пробраться. И Джиён готов поклясться, что на самом деле ощущает это вторжение. Что чувствует, как руки чужие слишком глубоко пробираются. Чтобы до самых потаённых глубин, до воспоминаний добраться. В этих воспоминаниях комната, кресло бархатом обитое, окно огромное, с вечно задёрнутыми шторами и они друг напротив друга стоят. В глаза смотрят.        Вот только с каких пор руки эти "чужими" стали?        — Зачем ты пришёл — если до конца быть откровенным с собой, то Сынхён этого знать не хочет. Не то чтобы в правде когда либо было что-то приятное. Польза её вообще по сути сильно преувеличена. Не зная, правды, горькой, словно излишне крепкий чай, Сынхён дышал свободнее, счастлив был... Пользуясь возможностью, Сынхён своего гостя нагло рассматривает. Тот стоит к нему полубоком, отвернув голову к окну. Фигура его хрупкая, Сынхён знает, помнит, как любил пересчитывать выпирающие позвонки, чуть сгорбленная и отчего то одинокая. Раньше не была таковой... Раньше Сынхён любил обнимать его со спины, и они стояли так минуты напролёт. Наслаждались. Руки в карманах, поза нарочито расслабленная, а на деле напряжён до предела почти. Сынхён знает — видел его любым. А потому до сих пор помнит запах его счастья, прикосновения его печали. Последние ему особенно сильно в душу запали... До сих пор ожогами горят.       Такое не забывается...        — У меня есть перед тобой небольшой должок, по этому я и вернулся. — и правда, только его сложно будет просто взять и отдать, потому что ложь так легко не забывается. А Джиён, как оказалось, врал много и со вкусом — В конце концов, существует вещь, которую я тебе так и не отдал... — Сынхёна смешит этот серьезный тон и внезапно ставший сосредоточенным вид.        Вот только на сердце так тяжело становится, что не до шуток уже.        — Свое сердце, например? — к удивлению, Джиён оборачивается, кидая внимательный взгляд через плечо. Это застаёт Сынхёна врасплох, из-за чего улыбка его застывает на лице, словно что-то инородное, ненужное. Словно грязь не оттирающаяся. У старшего мысли путаются. Он наблюдает за тем, как движутся губы собеседника цепко, внимательно и не сразу понимает, что конкретно Джиён говорит ему.        Однако в голос его вслушивается почти с осязаемым отчаянием.        — Нет, не это — комната погружается в тишину одновременно угнетающую и исцеляющую. Джиёну вообще кажется, что присутствие Сынхёна само по себе имеет исцеляющий эффект.        — Сердце моё ко мне уже никогда не вернётся, ты же знаешь, хён. — Он отворачивается вновь, кидая безразличное — И все же в темноте было бы лучше. — и это чистая правда. Ночь за окном вполне ощутимо придает Джиёну сил, а потому он всматривается в неё отчаянно, как в бездну. Словно там, за тонким стеклом, вся суть вселенной сосредоточена. Словно все все тайны раскрыты.        А Сынхён его чувствует почти как себя. Всегда чувствовал. Возможно, именно по этому было так больно?        Сынхён до последнего не понимал, что они как Ромео с Джульеттой на пол ставки. Враги без права на чувства, а Джиён молчал упорно, выставляя старшего идиотом полным.        Как лучше хотел...        — И что же тогда? — от голоса собственного, ядом пропитанного, Сынхёну тошно становится. Но он слишком горд для капитуляции. Каждый раз. Каждый Чертов раз. Сынхён обещает себе поговорить нормально, но в последний момент решает сбежать. От разговора, от Джиёна, от ответственности. Оттолкнуть от себя и оттолкнуться самому. Чтобы не рвалась душа. Чтобы на сердце покой. Чтобы молчало. Каждый раз, каждый Чертов раз, Сынхён надеется, что Джиён не вернётся, ведь тогда у него появится повод сказать, что от него ничего не зависит. Что младший виноват. А младший всегда виноват. Например в том, что как всегда портит планы, не поддаваясь контролю. Роскошь у Сынхёна в крови, сбегать ото всех, от всего мира, безбожно глупо, а глотать яд пока не очень то и хочется.        Вот и ходят кругами.        Джиён поворачивается к Сынхёну лицом резко, на пятках. Шаги его широкие, уверенные рвут тишину в клочья, а вместе с тишиной рвут расстояние. Невольно, Сынхён сглатывает, замирая в трепетном ожидании.        Пальцы его горят от желания притронуться и утонуть вновь. Как в беззаботном "раньше".        От абсурдности ситуации, помноженной на бессмысленность поступков, Джиёну смеяться хочется, желательно — истерично. Он приближается к Сынхёну стремительно, чтобы не было шансов на капитуляцию. Он не думает. Не позволяет себе. Лишь шаги контролирует, чтобы в тишине они звучали достаточно уверенно. Сынхён не тот человек, которого легко обвести вокруг пальца, но Джиён старается из раза в раз. Не опускает, так сказать, руки. Он останавливается настолько близко к креслу, что ноги его почти соприкасаются с коленями Сынхёна.        Нестерпимо хочется, чтобы это "почти" растворилось.        Старший смотрит в глаза с неким вызовом, но Джиён не пасует, лишь достает из кармана сжатую в кулак руку, чтобы протянуть Сынхёну лежащее на ладони кольцо.        И это на обоих как спусковой механизм работает. У Сынхёна дыхание перехватывает, когда он произносит хрипло, чуть слышно.        — Ты хранил...        А Джиён кивает утвердительно, всё не отводя глаз. Сынхён усмехается. Под прицелом внимательного взгляда, старший берет кольцо с обтянутой перчаткой ладони, крутит его в руках, рассматривая вдумчиво, словно впервые, и не верит, что спустя столько лет эта вещь вновь с ним. Джиён возвращает обещание. Но Сынхён чувствует, что не отступает. Не в его стиле.        Младший в глаза смотрит. Уверенно так, как Сынхён сам никогда не мог. Всегда старался быть человеком разума, но всё равно ошибался. Джиён не такой. Взбалмошной, наглый. Он своего не просто добивается, он свое получает. Вот и сейчас Сынхён смотрит смиренно, почти готовый сдаться.        На внутренней стороне ободка переливается, чуть стершаяся гравировка: "amo"        Сынхён усмехается, зачёсывая волосы назад, чтобы скрыть нервозность.        — Без света было бы лучше. — Джиён ему в ответ улыбается вроде и тепло, но с лёгкой насмешкой.        — Определенно.